Потеряться и найтись

Джинджер начинает курить и переезжает в Америку в первых числах декабря. На улице словно не прекращается ноябрь, и это неправильно, но он уже в принципе не знает, что такое правильно. Сейчас вообще-то вокруг всё неправильно, но это как-то умудряется работать, и он не будет протестовать. Не сейчас. Не в этом году, от которого остались одни огрызки и головная боль. Время стучит по человеческим костям и подпрыгивает на стыках рельс, притворяясь всего-то обычным электрическим поездом, — тудук-тудук... Майлз живёт в Нью-Йорке уже несколько лет, один среди шумного города и спешащих людей. Из Франции он сбежал практически сразу, когда ещё даже война казалась далёкой и несерьёзной, но теперь о ней говорит весь мир, и Майлз чувствует себя потерянным. Он больше не использует броскую косметику, ну, разве что совсем немного подводит глаза и губы, и не получает деньги от родителей. Письма оттуда перестали приходить ещё в прошлом году, а почему — это ему неизвестно. Джинджер не жалеет, что Нина больше не его жена. Он вообще не вспоминает о Нине, об Адаме, о предыдущей жизни и военной Европе. У него в чемодане тридцать четыре тысячи английских фунтов, он свободен, но это глупо и не помогает. Джинджер не знает, что ему делать, потому что цель теперь найти слишком сложно, — ему так кажется. Наверное, он бы вообще мог остаться дома и подождать, пока его арестуют; мог бы броситься под Лондонский поезд и погибнуть, наконец. Вряд ли тогда что-нибудь бы существенно изменилось. Майлз часто ходит на американские дискотеки, пока у него есть деньги. Когда деньги кончаются, он устраивается на работу в шумный ночной клуб и проводит в нём почти всё своё время. Нужно, чтобы вокруг кричали и хохотали, разбивали по пьяни бокалы и нервозно двигались в такт живой, разгорячённой, стучащей — тудук-тудук — музыке, исчезали и появлялись в мигающем алом свете. Майлзу хочется, чтобы этими звуками заполнился его разум, чтобы захотелось пить. Чтобы во рту перестало быть так вязко, а под рёбрами не скулило в пустоту непонятное, гулкое нечто. Вечеринки напоминают ему Англию середины тридцатых, когда друзья ещё были, а влюбляться получалось практически каждый день. Ему не хватает этого в Америке, а многочисленные парни из клуба, как на одну ночь, так и на месяц, почему-то не могут этого дать. Джинджер не знает, где остановиться в Нью-Йорке, и выбирает пока что не самый дорогой железнодорожный отель в центре города. Ему кажется, что всё, что осталось от него прошлого — это колючие рыжие усы над верхней губой. Плакаты на улицах настойчиво рекламируют новомодный Честерфилд, и Джинджер бездумно покупает сигареты и курит. В отличие от бесполезных размышлений, дым хотя бы не душит, не застревает в гортани и не проходится по кончику языка острым лезвием. От дыма во рту не становится вязко, не болят зубы и горло, не ломаются напряжённые челюсти. Это успокаивает, а большего Джинджеру и не нужно. Майлзу ночами снятся поезда, портсигары, огромные бабочки и нормальный секс. Он понятия не имеет, где найти хороший сонник, чтобы растолковать подобную белиберду. Каждый день он просыпается в грёбаном одиночестве с одеялом на голове и чувствует себя выпотрошенным, пустым, отдающимся под рёбрами глухим эхом. Партнёры в его квартире не появляются — Майлз не хочет. Вся жизнь в принципе теперь состоит из двух слогов, ничего не значит и занимает одну короткую строчку в словаре. Хотя его радует и это. Потому что без этой строчки она бы точно произносилась нецензурным словом. Джинджер случайно встречает на улице одного давнего знакомого, тот машет ему рукой и приглашает отужинать в собственном ресторане. Он ведёт бизнес, имеет чётко поставленную цель в жизни и любящую жену. — Ты вообще как? — спрашивает он Джинджера, когда в отвлечённой беседе без общих интересов возникает неловкая пауза, и тот саркастически отвечает, что "переполнен ощущениями". — Это "пиздец" по-британски? — уточняет знакомый. Джинджер пожимает плечами и хмыкает. Типа того, думает он, типа того. Майлз начинает хуже понимать приказания начальства, когда до Нового Года остаётся одна неделя. "Пересчитай рюмки" и "эта не та бутылка, твою мать" сквозь многолюдный джазовый такт свинга становится слишком много. Тудук-тудук, тудук-тудук, тудук-тудук... Майлз и сам не знает, как так выходит, что в результате он психует, убегает из клуба в слезах и растирает потёкшую тушь по щекам. Он слишком хорошо помнит, как это было раньше, и как всё было просто. В гонке со временем Нью-Йорк сверхскоростным поездом летит вперёд, оставляя далеко позади жалко отстающих пассажиров и не оплакивая тех, кто не вписывается в его суетный мир. А Майлз мог бы стать для Нью-Йорка совершенно своим, если бы не застрял в довоенном прошлом. Джинджер не понимает, что ждёт его в будущем, у него нет планов и нет желаний. Прошлого, собственно, у него тоже нет, и ему кажется, будто он заблудился в каком-то сероватом тумане. Может быть, в конденсате паровозной топки или в сигаретном дыму, но ведь это ничего не меняет. "Чёрт вас дери", — сплёвывает он усталые слова на грязный асфальт Медисон-авеню под ногами прохожих, — "Чёрт вас дери, но если вы верите в новогоднее чудо, то должны же вы верить и в то, что оно исполняется!" Майлз заигрывает с молоденьким парнишкой, к которому он не испытывает ровным счётом никаких чувств. Делает это скорее по инерции, потому что он не привык иначе, — потому что боится потерять себя. Новый Год приближается с каждым шагом, а по улицам ходят унылые люди и дождь. Парнишка сбегает от Майлза и с недоумением оглядывается через плечо, а тот даже не чувствует, как это бывало прежде, обиды. Вообще ничего. "Хочу, чтобы хоть что-нибудь изменилось. Пусть лучше будет как раньше, только чтобы не так, как сейчас. Пусть просто что-нибудь уже наконец будет". Время, однако, стучит тяжёлыми колёсами строго мимо и даже не собирается сходить ради него с рельс. Джинджер не получает ответа на свой вопрос и кладёт тридцать четыре тысячи английских фунтов в банк. Майлз останавливается у дверей своего последнего ночного клуба, места работы, но потом надувает пухлые губы, качает головой и проходит мимо. Джинджер пытается что-то найти, не в себе, так в окружающем его городе, и ненамеренно забредает на вокзал Гранд-Централ. "Почему бы и нет", — думает он и покупает один полный билет до Стемфорда, — "почему бы и нет", — и отрицательно качает головой, когда кассир спрашивает его про обратный путь. — "Мне это решительно всё равно". Майлз не оглядывается, когда на улице его окликает по имени один из клубных знакомых. Пару раз они тогда переспали вместе, но теперь Майлзу вся жизнь кажется противной, и он неопределённо отмалчивается. Особых причин на то нет, а просто плохое настроение и усталость. Ускоряет шаг, переходит на бег и немного картинно всплёскивает руками. "Никому-то я тут не нужен, на самом деле! Искренне!" Может быть, Майлз и сам понимает, что будет жалеть о как обычно необдуманном поступке через неделю, несколько суток, один час, но ноги приносят его на вокзал, и он выбивает у кассы билет на самый ближайший поезд, идущий в провинцию. Хватит ли ему денег, чтобы вернуться вечером, или же он останется где-то там и совсем без своих вещей — не важно. "Тигр, тигр, тигр, тигр..." — он ведь уже убегал раньше, так что и сейчас можно пережить любые трудности. Глупо, но тогда хотя бы была причина и деньги. А теперь терять почти нечего, вот он и бежит. На вокзал очень логично прибывает пригородная электричка и хрипит своими уже не раз чиненными суставами. Тудук-тудук, тудук-тудук, тудук-тудук... Джинджер читает в газете про войну и не вспоминает, как жил там и тогда всего месяц назад. Бессонная ночь щиплет веки, выкуренные сигареты скребут горло. Газета сворачивается и откладывается на соседнее кресло. Поезд немного трясёт. Гранд-Централ уплывает в небытие. Мысли, эмоции — всё это буквально никак. Майлз идёт по вагону и задумчиво теребит растрепавшуюся, в прошлом когда-то уложенную кудряшками чёлку. Тудук-тудук — слишком много мыслей о прошедшем и абсолютно ничего, что могло бы заменить их сегодня. Он вообще начинает забывать, какой частью тела люди обыкновенно влюбляются, а про любовь даже и не знает — вот такая у него ирония. Довоенные вечеринки в Англии, они вставляли, пожалуй, покруче кокаина, и Майлз помнит хотя бы это. Главным образом красное — освещение и вино. Американское общество по сравнению с Красным из прошлого блекнет, оно сливается с грязью антеннами поделённого на сегменты зимнего неба... Очень ли трудно под грязью скрыть настоящее, рубиново-красное сокровище? Кое-что происходит. Мелькает внезапно светлый, имбирно-рыжий осколок чуда на фоне бесцветно засвеченного грустного окна электрички. Сердце Майлза впервые за кончающийся год начинает раскачиваться с поездами в унисон и стучит. Джинджер считает, что Новый Год через три дня никогда не наступит, не верит в чудеса и слушает спор чугуна с углеродистой сталью рельс. Остановившийся в проходе мужчина кого-то напоминает, — впервые напоминает кого-то из растворившегося прошлого. Хочется отвести взгляд... Майлз поражённо застывает и несмело улыбается. Джинджер вглядывается в чужую улыбку, и от этого почему-то согреваются замёрзшие кончики пальцев. Майлз помнит, что видел его в Англии, что никогда с ним не общался, что он был знаком с Ниной, но это не главное. Прошлое теперь не имеет значение. Как бы это ни было странно. Джинджер не может понять, что сейчас делается в его душе, но только кажется, что чудеса и правда случаются. Тёплые и уютные, как улыбка почти незнакомого ему человека. Майлз никуда не хочет отсюда убегать. Джинджер предлагает ему сесть рядом. Майлзу тихо, и это теперь абсолютно не беспокоит. Джинджер замечает свет и выходит из своего тумана, зарывает пачку Честерфилда поглубже в карман и получает цель. — Я Майлз. — Джинджер Литтлджон. — Будем знакомы... Ещё несколько улыбок и тепло в груди у обоих. Тудук-тудук, тудук-тудук — бьются сердца и стучат синхронно колёса поезда. Время тоже стучит, наверное. Но за это можно не волноваться.