Антидепрессанты

Она смотрит на его улыбку — немного придурковатую даже — и не понимает, как так получилось вообще. Наверное, это клише, но у нее и чувства, и мысли совсем клишированные. За Кириллом девчонки стадами бегают, только помани. За Кириллом они хоть куда; а он ее за руку из толпы вытаскивает. Бросает: — Это Ёжик, Ёжик моя подруга. И она — сама не поймет как — умудряется пережить целую кучу завистливых взглядов, отмазаться от слов об их романе. И совсем немного не страдать. Или пытаться не страдать; потому что она наивная, она клишированная, но он в объятиях ее стискивает совсем не романтично, совсем не осторожно и бережно, а она теряется. Замирает в этом ощущении и до мелочей его в голове вечерами прокручивает, оставшись одна. Кирилл курит отцовские сигареты со школы; по крайней мере, ей он говорит именно так. Катя просто верит, потому что как же ему не верить? Он зажигалкой щелкает, прикрывает рукой край сигареты, чтобы проще поджечь было. И дым вдыхает. — Короче, я такую тему придумал, — говорит, выпуская изо рта и слова, и дым. Так всегда начинается все, думает Катя. Улыбается ему еле-еле осторожно. И знает, что согласится на любую его идею, какой бы дурацкой она ни была. — У Копатыча завелись колорадские жуки, — продолжает он, а она только смотрит за тем, как он курит. Врет себе, что на губы его не пялится. Врет себе, что не ждет, когда он уже заметит ее — в свитерах ее огромных, с заплетенными неровно волосами, с готовностью принять его любым, поддержать в любой сумасбродной идее. — И ты придумал помочь ему? — Не, Ёжик, ты послушай дальше, — он этой сигаретой почти у ее носа трясет, а она не морщится. Не потому, что запах нравится; просто потому, что это он. — Мы приходим к нему, тратим пару часов на жука, он нам благодарен. Захочет сделать что-то для нас в ответ, а нам что надо? — А на что надо? — переспрашивает она, почти не меняя его интонацию. Кирилл языком цокает, рукава своей толстовки поддергивает выше. — Ты не слушаешь, Ёжик, — и пальцами, в которых сигарета зажата, лба ее касается. — Он будет нашим должником, а мы попросим потом провести археологические раскопки у него на пустыре! Идея дурацкая. Идея крайне дурацкая. Катя губы поджимает всего на мгновение. Кирилл сигарету губами сжимает, руки в стороны расставляет, ждет то, что она говорит всегда. — Классная идея, — наконец произносит она и даже небольшую улыбку выдавливает. Он в объятиях ее стискивает, а она, пальцами сжимая голубую толстовку у него на спине, думает, что лучше бы никогда и не связывалась с ним. Было бы, пожалуй, не так фатально больно. У Кирилла пальцы теплые, ладони широкие, и ей так ужасно нравится, когда он сжимает ее руку в своей и тащит ее куда-нибудь. Хоть куда. Она и правда ведь за ним хоть куда. Копатыч — вообще-то Михаил Петрович — как всегда оказывается в своем огороде, Кирилл улыбается ему довольно и машет. — Чево-й это вы, молодежь? Пришли помогать, чай? — Ага, — задумчиво говорит Кирилл, а Катя лишь замечает, что он ее ладонь так из своей и не выпускает. Держит ее за руку и улыбается широко. И для него это так обычно, так легко и так просто, что ей почти больно, что двойных смыслов не было там и не будет никогда. (— Мы теперь вместе, Катюха. А свой приют из башки выкинь, это было в другой жизни, — как сказал он ей тогда, уже намного после того, как шуганул каких-то хулиганов от нее.) — А правда, что у тебя землетрясения тут бывают, Копатыч? — Это вам кто-й сказал? — хмурится Михаил Петрович, снимает рабочие, все грязные, перчатки, на черенок лопаты их кладет. — Врут, как знать, врут. Нормальная земля, добротная. Кирилл уже за тачкой идет, уже собирает и перчатки, и пару ведер. — А как же пустырь? — А чо-й пустырь? Пустырь как пустырь. Там глина — вона в чем проблема, — поясняет он. — Не было б глины, я б картошкой все засадил. Да. Катя улыбается, когда Кирилл ей в руки впихивает перчатки. Катя плечами пожимает и говорит: — Ну может так и лучше? — и когда они оба на нее смотрят: — Меньше работы, хоть отдохнешь побольше. — Эй, — машет Михаил Петрович, свои перчатки с лопаты берет, саму лопату из земли вытаскивает. — Пойду пока грядку перекопаю, там надо посеять чевой-то. Кирилл за руку ее дергает, на ухо тихо-тихо (у него дыхание теплое, у нее от этой близости по спине мурашки): — Говорю тебе: будет нам благодарен. Он отстраняется почти сразу, подмигивает ей, а Катя в перчатки рабочие влезает. И себе под нос практически: — Неправильно это, Киря. Нельзя так. Помогать нужно просто так. — А мы и просто так, — хмыкает он, усмехается и плечом ее в плечо по-дружески толкает. Берет ведро и в сторону грядок с картошкой уходит. А она просто идет за ним. Как и всегда, думает Катя. Все свои планы в единственный выходной забывает, лишь бы побыть рядом с Кириллом. Лишь бы просто иметь возможность быть частью его авантюр, а значит, частью его жизни. (Ей так хочется быть частью его жизни, что это просто пугающе временами.) Тут хоть весь огород Копатыча перекопай, хоть устань хуже, чем на смене на работе. Но зато рядом с ним. У Кирилла будто вечный не заканчивающийся запас энергии. Он и свои грядки обходит, и часть ее грядок. Так еще и шутить умудряется, обещая кинуть в нее жуком, если она не будет чуть быстрее. — Нам еще пустырь исследовать! — подбадривает. А Катя молчит; Катя не говорит, что ей никакой пустырь, блин, не нужен без него. Никакие археологические раскопки, никакие авантюры и придуманные игры. Ближе к вечеру уже Михаил Петрович приходит проверять. Говорит: — Какие у вас тут, та самого, дела? — Всех собрали! — гордо отзывается Кирилл, пихает ведро с жуками почти в лицо. — Это-й вы молодцы, конечно. И в этот раз даже грядки целые. Растешь, чтоль, Морозов? — А то! — тут же поддакивает Кирилл; а Катя не говорит, что Кирилл, наверное, никогда не вырастет. Кирилл, наверное, навсегда останется с этим детским энтузиазмом в глазах. — Мы же хорошо помогли, да, Копатыч? — Вот завтра с утра пройдусь сам, кой не найду жуков, то хорошо-й. — Так это, та самого, — вовремя останавливает себя; не передразнивает, скорее перенимает невольно. — Можно нам твой пустырь посмотреть? — Пустырь-то? А на кой он вам? И взгляд на Катю переводит, она плечами пожимает, улыбается. — Мы же никогда там не были. Вот и хочется посмотреть, — а Кирилл ей большие пальцы вверх показывает, пока Михаил Петрович на него не смотрит. — Ну посмотрите, коль хотите. Но там, этого, ничего-й нет, вот. Скучно там, вы не думайте. Кирилл ведро у нее из рук выхватывает буквально, на траву рядом ставит. И едва она успевает снять перчатки, как он ее за собой тянет. — Спасибо, Копатыч! — кричит через плечо уже. Тот произносит что-то похожее на «ой, молодежь» и рукой на них махает. Кате как-то неловко становится, но Кирилл не останавливается, почти как на буксире тянет ее за собой, не давая даже подумать. — Пустырь! Целый пустырь, а у нас еще столько времени! И она совсем не разделяет его энтузиазма, у нее ни сил уже не осталось, ни желания что-либо делать. Но Кирилл выпускает ее руку и носится туда-сюда по пустырю, будто они открыли что-то по истине важное и значимое. А она просто смотрит на него счастливого и не может не улыбнуться. Наверное, он никогда и не поймет, что она все это делает из-за чувств к нему. Наверное, он никогда и не заметит. Только Кате вдруг все равно кажется, что лучше так, чем совсем никак. Потому что Кирилл налетает на нее, в объятиях стискивает и над землей поднимает, кружа. И она смеется. Смеется-смеется-смеется, потому что они просто вместе. Плевать, что не так, как ей бы хотелось. Плевать, что когда он задерживается взглядом на ее глазах на секунду, то лишь подмигивает, а потом испаряется — и сам, и объятия его, и руки. Испаряется, а она прижимает к себе руки, складывая их на груди, и лишь смотрит. Смотрит на него и знает, что прощает эту слепоту. Прощает, что он смотрит, но ничего не видит.