Антидепрессанты

У Кати есть Кирилл. Об этом, пожалуй, знают все, кроме самого Кирилла. Пете кажется, что у него нет совершенно никого. Мама закрывает утром дверь на ключ, когда уходит на работу. На работу она уходит минут на десять позже отца, а Петя, несмотря на то что вообще-то давно уже не спит, натягивает рукава толстовки до самых кончиков пальцев и дальше, одеялом с головой накрывается и продолжает лежать. Пете на следующей неделе девятнадцать, он так и не подал документы на филологический, хотя обещал отцу два года подряд. Он так не пошел работать. Налога на тунеядство больше нет, зато есть осуждающие взгляды соседей. Он лежит в кровати, пока не захочет в туалет так сильно, что терпеть уже не получается. А потом все же вылезает из своего одеяльного кокона и идет в сторону ванной. Он спит в спортивных штанах, носках и толстовке уже пятый день подряд, в одних и тех же, если совсем уже честно. Чай из пакета отдает чем-то тухлым, не то чтобы у родителей не было денег, но мама часто экономит. Все еще. Рифмы нет восьмой день. Такое случается. Петя замечает, что пьет холодный чай, что именно поэтому цвет в чашке не насыщенный. Вода была холодной, вот в чем проблема. Он замечает это как бы между прочим и ничего с этим не делает. Чтобы выпить таблетки надо просто что-то съесть. Бутерброд получается кособоким, и совсем не потому, что он не может порезать ровно. Он сидит на стуле на кухне, смотрит на разбросанные пустые листы бумаги и не чувствует совсем ничего. Иногда кажется, что рифма не идет еще и из-за этих антидепрессантов. Потому что как он может писать, если эти таблетки контролируют и меняют его жизнь? Выходить из дома не хочется, но среди чистых листов находится мамина записка. «Купи хлеб». Так себе повод. Так себе цель. Он из дома выходит в том же, в чем спал. Только кроссовки посеревшие немного надевает, а так ничего не меняется. Тетя Софа высовывается из окна своей квартирки на втором этаже, когда он проходит мимо. — Ты чего это, молодежь, один? Я пирожков с утра напекла, приходи и Аньку с собой бери. Петя голову поднимает и улыбнуться пытается из вежливости. Тетя Софа появляется уже на балконе, белье ловко развешивает и что-то под нос себе напевает. Петя ловит себя на том, что не пойдет. Ни с Анькой, ни один. Не хочет он вообще ничего, но об этом в их небольшом городке как-то непринято говорить, что ли. Поэтому он говорит: — Спасибо за приглашение, теть Соф. Мне маме помочь надо. — Это ты молодец, — говорит она, во рту прищепку зажимает, отчего слова сливаются в «эсосысаладес». Потом цепляет ее сверху на простынь и смотрит на Петю сверху вниз: — Научил бы лоботряса Морозова так! А Петя только кивает и идет дальше. Тетя Софа, пожалуй, единственная, кто считает, что ему есть чему учить Кирилла. Он вспоминает почему-то, что у Кати есть Кирилл, а у Кирилла есть Катя. И от этого никакой хлеб покупать уже не хочется; домой бы и обратно в одеяло завернуться с головой и лежать. Это хорошо, что у Кати есть хоть кто-то, что она не одна, как Петя. Плохо только, что у Кирилла она есть. Вслух он этого им обоим не скажет. Да и Кирилл снова посмеется, назовет его дураком. Дорога от хлебного до дома кажется ужасно длинной. Он зачем-то заглядывает в закрытое окно Катиной квартиры; там предсказуемо пусто. Там примерно так же пусто, как у него в голове, когда он думает про рифмы. Катя приходит вечером. Звонит в дверь, когда родители уже вернулись с работы. Стучит в дверь его комнаты тихо, а потом говорит: — Петь, это я. Можно? А он так и лежит в кровати, не включая свет. Зачем свет, когда ты не собираешься вообще ничего делать? Ему сначала даже прогнать ее хочется. Сказать, что он никого не хочет видеть. Но Катя говорит: — Если что, то я попозже зайду, — и ему вдруг становится так неуютно от этой мысли, что он все же избавляется от любых мыслей о том, чтобы ее прогнать. — Проходи. Глухо, из-под одеяла. Катя не включает свет. Катя дверь за собой только закрывает и на пол рядом с его кроватью садится. Какое-то время просто молча рядом сидит, что ему казаться начинает, что ее и рядом нет. Ушла Катя, нет Кати. Петя из-под одеяла высовывает только голову, фонарь, светящий в окно, подсвечивает ее лицо до того ярко, что он видит небольшие ямочки на щеках, когда она улыбается. — Привет. — Привет. Она руку ему протягивает так просто. Не спрашивает, как у него дела. Не говорит, что ему делать. Просто протягивает руку; Петя ладонь из-под одеяла вытаскивает и сжимает ее пальцы. Они так и продолжают молчать, пока он не говорит тихо: — Ты бы спать лучше домой пошла, устала же со смены. Она виском к краю кровати прижимается и отвечает так же тихо, как будто им лет пять, как будто это игра в секретики, прятки, любая другая ерунда: — Глупый ты, Барашик. У нее пальцы теплые, а свет лишь на часть рыжих волос попадает. Он сжимает ее руку чуть крепче. Наверное, завтра он выйдет на улицу хотя бы на полчаса. Не потому что надо сходить за хлебом. А просто так. Наверное, завтра он дойдет до качелей. Они сидят в этой иллюзии тишины, в этом домике из спокойствия и равновесия. Из-за двери раздается не терпящее возражений: — Пётр, иди ужинать. И Катерину с собой зови. Катя смеется, затыкая себе ладонью рот. Передразнивает отцовское «Катерина», и Петя улыбается. Не замечает, как так выходит, но улыбается. У Кати есть Кирилл. У Пети есть Катя. (Даже если он никогда не сможет ей этого сказать.)