Ecstatic Shock

      Так уж вышло, что мы встречаемся.       Мы узнал* об этом недавно и — до нелепости смешно — случайно. Это было закономерностью, предуганным событием, где-нибудь в Книге Судеб человеческих у нас на страницах постскриптум помеченным, потому что нас обоих бесцеремонно поставили перед фактом, что это так и спорить с этим бессмысленно.       Мы знакомы приблизительно два года, и наши отношения в дружбе — это, скорее, то, о чём говорят психологи, чего хотят многие, но не каждому дано постичь то самое, что зовётся любовью духовной, душевной, не каждому доступной, родной, как по-моему. Это нечто космически-невозможное, как стремление к Богу, достигаемое годами мудрости, совершенствования, познания другого человека, как проекцию самого себя.       Но я знаю тебя наверняка с той минуты, как завязался наш разговор в актовом зале университета. И — что говорить — через неделю между нами не осталось секретов.       Мы стал так неразлучно похожи!       Удивляться любому сходствую мелькнувшей мысли, желаний, даже чёртовых звёздочек, которые ты увидел перед моими глазами и неважно, что мои веки в тот момент были смежены, глупо, но я всякий раз восклицаю: «Как?! Ты тоже!..»       Для нас материя мира безбрежна. Я чувствую твою душу удивительно тонко, ласково, нежно, потому что мы с тобой смежны на судьбоносном аномальном стыке космических аналогий. Как бы выразиться проще… Как две фигурки одного лего, нас Бог лепил из одного пластилина. Забавно, конечно, но как иначе объяснить то, что я — это ты, а ты — это я, а в целом мы какой-то случайный дефект перерождённой души.       Мы подумал, мы сделал… Мы дошутился, короче.       От нескольких наших знакомых, мы слышим одно и то же: «Почему бы вам не попробовать вместе…?»       На что мы смеялись невзначай, с неприкрытой иронией и лёгкой дрожью нутра, быть может: «Мы и так вместе, по-особенному! Для чего же?..»       Без преувеличительной, наглой самоуверенности я заявляю, что знал, какими мыслями ты озабочен последние месяцы, ведь я тоже зазорно совру, сказав, что не думаю о нас в понятии более узком, даже интимном. Но у меня не нашлось столько смелости, чтобы первым открыть обсуждение наших беспокойств.       В конце концов, мы оба признались, что да — размышляем над тем, что давным-давно стало понятно многим.       Я до волнительной дрожи робею, краснею, ладони в холодном поту прячу, потому что говорить вслух на эту тему с тобой исключительно страшно, и вообще я теряюсь, как себя теперь с тобой вести, но ты отшучивался: «Да расслабься, всё взаимно, нормально». Но если наши руки хоть немного соприкасаются в порыве бессознательной тактильности, у меня ненормально под рёбрами, и — чёрт возьми, хватит уже ржать! — у меня аномалия! Как будто не знаешь...       Свою серьёзную, тоскливую сосредоточенность мы собрал вокруг одного только из столпов мироздания в вопросе значимости для небезразличного человека и своей называемой любви.       Но смеяться друг над другом не перестали. Глумились, подстрекали и отчаянно понимали, что неизбежно Богу нужны такие, как мы, для его эксперимента с интеграцией двух человеческих душ.       Такой эксперимент имеет успех в двух процентах из ста. И эти счастливые проценты ты и я.       Наши отношения не испортились, не отдалились, не изменились. У тебя всё тот же озорной, ласковый взгляд, а у меня тихая улыбка и опущенные ресницы. Мы не понимаю, как на это реагировать, и нужно ли вообще что-либо приписывать к иронии судьбы и размышлять над тем, как такое могло получиться?       Мысли по-прежнему не оставляют, но говорим теперь свободно об этом, как прежде, смеёмся, шутим, немного волнуемся. Ты (не) в шутку меня «душа моя» называешь, по-особому интонацию в голосе меняешь, снижаешь, говоришь откровенно, что за руку взять очень-очень желаешь, но боишься и упускаешь возможность, а я говорю, что жду, улыбаюсь влюблённо; по разным сторонам тротуара в диком, весёлом смущении разбегаемся и снова сходимся, чтобы с пылающей на щеках пурпурной безнадёжностью и глупой улыбкой сказать:

«Дошутились, короче».