Ecstatic Shock

      Я далёк от прозы, моя муза — не флейта, и я, откровенно говоря, вообще не отличу звучание духовых инструментов; частенько молчу, если дело заходит о поиске истины, — я робею, теряюсь, потому что считаю, что несилён в выражении своего мировоззрения и не умею толковать учения мудрецов; я ничего не смыслю в военном деле, мне безразлична политика и чужда Ваша этика, и мне не позволено принадлежать тому миру, где господствуйте Вы. От этой мысли я прихожу в смятение, ведь моё сердце требует Вашего покровительства.       Но я совершенно ясно вижу в Вас поэзию утренней свежести восходящего над нашей столицей солнца, грацию и силу в каждом Вашем движении, какими я рисовал линии гористых рельефов теперь уже Вашего государства, и, наверно, лиру самой нежной, утончённой, отрешённой скуки в бесстрастных глазах, уставших от шумливой роскоши Вашего величества.       Мне выпала честь запечатлеть Ваше восходящее величие статного благоволения, скреплённого неотъемлемой ношей монарха поверх Вашей горделиво приподнятой головы и заточённого в узду Вашей возвышенной символичной власти. Искуснейший маэстро столицы, как своему доверенному представителю подмастерья, поручил мне рисовать фактуру Вашего однотонного королевского ханбока из насыщенного красного шёлка, украшенным затейливым узором из нитей золотой фольги. Я чувствую сквозь неосязаемую, тонкую, жгучую связь, что возникает меж творцом и его натурщиком, как крепчает расцвет Вашей юности, обременённой одинокой, внезапной ношей: правление целой страной.       О, я осмелюсь коснуться своим неприличным, бесполым чувством сиянья Вашей чарующей красы на устах и кистью проведу остроту Вашей спокойной печали, обрамлённую прекрасным овалом Вашего лица, от которой, я слышал, все придворные дамы сходят с ума.       Я наслышан о Ваших интригах с блудницами, но стараюсь не путаться в домыслах злых языков, которые снедаются чёрной завистью из-за Вашего высокого благородства. Я нахожу Вас невинным озарённым созвездием.       О нет, Вы, определённо, не созданы седлать лошадь и руководить походами, завоёвывать земли, покорять невозможное подвигом. Впрочем, должен признаться, и в этом Вы, безусловно, хороши, мой Государь. Но, как по мне, Вы герой другой истории. Быть может, даже совсем не мирской, а храмовой. И храм, который в скором времени возведут в честь Вашего воцарения на престол, я распишу самыми лучшими красками в самых редких и глубоких словах языка живописи, какие только смогу подобрать, ведь это так сложно — рассказать, как Вы не похожи по красоте на тех, кто с Вами одной королевской крови.       Я умолчу о Вашем великолепии, потому что всё, что я пытаюсь передать словами, — так неестественно, бессмысленно и тривиально. Мне стыдно за своё невежество.       Я лишь продолжу в скромном упоении выводить Ваши смольные локоны волос, ниспадающих на Ваши плечи, и отгоню навязчивые волнующие сердце мысли о Вашей несравненной, эфемерной обворожительности в уголке кроткой натянутой полуулыбки, какой Вы дали волю, когда я неуместно и бесстыдно забылся, изучая притягательную черноту Ваших угольных глаз.       Я втайне — только для себя — оставлю несколько эскизов, которыми я наспех уловил Ваше интимное, невольное расслабление в минуты, когда Вы утомлённо смеживали веки и не видели моего непозволительного удовольствия в сердечном восторге лелеять душу мыслями, что Ваша ласковая безмятежность навсегда останется только моей.       Но как я неуклюж и расторопен! Мне так не терпелось по завершении работы сбежать куда-нибудь, где никто меня не услышит и не увидит, чтобы любоваться Вашими идеальными линиями и с блаженным дрожащим трепетом кончиками пальцев прикасаться к их лёгкой, чарующей, недоступной чувственности.       Но обрывки моей повинной души рассыпались у Ваших ног, и я пал вместе с ними от страха, окаменев в низком умоляющем поклоне от своей непростительной дерзости — бессовестно увлечься Вашей изящной манерностью в каждом размеренном движении Вашего тела, будь то незаметная игра Ваших пальцев с плетёным украшением из разноцветных нитей, прикреплённому к поясу Вашего ханбока, или приподнятая грудь от лёгкого томного вздоха, Вашей величественной строгостью и тщательно выправленным равнодушием.       Я дал повод исподтишка посмеяться надо мной Вашим придворным слугам. Но я слышал звук Вашего благодушия, когда Вы приказали мне встать и показать Вам то, на что у меня нет права и нет смелости, ведь я Вас боготворю. А Вы из терпеливой любезности удостоили снисхождением ничтожное увлечение творца своим творением. Вам это льстит, не так ли, мой Государь? Или забавит?       — Мне очень нравятся твои эскизы, — сказали Вы, перебирая изрисованные живыми линиями Вашей милости листы.       Я впервые за всё время своей работы увидел блеск в Ваших глазах, которые полны были бездонной гущей скуки. Этот блеск мне говорил о любопытстве.       Я дрогнул, когда Вы посмотрели на меня испытывающим взглядом и произнесли с лукавой усмешкой, придерживаясь добродушно-шутливого тона:       — Но это не то, что ты покажешь своему мастеру, я прав?       — Да, Ваше Величество, — стыдливо проговорил я, потупив взгляд на эскизах, которые не переставали перебирать Ваши тонкие пальцы. — Позвольте…       — Нет, — мягко перебили Вы, — не позволю. — Трепетную мелодичность Вашего беззлобного, искреннего смеха я ощутил в биении моего волнующегося сердца. — Я знаю, что ты скажешь: «Позвольте мне их забрать». Но я не могу их отдать, потому что они принадлежат мне равно как и тебе, ведь на них изображены детали моей королевской особы. И, должен отметить, не смотря на то, что это беглые зарисовки, ты весьма старательно поработал над линией. — Я видел, как с Ваших губ едва ли не сорвалось что-то ещё, что-то, что Вы поторопились удержать в себе и умолчали, прикусив заворожённо кончик языка. — Ты вернёшься за ними. — Не вопрос, а распоряжение, скрывающее осторожную просьбу.       Сопротивляться я не смею и вернусь, чтобы стать Твоей любимой поэзией, снять тишайшую мелодию шёлка с линий Твоих фарфоровых плеч, распустить по блудливым желаниям нашу цветущую юность и познать настоящую суть Тебя, чтоб плениться звучанием высокопарного слога Твоего медового, пылкого голоса, которым Ты возжелаешь без зазрения совести сорвать поцелуй с моих губ, ведь Ты обнажил с проницательной точностью мои резкие линии на листах, нанесённые в порыве дурманящей окрылённой страсти, которые, на самом-то деле, не имеют и толики святости, а лишь кричат о безнадёжности греховного, низкого счастья самозабвенно владеть Тобой,

мой священный герой.