Le Procope. Souffle

– Так что же, ты идешь с нами, Максимильен? – Огюстен полуоборачивается, натягивая надушенную меховую перчатку, но Максимилиан качает головой, извлекая часы из кармана ванильного жилета. – Нет. Я обещал Донасьену позавтракать с ним на площади. Он еще накануне хотел зачесть мне что-то из "Жюстины". Надеюсь только, мы обсудим этот отрывок, и на том он и порешит уже ее закончить. – Кхм-м. Ты ведь знаешь, что в самом деле не обязан более тратить время на его, с позволения сказать… литературные труды? – Огюстен приподнимает бровь. – Маркиз пользуется популярностью в секции Пик, и как ее литератор он теперь может быть желанной головной болью любого ее гражданина или другого комиссара… – Да, я знаю, Тентен, – Максимилиан флегматично застегивает пуговицы своего замшевого редингота, мимолетно поправляет кружевное жабо и бледно-розовый эпонжевый платок. – Впрочем, разумеется, как хочешь, – и Огюстен обидчиво пожимает плечами, снова отворачиваясь. Он всегда немного ревнует – к нему, – когда он не подпускает Огюстена к себе, к своей какой-либо интимной дружбе, – и к Шарлотте, – когда та, едва отвлекшись от извечно окружающей ее плеяды просвещенных в изящных науках подруг, находит в себе любви и внимания только для старшего. Но такое случается у самых младших братьев. И, в конце концов, сегодняшним утром Огюстена ждет замечательный парковый променаж в обществе их старых аррасских знакомых, озабоченных свободами цветных ровно в той мере, в которой это приличествует обсудить за ранним завтраком, а Максимилиана… что же, в условленном месте неподалеку от площади Максимилиана терпеливо ждет разве что немного подмерзший, скучающий Донасьен, в своем неизменном золотистом шарфе из газа марабу и вишневых кожаных галошах, облокотившийся на какие-то перильца и сопровождающий жадным взглядом группу спешащих мимо выходных студентов университета Дуэ. – Знаете, Донасьен, как писал де Вега… – Максимилиан берет маленькую паузу, с тщанием вспоминая перечитанные не так давно на досуге строки, – про молодую жену при старом муже и про объявший ствол засохшего вяза плющ, юный, свежий и вытянувший из того все соки? – Ах да, весь день бы слушал, как вы язвите, гражданин Робеспьер, – без обиды щурится Донасьен, не меняя расположения и только переводя на него колкий взгляд, – еще бы только перебраться в теплое кафе, а то мои старческие уши намертво замерзли, покамест я вас ждал, – он издевательски прикладывает руку к уху, делая вид, что ничего не слышит, и Максимилиан смущенно хмыкает. – Действительно, простите мне… не эту глупую шутку, но то, что мы с Огюстеном и вправду несколько задержались за беседой. Пойдемте же скорее, прошу, – он предлагает Донасьену локоть, но тот качает головой. – Постойте-ка. Скажите сперва, как там дела на Сан-Доминго. Я готов хоть сейчас же подписать какую-нибудь петицию Законодательному собранию, если это поможет делу. – Спасибо, Донасьен, мне очень приятно ваше участие, – и Максимилиан слегка смягчается, мерзло прижимая локоть обратно к телу, – но, боюсь, прямо сейчас, в эту минуту, мы с вами не способны ровным счетом ничего сделать. Из Парижа пишут, что повстанцы готовы подписать какого-то рода договор с белыми, но это пока что только слухи, и я бы не в полной мере на это надеялся. Да и все же, даже если так… несмотря на то, что такому решению присущ глас разума… – он тоже качает головой. – Такого рода договоры все равно огорчают ваше добродетельное сердце, – заканчивает за него Донасьен, внимательно изучая его лицо. – Потому как вам хорошо знакома природа человека – и природа белого человека, я имею в виду. И договор между рабом и рабовладельцем никогда не устроит… – Давайте пока оставим это, – так же мягко перебивает его Максимилиан. – Я обещал вам завтрак, а у меня и так совсем нет аппетита. – Как вы накажете, мой милый друг, – неожиданно послушно соглашается Донасьен, – только погодите-ка еще минуту. – Это обязательно было бы? Мы вправду можем продолжить этот разговор в кафе, Донасьен, – Максимилиан недовольно потирает друг о друга руки в теплых ягнячьих перчатках. – Знаете, гражданин Робеспьер, я вот столько уже времени дожидаюсь вас здесь и все сверлю взглядом тот непотребно уютный закуток… – а Донасьен кивает в сторону малость покосившегося забора, прикрывающего угол между чьим-то домом и старой мыловарней чуть ниже по улице. – Донасьен. Если вы намекаете… – Максимилиан хмурится. – …намекаю, что потяну вас в него целоваться? – но глаза Донасьена только добродушно смеются. – Нет, мой милый Максимильен, эта тронувшая ваш несравненный разум премилая – пусть и безвкусная – блажь в своем роде даже лестна, но сию минуту мне попросту нужно бы помочиться. На этом холоде… – Ах, так на площади для этого есть общественная уборная, – сдержав легкое раздражение от его липкого и приторного, вяжущего, как уваренная с сахаром солодка, тона, вздыхает Максимилиан, – с ней рядом еще начищают туфли. Пойдемте, прошу. – Но, боюсь, я никак не дотерплю до площади, мой милый Максимильен, – а Донасьен как-то по-детски приподнимает бровь. – Мне нужно прямо сейчас. – Хорошо, хорошо. Идите тогда скорее, я подожду вас здесь, – и Максимилиан снова смиренно вздыхает, холодно складывая руки на животе. – Нет, нет, пойдемте со мной. Кто-то же должен будет подержать доски, чтобы нам туда влезть. Вы – мне, а я – вам. Или вдруг нечаянная свидетельница? Нет уж, вы лучше постоите рядом и в случае чего надежно убережете ее девичью честь от эдакой неподобной сцены, – Донасьен деловито слезает со ступеньки, на которой ранее устроился, и быстро шагает по холодной, слегка еще влажной после очередного дождя земле вниз по улице. – Да постойте же… ах, Донасьен, – и Максимилиан мог бы попросту остаться стоять там же, где стоял, но какая-то столь ненавистная ему дружественная ответственность вынуждает его с раздражением отправиться следом. Донасьен и вправду придерживает ему отошедшую от забора доску – после того, как он делает то же, слегка замарав перчатку, – давая вдохнуть немного своего немытого запаха от распахнутой полы аби и касаясь его быстрым, нечаянно тронувшим пояс и оттого куда более порочным, чем нарочное, объятием в тесном чужом дворе. Его на мгновение задержавшаяся на талии мягкая рука и секундный, отчего-то показавшийся Максимилиану робким взгляд снизу вверх манят теплой готовностью поддаться, бессловесно капитулировать, шестью четвертями этой кокетливой форланы, обещающей куда больше, чем она из себя представляет. Максимилиан отстраняется под скрип выпущенной доски – до того, как обе руки, сдавшись, привлекут его к замерзшему телу, – отряхивает перчатку и оглядывается. Какие-то сушащиеся, прикрывающие чужое окно то ли простыни, то ли скатерти, покосившаяся бочка с дождевой водой, едва не заваливающаяся на колоду с глубоко вошедшим с нее колуном, высокая поленница и протоптанная между всем этим узкая дорожка. Если где и умирать от позора за чужое долготерпение, то несомненно здесь. А Донасьен же тем временем уверенно, как будто нарочито легко отойдя от заставившего на мгновение забыться любовного морока и ничуть не смущаясь нахождения в чужом дворе, протискивается за поленницу, в небольшой зазор между ней и глухой стеной мыловарни, снова вынуждая Максимилиана последовать за ним. – Да, постойте вот здесь, мой милый, сделайте мне одолжение, – негромким шепотом говорит ему Донасьен, отворачиваясь и чуть приподнимая низ черного, вышитого стеклярусом жилета, расстегивая лацбант кюлотов. Выправив мягкий член, он опирается рукой в шелковой перчатке на покосившийся, почерневший и влажный забор, уходящий в такую же сырую землю с редко пробивающейся сорной травой, и шире расставляет ноги; горячая, остро пахнущая и слегка дающая паром на холоде струя скоро брызжет на траву и стекает по чужим поленьям. Максимилиан почти против воли скашивает глаза, прислонившись к поленнице; он не хочет смотреть, но сам этот теплый удовлетворенный вздох и влажные звуки, с которыми другой человек мочится, привлекают внимание какой-то его… животной части. – Хочешь посмотреть, котенок? – и Донасьен, разумеется, замечает это внимание; он слегка поворачивает голову, продолжая мочиться тугой струей в сухую траву, и Максимилиан, вздрогнув, отводит взгляд в сторону. – Нет. Давайте уже быстрее, Донасьен, – он тоже шепчет, складывая руки на груди, и терпеливо ждет, пока Донасьен закончит, стряхнет и заправится. – Вот и все, котенок, – рука в черной перчатке мягко касается его локтя, заставляя снова повернуться. – Ах. Здесь так тихо. Хочешь сейчас же пойти? – Разумеется, хочу, – категорическим шепотом соглашается Максимилиан, не расцепляя руки и глядя на Донасьена сверху вниз; холодные и пронзительно-открытые голубые глаза как будто наполнены по краю какой-то темной, топкой влагой, мягкий, тесно обтянутый черным вельветовым жилетом живот тяжеловато приподнимается, подтекающая от темного угла моча блестит в траве и впитывается в рыхлую землю, и от всего этого ноги, подмерзшие бедра как-то неприятно тяжелеют. – Мы вернемся домой так нескоро, – а этот детский, кажущийся дрожащей иллюзией тон – Максимилиан никогда не слышит его от Донасьена ни при ком другом, и это против воли задевает самолюбие. – Замолчи. Ты… так безвкусно дразнишься, – против воли задевает самолюбие сама немудреная возможность заткнуть этот скабрезный жабий рот, и он касается мягкого подбородка Донасьена, безучастно выправляя его из золотистого газа шарфа. Как жарко. Жаркий поцелуй – потребность, с которой Донасьен приоткрывает губы и закрывает глаза. Высокие сапоги чуть чавкают по чужой влажной, смоченной дождем земле, на темно-зеленом вельвете аби останется мокрая грязь от досок забора, вцепившиеся в пояс руки в черных шелковых перчатках возбуждают такое же черное, ревностное чувство. Донасьен ласкает его руками под полами редингтона, через атласный шелковый жилет и теплые саржевые кюлоты, и Максимилиан чувствует его детское вожделение – в жаре от чувственного тела, в безответственно прижатых бедрах, в том, как он приоткрывает затуманившиеся негой глаза и никак не перестает целовать его рот. Его губы такие сухие, обветренные промозглым октябрем и обкусанные скрываемыми страстями, а рот такой влажный и мягкий, влажный и мягкий язык, с которым он целует, самой греховной, самой интимной лаской касается его языка. Тело окатывает жаром, вцепившиеся в шею пальцы тянут ниже бледно-розовый эпонжевый платок, и Максимилиан охает одним дыханием, когда горячие, каленые губы отрываются ото рта и впиваются, присасываются к его тонкой коже. Собственная рука тоже как против воли соскальзывает между расставленных бедер, между напряженно приподнятых на носках ног; Максимилиан ласкает Донасьена раскрытой ладонью через кюлоты, настойчиво гладит его ставший потверже член, пока тот с упоением сосет его шею, обхватив ее с другой стороны рукой. – Ах… скажи мне, ты хотел бы сейчас… сосать его, котенок?.. – шепот жжет ухо, но Донасьен не дает ответить, снова привлекая его к себе и целуя его с языком, обнимая за поясницу и ниже, ниже, стискивая ягодицы в ладонях. – Нет, не здесь же, Донасьен, – и Максимилиан сам слышит распущенность своего голоса, едва находя мгновение возразить между этими его душными поцелуями. – Но мне так хочется, мой милый, ненаглядный… – а Донасьен всегда находит, чем его пронять: не настойчивостью, не игривостью, так откровенной, какой-то малолетней потребностью; он отрывается, с раскрасневшимся от поцелуев ртом, и глядит так откровенно, открыто, потирается о ласкающую руку, крепко обнимает и все тихо ахает, зная, как Максимилиан чуток к издаваемым им звукам. – Так хочется твоего рта, сил нет как хочется, чтобы ты поцеловал его сейчас… – прикрывает глаза, тяжело приваливаясь к забору, прогибаясь на придерживающей поясницу руке Максимилиана и давая пальцам другой покрепче прихватить за яйца; насыщенно-желтые по краю зубы задевают нижнюю губу. Он обвивает тело тугими кольцами похотливой, черной с золотом змеи, когда хочет получить свое. И Максимилиан уступает. – Давай я тебе рукой… – он шепчет, прижимая к себе еще крепче и целуя ухо под растрепавшимися ветром седыми волосами, легонько проводя по его краю языком. – Так ты же уже… ах, – Максимилиан стягивает правую перчатку – откинув голову, зубами, не в силах отпустить прогнутую поясницу, – сует в карман; покрытая серебряной фольгой пуговица выскальзывает из петли, и едва теплая ладонь живо пролезает в разошедшуюся пройму кюлотов и мягкую прореху шелковых подштанников. Донасьен жарко дышит ему в ухо, обхватив обеими руками за шею, пока Максимилиан мастурбирует его, уткнувшись носом в напудренные, давно не мытые волосы; его член такой твердый и такой горячий на этом холоде, Максимилиан не хочет вытаскивать, неудобно изогнув запястье и кое-как лаская его под одеждой. Пальцами обхватывает сухой, напряженный ствол, прогоняя по нему шкурку вверх и вниз, основанием ладони то и дело задевает уздечку, быстро повлажневшую головку, и Донасьен жарко, нетерпимо вздыхает, кажется, кусая и потягивая его воротник. – Поцелуй его все же, Максимильен, мой котенок, мой ненаглядный котенок… – он просит почти звенящей в шепоте мукой, задевая ухо зубами. – Я не могу больше терпеть, никак не могу… пососи его хоть немножко… я так стосковался по твоим губам… так чаю хоть разок еще как-нибудь заправить в твой ласковый рот, покамест мы с тобой не распрощались… – и руки уже уверенно, тяжело давят на плечи, с возбуждением принуждая опуститься и подставить лицо и рот чужой похотливой ласке. – Ты ужасен, Донасьен, – осуждающе шепчет Максимилиан, все же вытаскивая руку из репсовых кюлотов и проводя обеими ладонями по царапнувшему его кожу и кожу перчатки стеклярусу. И, со сдержанной жадностью выдохнув, опускается на корточки. – Да, да… ну же, приласкай его уже, любимый мой, мой ненаглядный… – а Донасьен совсем его не слышит, привалившись к забору, бесстыже выставив вперед пошире расставленные бедра; его темно-красный член чуть вылез из-под смятого шелка торчащих наружу подштанников, и Максимилиан, тяжело, так же возбужденно вздохнув, проводит по нему языком, просовывая пальцы под край прорехи. Влажная открытая головка остро пахнет мочой, по-детски быстро выступившим соком и тяжелым потом от густых, давно не мытых волос на лобке; все это слегка поблескивает под оттянутой кожицей, и Максимилиан несколько раз влажно продергивает ее рукой, после подставляя язык и облизывая налитую головку. – Давай же… возьми его в рот уже, котенок… ну же, здесь так холодно… – а Донасьен все шепчет, и держится за его плечи, и настойчиво тянет к себе. И Максимилиан побыстрее мастурбирует его, легонько пропуская тяжелую головку в губы и тесно посасывая ее, но Донасьен уже нетерпеливо кладет руку ему на шею, просовывает обтянутую шелком ладонь под собравший волосы черный бархатный футляр, подтягивая ближе и задвигая член поглубже. Тот влажно въезжает за щеку и вторым толчком сразу глубоко в рот; толстая головка скользко утыкается в небо и, растянув, туго входит в глотку, и Донасьен стонет сквозь зубы, никак не давая высвободиться. – Вот так вот хорошо, золотце… прошу тебя, возьми его еще поглубже… – и Максимилиан давится, крепко удерживая его член у самого заросшего черными волосками основания и упираясь в бедро, но Донасьен только жарко дышит, наскоро поддавая бедрами и мокро, насильно, сладко трахая его глотку. Он позволяет отстраниться, только когда Максимилиан скоро задыхается, всерьез отталкивая его, и дает ему сплюнуть густую, мигом скопившуюся в горле слюну между расставленных коленей. – Что, в горлышке что-то завязло, птенчик? – Донасьен глупо, чувственно смеется, откинувшись на мокрый забор, выставив ему напоказ свои раздвинутые бедра и торчащий из проймы кюлотов темно-красный член, грубовато мастурбируя его рукой и продолжая придерживать Максимилиана за шею под рассерженно задранной головой. – Прекрати. А то могу ведь и клюнуть, – нахмурившись, Максимилиан отводит его руку и покрепче обхватывает туго налитой ствол. Он заглатывает глубже не без удовольствия – с дающим в голову и между ног возбуждением от самого осознания, что он делает это не просто не в доме, но даже и не в парке, а в каком-то дрянном дворике, опустившись на корточки за чьей-то поленницей и работая ртом, мастурбируя горячий член, почти готовый плеснуть ему в глотку семенем, и Донасьен все тихо ахает где-то наверху, поглаживая его по плечам, пока он через раз пропускает в глотку. – Да, вот так вот… побыстрее только, мое золотце… – горячая даже через перчатку рука снова ложится на шею под волосами и слабо надавливает, а напряженный член, кажется, еще сочится; Максимилиан чувствует этот соленый привкус во рту и облизывает тугую головку перед тем, как та снова быстро проскальзывает в глотку. – Я совсем уже скоро… Донасьен задвигает ему свой член глубоко и часто, но дает продышаться и сплюнуть выделившуюся слюну на торчащий ствол, сразу заправляя его обратно. Это так быстро, так возбужденно дается откликом по телу, и Максимилиан невольно сводит ноги, понимая, что может разрядиться прямо в кюлоты, если его собственный твердый член еще хоть немного потрется в тесных подштанниках. – Тш-ш, иди-ка сюда, иди ко мне, – но Донасьен шепчет едва слышно, неожиданно резко и настойчиво подтягивая его выше, приобнимая за талию. Максимилиан несознательно вытирает мокрый, наверняка уж раскрасневшийся рот и стекшую на подбородок слюну манжетой, пока Донасьен быстро заправляется и застегивается. Скрипит единственная ступень домашнего крыльца, и за поленницей кто-то вздыхает и, кажется, звенит поставленным на землю тазом. Шуршат то ли простыни, то ли скатерти, и где-то за далеким шумом Арраса звучат первые раскаты грома. Это все длится не дольше нескольких минут, а потом тяжелые шаги к дому хлюпают по дворовой грязи, и низко скрипит дверь. – Не будем больше искушать судьбу? – осторожно выглянув из-за края поленницы, Максимилиан поворачивается к Донасьену. Тот согласно прикусывает губу и берет его под локоть.

***

– Вы не полагаете, что я как-то чересчур уж ревностно пристрастился к вашим незатейливым аррасским сластям? Потому как меня самого, признаться, даже несколько беспокоит, что я разве что самую малость, знаете, более этаким прискучившим уже обыкновением, скучаю по Лаперузу, – Донасьен проводит указательным пальцем вдоль длинной ручки серебряной ложечки, утонувшей в наполненной шоколадным мороженым стеклянной креманке; на черном шелке неснятой перчатки остались сальные белые следы от пудры. – А скучаете все же по его сластям… или салонам? – флегматически интересуется Максимилиан, набирая немного мягкого мороженого в свою ложечку и отправляя ее в рот. – По тому и другому, мой милый друг, – Донасьен поднимает низкий и широкий бокал для шампанского вина, на треть наполненный пуаре, а на оставшуюся часть – сладкой искрящейся пеной, и залпом опустошает его, после придвигаясь по обитой красным бархатом оттоманке чуть ближе, облизывая верхнюю губу и опираясь раскрытой ладонью ровно между собой и Максимилианом. – Я как-то даже… знаешь, брал внаймы виллу в Аркуэле, подальше от любопытных глаз, чтоб никто не мешал мне предаваться этим невинным удовольствиям навроде порки… Но этакие виллы, закрытые салоны, бордели… притоны Двора Чудес – совсем иного рода баловство, нежели ваш провинциальный Сит'луазир. Вульгарное, пресыщенное баловство, порочная повадка либертина, совсем не то, что ты нынче сделал мне… ртом, – он понижает голос, проводя ладонью по столу, и вышитая понизу золотым шелком скатерть идет складками под его обтянутой перчаткой рукой. – Прелесть твоей невинности так возбуждает мое воображение, мой милый друг. Мой строжайший, изнемогающий от желания Парис, притворствующий, будто мирские страсти ничем не волнуют его, не вызывают этого деликатного трепета, с которым он рано или поздно неумело, неискусно уступает, без игры, без этой заурядной агитации… – Перестаньте, Донасьен, – так же негромко отвечает ему Максимилиан, с некоторым интересом изучая его лицо из-под очков и отправляя в рот еще одну ложечку мороженого. – Во-первых, это посредственное соблазнение нисколько не отличается от помянутой вами заурядной агитации. Во-вторых, я просил вас… не на людях. – Да что здесь за люди… – Донасьен тихонько фыркает, проводя ладонью дальше и задевая ножку его бокала, чуть пересаживаясь. – Разве что у входа кто-нибудь завтракает да подавальщик ходит… Нет уж, это вы перестаньте, гражданин Робеспьер, – рука в перчатке соскальзывает со стола, расправив скатерть, и ложится на стянутое саржевыми кюлотами колено, – тогда вы не позволили мне кончить, и нечего сейчас… манежиться. – Донасьен, – но голос Максимилиана сдержанный и сухой – такой же сухой, как рука, жестко перехватившая руку; он разве что бросает быстрый взгляд в зал, в дальнем конце которого они устроились, за столом, прикрытым лаковой, с узким стеклянным верхом ширмой. – Ширма же совсем прозрачная, прекратите эти… выходки. – Да кто будет на вас смотреть, – снова фыркает Донасьен, сжимая его колено против жестко отталкивающей руки. – Никому нет до вас дела, если только вы не вознамеритесь устроить скандал. Но, разумеется, если вам, мой милый друг, хочется поскандалить, я не буду возражать и только присоединюсь к этакой забаве. В противном же случае давайте… переговорим уединенно, как двое передохнувших от праведных трудов граждан, коими нас и представит себе любой, глянувший в стеклышки этой ширмы, ежели вы перестанете упрямиться. Потому как я не собираюсь ничем задевать вашу честь, гражданин Робеспьер, я хочу, чтобы между нами в любой миг были только удовольствие и согласие, но здраво представляю, о чем вы думаете, и… словом, дайте мне излить вам душу, и за этим я поласкаю вас рукой немножко, и ничего более, обещаю вам. Максимилиан розовеет – румянец прячет следы от жестокой оспы – и молчит, все так же крепко сжимая запястье Донасьена. Подвижное, смуглое лицо в свете четырех свечей подвешенной над столом бронзовой люстры вызывает в нем чувство обманчивого доверия, которым он пренебрегает; от пресно-сладкого, бесстыжего запаха скромной поздней туберозы, стоящей в вазочке на дальнем краю стола, слегка-слегка тошнит. Максимилиан придерживает вздох и медленно расслабляет пальцы. – Не беспокойся так, мой котенок, ни одна душа не узнает, – чужое дыхание – сладкой пьяной грушей, сливочным шоколадом и какой-то мокрой кабацкой похотью – касается щеки; Донасьен еще чуть пересаживается, устраивая ладонь ровно между ними, так, чтобы едва касаться ей своего бедра и бедра Максимилиана, – и ведет второй рукой по его ноге медленной, возбуждающей желание лаской. Ему хочется, конечно же, хочется, даже если не так и не здесь, но желание ласковой руки тяжело дает в кровь сейчас же, когда он едва отошел от того, как похабно сосал соленый темно-красный член в закрытом не то простыней, не то скатертью углу. Максимилиан тоже опирается на лоснящийся бархат оттоманки, касаясь пальцев Донасьена мизинцем, и чуть разводит ноги, когда тот наконец мягко сжимает его член и яйца в своей смуглой ладони. – Ты думаешь, я хотел обидеть тебя? – Донасьен чуть придвигается к его уху, сохраняя определенное приличие и обжигая кожу шепотом – и этак непринужденно трогает, поглаживает между ног. – Тем, что напомнил, сколь ты неискусен, мой милый друг? – он безобидно смеется одним приторным дыханием. – Но мне нравится, нравится это, ты бы знал, как нравится… – и все шепчет, развязно гладя рукой между стройных ляжек. – Нравится, как ты… так неумело, но так желанно и приятно делаешь мне ртом, мой любимый Максимильен. Когда этак всхлипываешь, с намокшими глазами, от того, как хочется взять его поглубже, и когда травишь так немного, давишься от того, как тебе это несвычно, и все же работаешь горлышком… Все это тебе внове, Максимильен, и оттого я так люблю тебя, так люблю, когда ты берешь его ртом, когда сосешь его, – он сам плохо сдерживает дыхание в разгорячившемся шепоте, посильнее сжимая набухший член Максимилиана через плотную, теплую саржу кюлотов, стараясь продернуть и снова тесно лаская его, натирая и наглаживая, – когда он никак не вмещается тебе в рот, и ты мнешь его в руке, мастурбируешь меня рукой, доставляя мне такое удовольствие… Максимилиан не смотрит на него, отведя взгляд и придерживая красную бархатную подушку правой рукой. Хочется откинуться назад, на отсутствующую спинку, и закрыть глаза, но он вынужден держать спину прямой и удержать дрогнувшие колени, когда Донасьен так плотно и медленно потирает его член, подушечками своих сальных литераторских пальцев сжимает закрытую головку и чуть продергивает, мастурбирует ее. – …и как же мне хотелось бы… там, в том неприхотливом уголке развернуть тебя, поставить к той оградке и растлить тебя, хоть сколько-нибудь раздеть тебя, всего только расстегнуть пуговки и приспустить… – а Донасьен ничуть не замедляется, все щекочет торопливым шепотом покрасневшее, горящее ухо и такую же щеку и плотно стискивает его член. – И разве что самую малость приласкать твой лилейный, твой голый задок рукой, послюнить его и отсношать тебя в том закуте, предаться с тобой циничной содомии, такой дурной и скорой, такой удовольствующей нас обоих… потому что только с тобой я мог бы… – почти касается носом напудренного виска и вдруг приостанавливается. Он резко отнимает руку, заставив Максимилиана возбужденно свести ноги и шумно выдохнуть носом, отворачивается, беря бутылку сладкого пуаре и наполняя свой бокал с налипшей на стекло тонкой пенкой. Несколько сахарных грушевых капель падает на скатерть, когда Донасьен берет бокал, раскачав сидр в нем, и подносит ко рту, тоже опустошая его почти одним глотком. Максимилиан ловит себя на том, что слишком крепко сжал лежащую под рукой подушку, и отпускает ее, укладывает локоть на стол. Член горячо, ноюще пульсирует, голова полнится сладкими возбужденными мыслями, и он собирается хоть немного удобней пересесть, приоткрывая рот, когда Донасьен снова почти прижимается к нему, давая жаром через всю одежду, и снова устраивает руку у него между ног. И Максимилиан только остро прикусывает губу, смаргивая и чувствуя, как душно-душно платок тянет шею и как потребно ему потереться об эту горячую руку, как потребно, чтобы Донасьен помастурбировал его еще хотя бы немного, прямо здесь, в звенящем приборами и бокалами, искрящем свечами, жующем и бубнящем где-то далеко за спиной кафе. – Мы с тобой тогда, мой ненаглядный… – и Донасьен с желанием мастурбирует его грубыми, тихими движениями запястья, еще покрепче стиснув член через саржу и все бормоча на ухо, – только мы с тобою, и ты возводишь меня на неприступный пьедестал одним тем, как уступаешь, как подаешься мне в руки… и отказываешь, отталкиваешь только из чести, из радения об интересах твоего добропорядочного положения, но не из робости, не из противного мне и тебе фальшивого безгрешного целомудрия… и если уж всерьез оттолкнешь, то я возьму, удержу твою руку и овладею тобой силком, и расцелую тебя, любимый мой, и ты захочешь… ах, позволь мне сейчас достать его, мой Максимильен, я скоро сделаю тебе рукой, помастурбирую его, и ты спустишь мне в руку… – Нет. Нет, Донасьен, не здесь, – Максимилиан, и без того густо раскрасневшись, разлепляет губы; весь рот сухой и липкий, влажный жар под одеждой тянет и мучает, но он находит силы, слегка смяв скатерть, повернуть голову. – Прошу тебя, не здесь. – Хорошо, хорошо, не тревожься за это, мой безукоризненный законник, я помогу тебе облегчиться и так запросто… – Донасьен быстро шепчет с возбужденным согласием, и, бездумно опустив взгляд, Максимилиан охает одними губами, снова отводя глаза. Горячая рука быстро натирает его ноющий и твердый член, и член Донасьена так туго натягивает шелковый репс кюлотов, и так хочется… Шоколадное мороженое тает и плавится в стеклянной креманке, сочась сливочными прожилками. Пузырьки золотистого пуаре ползут по запотевшему стеклу почти не тронутого бокала Максимилиана, выдыхаясь и насыщая душный воздух запахом свежей сахарной груши. Неприятно игривая линия смуглого рта расплывается за пределами зелено-голубых очков. – Перестань. Перестань, Донасьен, – Максимилиан просит вздохом, хватая его запястье над перчаткой, под кружевной манжетой сорочки. – Я сейчас уже могу… разрядиться, прошу, перестань. Но, разумеется, Донасьен не перестает; только бросив быстрый мальчишеский взгляд через плечо, в зал, он придвигается еще ближе к отвернутому лицу Максимилиана и опять против удерживающей руки тесно сжимает его член, туго ласкает и гладит обтянутую саржей головку пальцами. – И ты так порадуешь меня, если спустишь сейчас, любимый мой котенок… тебе ведь так порядочно хочется… – и Максимилиан почти не разбирает этого, зато хорошо чувствует скользнувший в его ухо прохладный и мокрый язык. Донасьен запускает его сразу поглубже, с похабным причмокиванием лаская, и сдрачивает его напряженную и горячую головку двумя пальцами. Максимилиан кусает нижнюю губу так сильно, что останется след, и невольно сводит колени; по его телу проходит тихая дрожь, и он, весь напрягшись, не издает ни звука, мокро и обильно спуская в свои кюлоты, чувствуя, как туго и сладко его член выталкивает густую сперму, сразу потекшую на бедро. И он не просит, но Донасьен еще ласкает его, сухо и почти больно сдрачивая напрягающийся член, и только едва касается влажного уха губами, отстраняясь. – Что ж, самое время теперь… – он берет бутылку и, прищурившись, ставит обратно, – самое время нам взять еще выпить, мой дорогой друг. Эй, эй, мальчик! Подавальщик! – оборачивается, закидывая ногу на ногу и требовательной аристократической привычкой щелкая пальцами. Максимилиан, еще до конца не отойдя от желанной разрядки и тихо ахнув, живо расправляет сложенную у его креманки льняную салфетку, набрасывает ее себе на колени и опирается левым локтем на стол, прикрывает ладонью лицо, скрывая румянец. – Еще бутылку этого живительного ликера, мальчик, принеси нам, будь добр, – Донасьен тем временем обращается к живо миновавшему зал подавальщику, болтая, как обычно, будто ничего и не произошло. – Сей момент, мсье, – и подавальщик соглашается, но не отходит. – Мсье? Простите, мсье? Вам нехорошо? – Нет, нет, – Максимилиан не поворачивает лица и чувствует, что румянится только сильнее, – просто… у вас здесь очень уж душно. – Так можно было бы окно растворить, мсье, – а подавальщик никак не отвяжется, и Максимилиан только недовольно взмахивает свободной рукой. – Не нужно. Принесите лучше холодного питья, и мне сразу станет легче, – он вздыхает, все же чуть поворачивая голову. – Ну же, идите, – и позволяет недовольной нотке прорезаться в голосе, и только тогда подавальщик, принеся извинения, отходит. Донасьен же глядит на него – когда он наконец может распрямиться и, раз обернувшись, кое-как поправить все еще сладко набухший член через уложенную поверх салфетку и влажные кюлоты, – с совершенно лицейским кокетством и удержанным смешком. Набирает полную ложечку мороженого и скабрезно слизывает его, беспечно покачивая ногой. Темно-зеленая вельветовая туфля обыкновенно сползла с нее, открывая темную пятку шелкового чулка. – Ты… мальчишка, – Максимилиан подпирает щеку рукой, скромно улыбаясь и показывая ему свои светлые зубы.

***

– Шарлотта… все намечала наконец хоть день провести с подругами… и Тентен вернется не раньше обеда… – Максимилиан часто дышит, упираясь коленями в пуховое лоскутное одеяло и сжимая в обеих ладонях смуглое лицо Донасьена, снова покрывая мальчишескими поцелуями его мягкий небритый подбородок. Жирная пудра с его волос останется на одеяле, как и на замаранной черной перчатке, брошенной у кровати, присохшая грязь с неснятой туфли сыпется где-то в изножье, но Максимилиан не чувствует себя грязным, когда целуется с ним, свесившим ногу с его постели, расслабленно улегшимся, в расстегнутом аби и сползшем, почти уже снятом газовом шарфе. – Когда мы улучаем с тобой эти минуты, мой милый, я будто бы снова… чувствую себя мальчиком, скрывающимся в чужих комнатах от гневящихся аббатов, – смеется Донасьен, прибирая его волосы и подставляя шею. – Разве что никто больше не подслушивает под дверьми. Мне тогда казалось, что они всерьез назначали у них караул, и нам приходилось утешаться так тихо, и Камиль так забавно бранился, когда… – а Максимилиан согласно спускается ниже, оттягивая шарф, чуть развязывая воротник его сорочки и поверху целуя мягко приподнимающуюся грудь. – Только прошу тебя, пообещай, что ты не слышал этого. – Ничего, ничего я не слышал, мой милый, ведь твой рот был так занят… – Донасьен вздыхает, слегка надавливая ему на темя, пачкаясь в пудре и просовывая свободную руку между ними, торопливо расстегивая лацбант и пояс. – Как это грязно, Донасьен, – и Максимилиан цокает языком, подлаживаясь под его руку и опускаясь еще ниже, помогая приспустить кюлоты с подштанниками на полные, мягкие ляжки; тяжело набухшая головка лежащего на бедре члена вся влажная, от него и волосатых яиц пахнет семенем и свежим потом, и Максимилиан тоже вздыхает, беря его в руку и немного потягивая. Еще довольно мягкий член быстро твердеет под его нехитрой лаской, а Донасьен все гладит его по волосам, чуть приподнимая бедра. И сладко, чувственно охает, когда Максимилиан открывает головку и берет ее в рот, соленую и тяжелую, и мастурбирует его двумя пальцами, тепло посасывая и неглубоко соскальзывая губами по стволу. – Ну же, ну же, возьми его еще поглубже, котенок… – и Донасьен, чье терпение – горящая сухая трава на осеннем ветру, сызнова быстро горячится от этой ласки, сильнее прихватывая за затылок, грубо надавливая и проталкивая член глубже в рот. И все охает, устроив руку на пудреных волосах и трахая Максимилиана своим сладко изогнутым, твердым уже членом почаще, и нажимает на затылок сильнее; толстая головка туго и почти больно проскальзывает в растянутую глотку, и Максимилиан хрипло утыкается носом в немытые, потные волосы на лобке, чуть поблескивающие от кожного сала и рыжеватого глета, и царапучий стеклярус жилета. Донасьен негромко стонет горлом, пытаясь удержать, но Максимилиан толкает его в бедра, мгновенно отводя голову и закашливаясь, сплевывая густую слюну на его липко шлепнувший по прикрытому сорочкой животу член и чуть подтянувшиеся яйца. – Донасьен, будь сдержаннее, я прошу тебя, – кое-как прочистив горло, он вытирает рот манжетой, но, хоть смотрит и укоряюще, все же миролюбиво просовывает ладонь под сорочку и вельветовый жилет, немного задирая их и открывая мягкий, полный низ живота, поглаживая его. – Ты бы знал, как это непосильно, котенок, – а голос Донасьена такой по-детски капризный и жеманный; он задирает голову, опираясь на локоть, и все его лицо красное до шеи. – Ты этак томишь и манежишь меня, а мне уже так потребно спустить, мой прелестник, и я бы в твое горлышко… – Ах, замолчи. Я тоже, может статься, хочу лечь, и чтобы ты мне ртом… – Максимилиан так же ярко краснеет, сказав это, и недовольно поправляет очки, снова оттягивая на себя его член и накрывая влажными губами головку. И Донасьен, сбившись с мысли, опять запрокидывает голову – такой зависимый от этого немудреного удовольствия – и снова давит на затылок, понежнее малость разве что. Его член такой сочный, соленый и напряженный; черные с редкой сединой волосы на животе выбиваются из-под тускло блестящего в дневном свете стекляруса и бледной, едва заметно тронутой оспой ладони. Максимилиан старается заглатывать изогнутый член поглубже, обсасывая его губами, и собственное желание, притупившееся от быстрой разрядки в кафе, уже тяжело ведет голову. – И пускай, к черту, сними уже их… – он отрывается с причмокиванием быстрого, грязного поцелуя, с мокрым ртом, и приподнимается на локте, мастурбирует темно-красный член рукой и кивает на смятые, собравшиеся на бедрах Донасьена кюлоты. Им обоим не хочется, но ласку все же приходится на какое-то время оставить; сброшенные туфли с тяжелым стуком каблуков падают на пол, и в четыре руки Донасьен и Максимилиан расстегивают фольгированные пуговицы на кюлотах. По бедрам шуршит репс, по бедрам скользит шелк, под разогретыми телами смятыми складками остается сползший с плеч темно-зеленый вельветовый аби. Донасьен раздвигает ноги, свои полные волосатые ноги с подвязанными над коленями грязными чулками, и низко вздыхает. Рай пахнет его потными волосами в промежности, думает Максимилиан, устраиваясь между этими лоснящимися, бесстыжими бедрами и наспех расстегиваясь. Его член крепкий уже достаточно, еще влажный, и он даже не смазывается, потому что его Донасьен умеет так податливо раскрыться, и сочная головка проскальзывает в его мягкий зад почти без усилия. – Боже, там, снаружи, так холодно, родной мой, – Максимилиан прикрывает глаза и шепчет, чуть еще помогая себе рукой и вталкивая член поглубже. – Так иди ко мне, я тебя обогрею… бесстыдный ты мой слеток… – Донасьен обнимает его за шею, дыша ртом и легонько мастурбируя себя, касаясь его живота костяшками пальцев. – Ну так пусти тогда… – а Максимилиан берет его за плечо, суховато и сильно насаживая, и Донасьен прикусывает губу от удовольствия; мягкая нога в шелковом чулке ложится на бедра Максимилиана, проезжается по спине, и он переступает рукой, подхватывая под сочную ляжку и давая Донасьену закинуть ногу ему на плечо, еще посильнее и поудобней раскрыться. Вторая обтянутая шелком лодыжка все дотрагивается до его колена, пока он поспешно и сладко двигает бедрами, слегка придавливая Донасьена за плечо, за шею, истово желая, чтобы силы в подрагивающих руках было побольше, чтобы задеть еще и сжать ладонью покрасневшую в темноту мягкую небритую щеку. Донасьен мастурбирует себя все поживее, пока Максимилиан употребляет его этими тугими поспешными толчками, с тянущей отдачей качая бедрами. Ноющий зной между мягкими лоснящимися ляжками совращает и завораживает его переплетением любовников на цыганской карте, пресным, бесстыжим запахом поздней туберозы и рюмкой вина в холодной воде – и кружит голову; Донасьен изнеможенно показывает желтые по краю зубы, зажимаясь, и пунцовые пятна горят на его смуглой коже. Стеклярус с шелестом похрустывает под навалившимся Максимилианом, и ножки кровати туговато скрипят с каждым толчком; трахать податливое тело так тесно, Донасьен жадно сдаивает его, упираясь ногой в плечо и чувственно подмахивая бедрами. Животное удовольствие быстро занимается внизу живота; повлекшая ласка срывается поцелуем взасос пониже подбородка, еще одной пунцовой отметиной со вкусом пота и кислого уксуса. – Донасьен, разреши мне… – и это все так мягко, Максимилиану неожиданно нужно совсем недолго, лишь несколько сладких охочих минут этакого бесстыжего эроса; он с удовольствием почаще двигает бедрами, свободно засаживая в теплый растянутый зад и дыша ртом. – Да, давай же, спускай, котенок… после только поднеси мне еще своих губ… – и Донасьен не манежится, томно обнимает его за шею сильнее, все задевая ступней лопатку и с тем же удовольствием и желанием позволяя содомировать себя. И Максимилиан скоро вздрагивает от короткой и такой же мягкой, сладкой разрядки, вжимаясь в него бедрами и возбужденно трахая его мелкими, частыми толчками. И вытаскивает весь влажный член с подтекающим еще семенем, сразу спускаясь ниже, готовясь принять чужое горячее семя ртом. Но Донасьен слегка отталкивает его и садится удобней, широко раздвигая ноги и быстро мастурбируя свой темно-красный член, и Максимилиан согласно отстраняется, сползает с кровати, становясь на колени и устраиваясь между его живо спущенных с постели ног, между раздвинутых ляжек. – Сраный паскудный боже, да, иди, иди сюда, мой котенок, дай же скорей накормить тебя, – и Донасьен задыхается, быстро надрачивая открытую головку и притягивая к себе за затылок. Он так возбужден, так, видимо, вскружил себе голову своей циничной фантазией, что даже не успевает донести до рта: жесткая разрядка проходит по его телу мгновением раньше, когда Максимилиан только подставляет лицо его пошлым ласкам. Горячее, кажущееся таким горячим семя брызгает на кожу, обильно заливает щеку и приоткрытые губы, и Максимилиан резко вздыхает, непроизвольно жмурясь. – Ах, Донасьен, как же это… гадко… стыдно… – он бормочет, и его голос преисполнен искренним осуждением; прикрыв глаза, он подставляет лицо и целует поспешно мастурбирующие горячий член пальцы, – безобразный ты мальчишка… – приподнимает дрогнувшие ресницы и с желанием принимает еще сочащуюся головку в рот, и Донасьен постанывает, сливая остатки и медленнее водя ладонью по горячему стволу. – Твой безобразный мальчишка, твоя безобразная дрянь… давай же, проглоти, что осталось, я прошу тебя, пососи его еще немного… – он тоже бормочет, лаская мокрое лицо Максимилиана, но все же вытаскивает через какое-то время, когда член становится чуть мягче, и, тесно сжав согнутыми пальцами, обтирает еще набухшую головку от семени. – Ах, как же ты прав, мой милый. Экая безвкусица, – он смеется, вытирая еще Максимилиану щеку от стекающей по ней густой белесой спермы. – У меня где-то был платок, – он оборачивается, ища за обшлагом смятого их телами аби, пока Максимилиан удобней садится на коленях и осторожно снимает очки. Все липкие от теплой спермы, и она сразу капает с брови. Он вздыхает, так же осторожно утирая ее. – Нужно будет спуститься на кухню. Замыть их, – принимает от Донасьена полосатый твиловый платок и аккуратно вытирает лицо, – и застирать пятна… – вздыхает, с полуслепым благодарным взглядом возвращая платок и заправляясь: на клетчатых кюлотах еще после кафе остались белесые разводы от просочившейся спермы, а сейчас все уж наверняка выглядит только хуже. – И что только помыслят соседи, ежели, чего доброго, заглянут в ваши окна и увидят тебя, расхаживающего по дому неглиже и притом в таком дурном обществе… – а Донасьен игривой, детской привычкой прикусывает палец, тоже обтерев руки и зад – подобрав ноги и еще пошире раздвинув ляжки – платком и отбросив его в сторону. Его мягкие ноги в одних только чулках все еще притягивают взгляд и обещают ровно столько, сколько они из себя представляют. – Ты хочешь услышать, что мне это безразлично? – но Максимилиан только снимает домашнюю туфлю за каблук и принимается расстегивать боковые пуговицы кюлотов. – Или попросту смутить меня? – Ах. Твое нещадное прямодушие, кое я полагаю величайшей твоей добродетелью, уязвляет самое мое остылое к подобной добродетели сердце, котенок, – а Донасьен расстегивает пару верхних пуговиц жилета, облегчая дыхание, и тянется надеть свои несвежие подштанники. Максимилиан, расстегивая другую ногу и по-детски сжав губы, только молча качает головой. Донасьен поднимается, заводя руки за спину и плотно затягивая шнуровку на поясе подштанников. – И я говорю это тебе во всех отношениях серьезно. Из-за наших споров и того, что они пробуждают во мне, я переписал больше, чем мне приходилось когда-либо. Жируар просит от меня пикантных деталей и оправдания безнравственности, ты просишь вывести более значительным глас добродетели и заставляешь меня мучиться стыдом от того, как я увлечен собственной распущенностью – и как даже сильнее этой увлеченности боюсь казаться скучным. И после того вдобавок утверждаешь, что мне нравится смущать тебя. – И значит ли это, что ты переписал хоть что-то из того, о чем я говорил? – но Максимилиан обращается к нему строго, подбирая очки и тоже поднимаясь, перекидывая сложенные кюлоты через локоть. – Разумеется, нет, мой милый. Этот стыд понуждает меня только усугублять, – а Донасьен склабится, подтягивая и заправляя кружевную подвязку чулка. – И ты сызнова претворяешь мою любовь в презрение, Донасьен. Лучше бы, клянусь богом, у тебя был мидасов дар, чем… этот, – Максимилиан вздыхает, складывая руки на своем мягком, стройном животе. – Клянусь богом, предложи мне кто такой дар, я бы уж от него не отказался. По крайности, так у меня хотя бы были деньги, – с неудовольствием замечает Донасьен, поддергивая и второй чулок. – И ты бы разом истратил их все в доме терпимости, – Максимилиан легонько закатывает глаза. – Не считай мои деньги, милый, если только не намереваешься выплатить мои долги, – легкомысленно бросает Донасьен, шмыгнув носом, и Максимилиан снова качает головой. – Пожалуйста. Но если ты намереваешься при случае их выплатить, сходи лучше сей же час к себе и снеси "Жюстину" вниз. Мне надо бы восстановить силы, и за беседой мы можем покамест пожарить омлет и картошки в масле. – И осушить к этому скромному обеду по рюмочке о-де-ви, – прихотливо предлагает Донасьен, обувая наконец туфли. – По одной можно было бы, – соглашается Максимилиан, напоследок отходя к окну, раскрывая тяжелую, тугую створку, чтобы несколько просвежить комнату от запахов семени и нестираной одежды. – А после поднимемся, ляжем ко мне в постель и, укрепив наши силы сытой деревенской трапезой, почитаем с тобой еще, мой любимый котенок, – высокие каблуки за спиной стучат в унисон шести четвертям форланы и развязной любви в стеганых одеялах. – Ты полагаешь, что не будешь еще отвратителен мне в тот момент? – Максимилиан приподнимает бровь, опираясь левой рукой на подоконник и полуоборачиваясь. – Тешу себя надеждой, что буду, – смеется Донасьен. – Ты тогда так досадуешь, что впиваешься мне в горло… и берешь меня так по-скотски, что я воистину осязаю себя вавилонской блудницей и сладко истерзанной розгой Лициской, принадлежащей тебе вгорячах и мучительно ублажающей этот жар промеж ноющих ляжек, – он делает паузу и насмешливо смотрит, приопустив веки. – Что, разве скажешь, ты этакого не любишь? И снова смеется, а Максимилиан слегка наклоняет голову, слепо щурясь и приподнимая руку. Проводит по сбившимся и распустившимся сальным завиткам волос. Отмечает подушечками пальцев кровавый синяк на смуглой шее. Ведет по жесткому, расстегнутому воротнику жилета до самой груди, слегка зацепив нижнюю пуговицу. И осторожно отнимает руку, заставив безотчетно податься встречу неослабной, неутоленной потребностью. – Нет, мой родной. Совершенно не выношу.