Антидепрессанты

Антидепрессанты. В них все дело. Он пьет их уже год, наверное; может, чуть больше. Суть в том, что без них еще хреновее. Не то чтобы ему часто было хорошо, но, когда у тебя клиническая депрессия, для тебя «нормально» — «хорошо». Все дело в них. Или не в них. Петя правда не знает, что ответить на многочисленные вопросы Кирюхи, который разваливается на его кровати (хотя он не помнит, чтобы вообще приглашал его к себе домой; чтобы разрешал заходить в кроссовках в комнату и как есть плюхаться на не заправленную кровать). Он в куче исписанных листов бумаги прячется, хотя спрятаться от вопросов не так просто. Здоровая толстовка — явно велика ему — никак не прячет. — Да в смысле ты ни одну девчонку так и не трахнул до сих пор? Это просто смешно. — Крош, — и пауза заметная. — Мяч убери хотя бы с кровати. Он грязный. Петя взгляд от исписанных каракулями листов не поднимает. Вдохновения не было последние две недели. Точнее ровно шестнадцать дней; он считает. Поэтому на листах просто палочки, кружочки, непонятные штрихи и узоры. Так проще призывать вдохновение. Так проще спрятаться от Кирюхи. Он мяч с кровати убирает лишь условно, футбольный на пальце крутит как баскетбольный. Петя это периферийным зрением замечает, хочется недовольно буркнуть что-то еще, но молчит. — Да давай я тебя познакомлю! Делов-то, раз, два, и прощай цветочек нашего Барашика! — Тебе домой не пора? И он все же смотрит на него, друзья из них условные. Всегда, наверное, были. Но теперь, когда Кирюха вечно лезет со своими вопросами про все это, Пете точно нужно пересмотреть вопрос их дружбы. — Да че ты стесняешься! Все свои, елки иголки! Он смотрит четко на него и чуть щурится. Можно, конечно, начать говорить про антидепрессанты. Он как-то читал, что они на потенцию влияют. Не то чтобы его это волновало; все влажные фантазии Кирюхи ему просто непонятны, но это не Кирюху делает ненормальным. Весь двор будет обсуждать еще ближайший год, если он что-то скажет. Да и это личное. Это называется асексуальность, но в их глубинке реакция может быть лишь «чевой?». Товой, дядь Миш, асексуальность. Разница лишь в том, что дядя Миша таких вопросов не задает. А Кирюха, будь он неладен, задает. — Тебе заняться нечем? Иди пошатайся по улице с Ёжиком, а не ко мне лезь! У меня кризис, понимаешь? Кирюха, кажется, еще минут двадцать распинается прежде, чем в комнату заходит мама и все же выпроваживает его. Именно поэтому Петя и рад, что живет не один. Именно поэтому Петя и не стыдится этого. Ему все эти разговоры в голову не западают абсолютно; он вспоминает о них лишь через пару дней, когда залезает в квартиру Кати через окно и разваливается на ее потрепанном тонком ковре на полу. — Кирюха классный, да, — резюмирует Катя, заканчивая рассказывать очередную историю их очередных похождений, делает глоток из белой чашки с темно-зеленым кактусом, у нее свитер рыжий до середины пальцев натянут, она ноги сложила по-турецки и сидит на своем старом диване. Здесь все старое и потрепанное; глупо было бы надеяться, что у девчонки из детдома будут деньги, чтобы покупать новое. Тетя Софа где-то помогла найти мебель «на первое время», они тогда знакомы почти не были, а потом первое время стало постоянным. Пете здесь нравится больше, чем даже у себя дома, где все в идеальном порядке и состоянии, пускай и не так дорого стоит, как могло бы. Он на нее смотрит снизу вверх. И брови многозначительно вскидывает, ничего не говоря. Кирюха классный, да. Надо же слепым быть, чтобы не заметить, что Катя в своего Кирюху влюблена до ужаса, любую гадость готова ему простить. Как и динамо, как и слепоту полную. Петя мысленно считает, сколько таблеток выпил за последнюю неделю, не пропустил ли где-то. К врачу идти в конце недели; и он снова не захочет туда идти. — Как продвигается поэма? — вдруг спрашивает она и улыбается едва-едва. А он смотрит на нее и понимает, что никогда вслух ничего ей не скажет. Анька снова листает глянцевые журналы, Анька снова говорит, что он — не настоящий мужчина, а Петя даже не знает, каким надо быть, чтобы быть этим самым настоящим мужчиной. Точно не поэтом с клинической депрессией. Точно не таким, как он. Как Кирюха, наверное. Безбашенным, зацикленным на своем футболе. И обязательно с богатыми родителями. Куда уж Пете с его консерваторией, зачитанным до дыр Толстым и Чайковским под крепкий черный чай. Ему, если совсем уж честно, даже и пытаться быть настоящим мужчиной ради Аньки не хочется. Катя повторяет: — Петя, она же продвигается? Ты не выкинул снова все черновики? — Может, мне вообще не стоит писать. У нее глаза увеличиваются будто бы. — Снова ты за свое! — и глоток чая делает, плечами пожимает. — Ну не знаю, мне твои стихи нравятся. — И Кирюха, — получается с пассивной агрессией. — А этот тут причем? — Ни причем, — бурчит Петя, поднимаясь с пола. Кроссовки, стоящие у подоконника надевает. — Ну ты куда, Петь? А он из окна спрыгивает и капюшон толстовки натягивает на голову, чтобы еще больше спрятаться от всего этого мира. От себя спрятаться. Кате всегда нравился Кирюха, а ему — пожалуй — страдать. Потому что менять одну неразделенную любовь на другую — та еще дурацкая идея. У него слишком много дурацких идей, а еще он пропускает следующий прием таблеток. Маме, конечно, говорит, что выпил. Отец не спрашивает. Отец, кажется, иногда совсем не верит, что у него серьезные проблемы. Петя его не винит. Крутит банку с таблетками в руках, это вроде успокаивает. Не то чтобы его нужно успокаивать. (В прошлый раз, когда он перестал пить их на дней десять, то чуть не шагнул с балкона. Если бы не Пин и Катя, все бы узнали родители. А дальше — в дурку; Петя в дурку не хочет, в дурке нет горячего чая, кучи кактусов на кухне и Кати.) Он баночку в карман запихивает и мысленно обещает себе обязательно принять. Потом. Как только, так сразу. Убежденность четкая. В шкафу находится даже приличная футболка, а Анька все равно приглашала на день рождения. Ей двадцать один и «все можно»; Пете кажется, что он точно какой-то не такой, потому что подарок он покупает ей как-то быстро. Быстрее, чем обычно. Несколько лет до этого выбирал так тщательно, а ей все равно не нравилось. Петя, кажется, смог слезть с препарата под названием «Нюша». Только никто не предупредил заранее, что с одних серьезных таблеток придется пересесть на еще более сильные. Кирюха бьет его по плечу — больно, но Петя молчит, чуть проседая под ударом — и впихивает в руки граненый стакан. — Это водка? — Да пей ты, эксперт! — орет ему Кирюха в ухо, чтобы заглушить музыку, доносящуюся из соседней комнаты. А он только думает, что Гродецким не понравится, что их дочь со своими друзьями — кто вообще пришел? Он большую часть людей первый раз видит — разнесет всю квартиру. Водка жжет горло, но Кирюха вместо обещанной запивки в виде стакана воды подпихивает стакан водки. И ржет так, что его слышно даже сквозь музыку, когда Петя морщится и разве не плюется. Он не знает, когда Катя приходит. В коридор высовывается только, когда Анька верещит и кидается ее обнимать, огромную коробку — скорее всего с тортом — одной рукой за ленточку держит. У Пети голова болит от водки, а Кирюха там еще раз пять, если не больше, выпил. Как его вообще хватает? А Катя красивая. Нет, то есть, она всегда красивая. Но на ней какое-то платье, а он вообще не знал даже, что у нее платья есть. Уж он-то, казалось, должен бы знать. Они же друзья. Но его мажет от водки, он за дверной косяк держится, когда Катя смотрит на него из-за Анькиного плеча. — Петя, ты пьяный, что ли? — спрашивает она, в глаза ему заглядывая, договорив и расцеловавшись с Анькой. Она плеча его касается, а он руку ее с себя скидывает. В его голове ее голос звучит уничижительно. Так, будто она его воспитывает. — А что? — Петь, ты чего? — она наклоняется почти к его уху, но за музыкой все равно вряд ли кто-то услышит. — А как же твои таблетки? — А что, Кирюхе можно, а мне нельзя? Она в лице меняется. Смотрит на него то ли со злобой, то ли с обидой. — Придурок ты, Петь, — говорит, руки на груди складывает. Она в комнату, где свет выключен, а вместо подсветки новогодние лампочки. Туда — в темноту и к музыке, от которой голова еще сильнее болит. А он придурок. Лбом чуть о кулак, упирающийся в косяк, упирается. Он придурок, и он точно не Кирюха. Ну конечно. Он может быть хоть копией Кирюхи, но Катя никогда не заметит. Она и платье ради своего Кирюхи надела. Конечно же, иначе и быть не может. Катя не заметит, он ей не скажет. Он даже за руку ее взять не может. Блевать в туалете под смех Кроша — самое отвратительное, но самое запоминающееся за весь вечер.