Антидепрессанты

Он пишет ей стихи, как безумный. Как одержимый. Бумагу марает-вымарывает, местами до черных разводов, местам зачеркивает с таким нажимом, что рвет. Рифму подбирает в сумасбродном порыве, заменяет на другие в попытках редактировать и править, устраивая в собственной комнате бардак, срач, настоящий хаос из вещей и мыслей. Анька — Нюша (она просит называть себя Нюшей, а он бы ее и ангелом звал, и богиней, и кем-только-скажешь-только-взгляни-на-меня) — нос морщит, не дослушивая пары строк из всего того написанного. — Петенька, — прерывает его жестом руки, смотрит так, что он затыкается, все еще держа в руках листы исписанной бумаги, — к девушке надо приходить с цветами. И вот же они — все еще цветы; словами и звуками сказанные, в стройные строки выстроенные. Но она жеманно глазки строит и уходит. Уходит, оставляя за собой дыру. А он пишет лишь больше, ночами не спит, пропускает и завтрак, и обед, и прием таблеток. Пропускает собственную жизнь в безумной попытке ее впечатлить, в безумной попытке слагать ей те самые оды, которые заслуживает ее красота. У Аньки пальцы тонкие, у Аньки улыбка такая, что хоть с крыши шагай — не забудешь (а он на крышу уже столько раз поднимался). У Аньки уловки старые, но он на них ведется. Каждый раз как в первый. Каждый раз как в ту осень, когда они едва-едва перешли в девятый класс, когда она пришла из другой школы и сказала, что будет сидеть с ним. — Она плохо на тебя влияет, — говорит мама, но он не слушает. Лишь говорит: — Мам, дверь закрой, пожалуйста, у меня вдохновение. Самого себя на звуки, на плохо рифмующиеся строки раскладывает, разбирает, рассыпает буквально. Все для того, чтобы снова звонить в ее дверь, прижимая к себе исписанные тетрадки, и просить ее улыбающуюся тетку просто позвать ее. — Какой хороший молодой человек, — тихо говорит тетка, почти Аньке на ухо, когда она подходит, но он слышит. Слышит и смущенно себе под ноги пялится, не видит, как Анька глаза закатывает, ладонью край двери сжимает и смотрит на него своими холодными прекрасными глазами. — Чего тебе, Барашик? Тебя. Просто руку твою в свою. Просто возможность быть рядом. Просто ощущение этого сводящего с ума вдохновленного порыва. — Я тут... — он говорит. Он пока еще может говорить, поднимая на нее взгляд. — Написал тебе новые стихи. И она оглядывается вовнутрь квартиры, будто спасения ищет; а ему больно, уколами мелкими по всему дрянному телу. Ему бы лишь прочитать их, отдать ей в руки — пускай топчет, пускай своими единственными туфлями на каблуке, привезенными из Польши, рвет его всего. Она смотрит на него, улыбается даже. — Я не могу сейчас, понимаешь? И он ведь знает, что она врет. По глазам видит. Но кивает покорно. Говорит: — Я тогда позже зайду. Пятится назад по лестничной клетке. — Ты извини, я потом зайду. Спотыкается и чуть не летит по лестнице, вовремя за перила цепляется, бьется самыми ребрами. Она ладони к лицу, к губам прижимает, смотря на все это. А он лишь головой качает. — Прости, — говорит. — Я не вовремя, — выдыхает. — Пойду, — почти обреченным сипением. А она и сказать ничего не успевает, как он по лестнице вниз сбегает; лишь дергается, хватаясь за дверной косяк, смотрит вниз на лестницу — и видит, как разбирает его на звуки и призвуки.