Одержимость

Томас скучающе опёрся о решётку. Мяч прыгал от его руки к асфальту, снова к руке и затем опять к асфальту. Погода была отличная. Солнце скрывалось за белыми облаками, но продолжало греть. По крайней мере, ему, в любимой майке и спортивных шортах, было тепло. И в глаза не слепило. Самое то для игры. Он не сводил раздраженного взгляда с его друга Лафайета, брови нахмурены. Но сам Жильбер профессионально игнорировал Томаса. Как и чудесную погоду. Как и остальных ребят из команды, которые уже начинали раздражаться. Единственный, кто полностью владел вниманием Лафайета, был его парень — Геркулес. Он и сам прислонился к забору, что отгораживал баскетбольное поле от остального университета, мило болтая с Жильбером. Томас вздохнул. Приводить своего бойфренда на игры стало входить у Лафа в привычку. И не то чтобы он имел что-то против их однополых отношений, но не когда же они воркуют по полчаса, срывая тренировки! Жильбер просто не слушал угроз ребят. Ему было все равно, если его выгонят из команды или побьют. Он продолжал стоять с любимым до тех пор, пока Геркулес, наконец, не говорил тому идти. Или пока его не оттащат силой. И ничего не мешало ему посылать воздушные поцелуи прямо в разгаре игры. Конечно, никто не собирался выгонять Лафайета из команды. Он был лучшим — самым высоким, самым быстрым, метким. И уж точно никто не собирался его бить. Одного взгляда на него и Геркулеса хватало, чтобы перекреститься от одной лишь подобной мысли. И тем не менее, Томас не понимал его. Сам он так рисковать не мог. Не по поводу драки, нет. Джефферсон и сам кого хочешь раскидать мог при желании. Благо по нему было видно, что даже Жильбер не смог бы потягаться с ним силой. Но команда… Команда была всем для него. Его отец, Питер Джефферсон, будучи молодым сам увлекался баскетболом. Но после серьёзной травмы был вынужден покинуть игру. И, как и подобает каждому неудовлетворенному в жизни родителю, завещал своё дело единственному сыну. Первые их тренировки состоялись, когда Томасу было всего пять лет. И с тех пор не прекращались. Тому нравился баскетбол. Он любил его всем сердцем. И любовь эта лишь увеличивалась с каждым гордым взглядом отца. Игра была важной частью жизни их семьи и, в особенности, самого Томаса. Вчетвером — отец с матерью и брат с сестрой — они ходили на все игры, смотрели их по телевизору, являлись ярыми фанатами своей команды. А Томас с Питером, помимо школьных тренировок младшего, часто играли один-на-один на их заднем дворе. Баскетбол был для Томаса отдушиной, способом выпустить пар, развлечься, провести время с друзьями или отцом. Теперь же, способ почтить его память. Питер всегда наставлял сына, был его опорой, поддержкой, примером для подражания. Он всегда мечтал о лучшей доле для своей семьи и, в особенности, самого Томаса. Вдвоем они много рассуждали о том, как важно ходить на каждую тренировку, выкладываться на все сто на каждой игре, поступить в престижный колледж с баскетбольной командой и, в один прекрасный день, связать со спортом свою жизнь. И вот теперь Томас тут — в лучшем колледже, с лучшей стипендией, с лучшими возможностями. Конечно, стипендия была ему ни к чему. Его отец оставил родным большое состояние после смерти, которое могло бы оплатить учёбу и ему и сестре. Но… Это бы заставило Питера гордиться им, разве нет? Томас долго работал над собой и стал одним из лучших в итоге. Настолько, что его пригласили учиться бесплатно. А деньги он может потратить на что-то более важное. Поэтому он не мог относиться к тренировкам так же легкомысленно, как и Лафайет. Поэтому и потому что не был уверен, что хочет стать юристом однажды. А именно на эту специальность Том и поступил — также по наставлениям отца. На случай травмы, запасной вариант. Он ненавидел саму мысль о том, что это может пригодиться. Словно она способна вывести его из игры. Да, Томас Джефферсон был одержим баскетболом. Мяч медленно скакал вверх-вниз. Вверх-вниз. Вверх… — Ауч! Лафайет медленно обернулся, потирая голову. Его глаза метали молнии и медленно, словно сканируя, он обводил взглядом всех членов своей команды. Но те, как и Томас, слишком хорошо знали француза, чтобы испугаться. Джефферсон фыркнул. По его лицу расползлась насмешливая улыбка. Лафайет остановил глаза на нём. Он прищурился. — Томас, mon ami! Какого… — Потом будешь флиртовать со своим бойфрендом, Лаф. Начинай играть, пока я не закидал тебя мячами. Повисла тишина. Геркулес хмыкнул. Лафайет и Джефферсон не сводили друг с друга глаз. Наконец, Жильбер фыркнул, накидывая на лицо улыбочку, копию той, что носил сам Томас. Он поднял мяч, кинул Джефферсону. — Мы в разных командах. Играем до трёх победных. Посмотрим кто кого, Джефферсон. Томас ухмыльнулся. Это то, ради чего он пришёл.

***

Джон улыбнулся, когда Томас кинул мяч в Лафайета. Он уже успел изрисовать несколько страниц своего скетчбука, пока они там прохлаждались. Но вот игра началась, и рука снова поплыла над листами. Рисовать кого-то или что-то в движении было невероятным испытанием. Но Лоуренсу уже надоело постоянство. Его навыки, отточенные годами практики, превышали норму. Он мог нарисовать всё что угодно с абсолютной точностью, даже если только по памяти. Мог скопировать чужую работу так, что не отличишь от оригинала. И, в конце концов, Джон мог рисовать людей так быстро, что даже в беге не ускользала ни одна деталь. А вот изобразить толпу людей в движении уже нужно постараться. Все-таки, даже глазами всего не уследишь. Но Джон старался. Он должен был быть лучше. Он должен был это доказать. Отец Лоуренса, Генри, никогда не верил в него. Рисование казалось ему чем-то постыдным, недостойным внимания. И все, что Джон от него слышал, была критика. Безжалостная, непрекращающаяся. Уже на семилетие сына, когда тот решил изобразить их тогда уже большую семью, Генри сказал: «Прекрати тратить время на это бесполезное занятие. Лучше бы книгу почитал вместо этого». Но Джон не хотел читать тогда. Единственное, что могло отвлечь его от реальности, это рисование. Если Лоуренс не рисовал, то устраивал неприятности. Но даже их Генри предпочитал больше. Джон помнил ту гордость и облегчение в глазах отца, когда впервые подрался с Чарльзом Ли. Он помнил слова, произнесенные им: «Слава Богу, а то я уже начинал беспокоится, что мой сын растёт педиком». Оглядываясь назад, Джон всегда смеялся над этим. Как иронично вышло… Но, к великому недовольству Генри, он продолжал рисовать. Они всегда были состоятельны, так что на свои крупные карманные деньги Джон скупал всё больше и больше канцелярии. До тех пор, пока это не заметил сам Генри. В тот вечер он впервые ударил сына, наказал его на две недели, выкинул все его альбомы и краски и урезал карманные деньги так, дабы хватало лишь на ланч. Тогда Джон научился быть умнее отца. Мальчик только достиг переходного возраста и, несмотря на то, что рисование он предпочитал всему на свете, был хорошо начитан и умён. Лоуренс приносил домой лучшие оценки по предметам, интересовавших его отца; четвёрки по остальным, «ненужным». Джон умело подкидывал против себя нужные ему улики — пустая банка из-под пива, презерватив, практически дочитанную книгу. Он нарывался на новые драки с Ли и завоёвывал сердца преподавателей. И самое главное — перестал рисовать и делать что-либо, слишком «гейское» по мнению его отца. Ну, или так тот считал. После долгой, кропотливой работы, Джон получил то, чего добивался — нормальные карманные и уважение отца. Он начал тратить деньги на художественную школу, отмазываясь посиделками с друзьями или уроками. И вскоре бросил, когда выжал оттуда всё, что мог, в то время как Генри начинал что-то подозревать. Всё закончилось, стоило ему проверить куда собирается поступать его первенец после школы. Последняя, самая масштабная и важная афера Джона, провалилась. Он надеялся сказать всем, что поступает на юриста, в то время как сам отправляется в колледж искусств. Но в день, когда пришли письма, он не успел убрать одно-единственное, с которого и решил начать Генри. Его со скандалом отправили учиться на юриста и всё, что сказал ему на прощание отец, было: «Если ты опозоришь меня еще раз — вылетишь из колледжа или попробуешь перевестись, я отрекусь от тебя. Ты не получишь ни цента от меня. И больше никогда не увидишь никого из нас». Джона исключили спустя полгода. Но ему было все равно. Юриспруденция высасывала из него все соки и рисование было единственным, чем занимался Лоуренс, чтобы отвлечься от стресса. Это не особо нравилось его преподавателям. Конечно, от сына уважаемого Генри Лоуренса, что сам выпустился оттуда с отличием, ожидалось того же, если не большего. Несомненно, сообщение о его отчислении долетело до отца в тот же день. Поэтому Джон даже не пытался что-либо исправить. Он решил взять жизнь в свои руки — устроился на работу официантом, снял квартирку со своим лучшим другом, а в свободное время рисовал, рисовал, рисовал… Чаще всего Лоуренс приходил именно сюда — в свой старый колледж, где все еще училась парочка его друзей. И самым излюбленным местом для этого являлась баскетбольная площадка. Сюда Джон приходил так же часто, как сама команда. Он мог нарисовать их всех с закрытыми глазами. — Давай, Лаф, двигайся! Неужели это всё, на что ты способен? Лоуренс улыбнулся. Рука двигалась, выводя задорные чёрные кучеряшки… Джон Лоуренс определенно мог подтвердить, что одержим рисованием. И он совершенно точно стал бы отрицать, что одержим Томасом Джефферсоном.