***
На чердаке, под жалобно поскрипывающей от ветра кровле крыши, копошатся, занятые своими маленькими мышиными делами полевки. Бегают, шуршат своими цепкими лапками - кота на них нет. Кот соседский отъелся за лето, обленился, забурел: спит на топчане, довольно щурится, пригретый теплом живого огня, вылизывает свою черно-белую потолстевшую к зиме шерстку. Ни твой, ни мой, где поел, там и спит - мурлычущий живой тулуп. К зиме люд добрее становится и отзывчивее потому, что мёрзнет. Обиды старые забываются, долги прощаются, круг теснее становится. Не помиришься, так и куковать в одиночестве, пока холод пляшет, расписывая Степь ледяными узорами-снами. Верно ведь степняки говорят, что зима - это сон Матери Бодхо. В этом сне каждый свою роль сыграет: выйдешь раньше времени, сдашься - не увидишь финала. Да надо ли? Нужен ли такой финал - глаза бы его не видели, уши бы не слышали... Зачем приехал? Зачем свиделись - не знать бы друг друга ещё сто веков - беды бы на душе не было. Степь, говорят, спроси. Степь, говорят, мудрая - даже ребятня горхонская знает. А чего Степь? Шумит себе, поёт, танцует, дышит, плачет - чего она скажет про столицу-то? Эх... «Да ты не печалься, менху, не печалься. Вижу тоску в глазах Суок тебе шепчет. Уши закрой, Артемий, да не смотри дальше Степи. Чужак он, чужак - земля лгать не умеет, а ты - свой, родной. Землю слушай.»***
Голова вспоминать запрещает, сердце слепое, задушенное сухими доводами разума, шарит в потёмках памяти, отыскивая знакомый голос, насмешливый тон, улыбку, вздох. Самое главное, говорят, самое ценное - помнить ритм сердца. Сокровенное знание о каждом из нас. Сильнее истинного имени, сильнее линий. Пока помнишь, как стучит оно, человек с тобой повязан навсегда - не распутаешь. Враки все. Помнит, Артемий Бурах, помнит нервные перебои столичного сердца, помнит музыку крови в упругих артериях. Помнит, как стучат сбитые ветром рыжие ягоды рябины по шуршащей осенней земле, помнит жалобное хлюпанье размытой почвы под тяжелым армейским сапогом - другого в Горхон не завезли - дефицит по всем фронтам в столице. Помнит зеленоватый отблеск карих глаз, совсем не змеиных, под тусклым солнцем застрявшего в облаках дня, помнит вдох и помнит тёплый выдох прямо в шею - так по-родному нежно. Враки все.***
Чайник тепло заурчал, расплескивая воду под недовольное шипение синего огонька. Кот и усом не повёл - спит, мирно посапывая на продавленном топчане. Травы, заботливо собранные Эспэ-инун размокнут в горячей воде, источая успокаивающий дурманящий аромат. Это ведь она кота Бураху «сосватала», чтоб не скучал по зиме. А то заботы одни: то рану зашить, то жар у соседского мальчишки, то пьяница хлебнёт из Горхона - ни дня покоя, а тут хоть и маленький, но уют. Дождь длинными холодными пальцами стучится в дребезжащее от порывов ветра окно. Степь рядом. В Степи ветра. Тяжко расстались. Горько, да правильно это все: каждый на своём месте. Столица - в столице, Служитель - на Горхоне. Думали, конечно, может, так или эдак, письма, гостинцы пятничным поездом. Да забылось, видать, засуетился в столице-то своей на дискуссионном вражеском поле с латынью наперевес и хлипкими доводами в пользу бессмертия смерти. А жизнь идёт, а тепло утекает, улыбки растворяются - остаются камни, сухие страницы испещрённые мелким почерком дотошными научными письменами.***
Кот зевнул, настороженно уставившись в сторону двери. Слабый стук. Точно сердце из груди выскочит. Каждый раз выскакивает. То ли от волнения, то ли от страха не спасти чью-то жизнь. Гаруспику за разговорами не стучат, только если плохо с кем-то, помощь нужна, добрый совет. Просто так не стучат. Скрипнула половица, отворилась тяжёлая дверь. Тени на стене пугливо вздрогнули от сквозняка, огонёк свечи, скучающий в своей восковой колыбели, заплясал разбуженный движением воздуха. Кот уставился в сторону выхода чёрными от удивления глазищами. Сердце болезненно сжалось. Вот так просто: под шум убегающей из чайника воды, под скучающую монотонную возню полёвок за стеной, под серым небом, в дом на серой улице постучал человек. Человек, которого всей душой ждали. Вот так просто, ровно через год, на пороге, промокший до нитки, в своём неизменном, но потрепанном змеином плаще. Шутка это - обычная бычья кожа, хитро раскрашенная под драконью. Вот так просто стоит, еле сдерживая смех, глядя на оторопевшего менху - столичный дохтур всегда любил удивлять своими выходками. А дождь противно затекает за воротник, холодит и только так чувствуешь себя живым, зная, что сейчас будут и объятия, и упрёк, может, слезы в уголках глаз и долгий тёплый, как тогда поцелуй. Вот так просто.***
- Бурах, я понимаю ваш праведный гнев, но заставлять человека коченеть на холоде, когда в лицо ему дышит тепло - чистое изуверство. Вы же все-таки врач, а у меня, извините, везде уже промокло. - Бакалавр картинно поморщился. - Ну я ж тебя, ойнон... - Я не сомневаюсь, но дайте мне обсохнуть. До вас добрался, надо теперь прийти в себя, а то знаешь ли... - Заткнись. Матерью Бодхо клянусь... Поцелуй расплескал горькую тоску, стонущую все это время на дне колодца памяти, обдал жаром, растопил заиндевевшую глубоко в душе скрипящую обиду. Все равно, поровну, нечего сердиться и не на что: вот он, здесь. Тёплые мягкие губы поверх дрожащих от холода. Целует и чувствует - улыбается. Сквозь поцелуй улыбается - счастливо. - Я скучал, столица ты проклятая! Как я скучал... - Знаю. Потому приехал. Сам скучал - сил не стало. На мокрых волосах блестящие капельки дождя, озябшая душа под промокшим плащом дрожит то ли от счастья, то ли от холода. И вот огонёк заплясал веселее, вот травы стынут в толстых горячих чашках. Ромашка от простуды, мята, чтобы унять дрожь, немного согревающей твири и мёда - рецепт нехитрый, но так сам не сделаешь, в столице травы эти в дорогих упаковках, пахнут горько и неприятно. А здесь - пряный душистый степной аромат. Холодные апельсины, подмёрзшие за время поездки - подарок столичной роскоши, незнакомой в здешних местах - горько-кислые, сочные, недозревшие, но самые вкусные в мире. Яркие, рыжие, как те ягоды рябины, со стуком падающие на землю. Бакалавр не любит апельсины - у него от них язык немеет и горло чешется, но, говорят, они пахнут праздником и детишки их ждут все лето. Вот и привёз Бураху своему - порадовать. Бурах апельсины в столице однажды пробовал. У него потом живот болел: то ли в самих апельсинах кислоты много, то ли пьянка накануне прошла слишком бурно, но с тех пор он этих рыжих демонов на дух не переносил. Но эти - самые вкусные. Чистишь их, чистишь жесткую недозревшую кожуру - сок больно разъедает кожу под ногтями, надкусишь - потом послевкусие на весь вечер. А кто-то ведь шкурки с сахаром, говорят, замачивает... больно коже от этих кислых столичных апельсинов. И все-таки самые вкусные. Горхонский менху теребит потертую скатерть, перебирая в голове все, что хотел сказать. А надо ли? Заботливо укутанный в тёплый плед и все ещё трясущийся от промозглого холода бакалавр сидит напротив, как ни в чем ни бывало, сверкает зеленоватый огонь в светло-карих глазах. Да что тут скажешь? Коротко мгновение, растянутое в памяти на годы, слаще твиринового варенья, горше полынного настоя. Так бы всегда. - Ты помнил? - Помнил. А сам-то? - Чего не писал тогда? Строчку хоть бы. - Писал. Много писал. Бывало, через день на почту бегал. Да вот не доходило, наверное... а ты чего? - Да так... - Гордость не позволяла? - Глупость, милый коллега. Наверное, это обычная глупость под благородной маской гордости. - Я скучал. Воды утекло - с Горхон, а я все скучал. - Полно, Артемий, время сглаживает. - Но не лечит. - Нет, не лечит.***
«Оставайся, Дань. Местные к тебе попривыкли - уважают, мальчишки, вон, за тобой носятся - научишь их всему, про танатику свою расскажешь. Каины не скупятся на науку, сделаем лабораторию. Мне помощь будет. Воздух здесь свежий, да и Мать Бодхо тебя приняла. Дался тебе этот Многогранник? Не конец это. Оставайся, а?» Стук колёс уносил призрак поезда со всеми доказательствами спокойного счастья. Год назад чья-то глупая гордость порвала одну тоненькую линию, оставив в безумной молодой душе слабую надежду на возможное «вдруг» и тонну непрочитанных и недошедших писем.***
Всегда бы так, как сейчас, остановилось бы мгновение - и было бы прекрасно: желтый свет горелки, дышащий терпким ароматом чай, тёплый плед, обнимающий худые плечи дрожащего и счастливого бакалавра, забравшегося с ногами в уютное кресло, эти холодные кислые апельсины, песни ветра под гитарные переборы дождя, улыбка и нежное дыхание прямо в шею... На продавленном топчане место для двоих: Артемий помнит, что бакалавр всегда спит у стенки, сегодня, променяв столичные харчи, дремлет приютившись в мягких объятиях впервые за долгое время счастливого менху. Шершавая стена знакомо царапает спину. Ночью Артемий проснётся, поправит одеяло так, чтобы Дане было удобнее. Чтобы ему не холодно было и в без того теплом доме, чтобы мягче спалось. Посмотрит на тихо спящего рядом, обнимет покрепче и тоже провалится в сон, шепча в полудреме все не дошедшие за этот год письма. «Оставайся, Дань. Мальчишки соседские скучали, Спичка весь извёлся. Каины про тебя спрашивали. И мне помощь будет... Оставайся».