back to back

      — Дядя? — окликнула Эстрильда, звонко шлёпая босыми ступнями по паркету. — Ты сегодня... задумчевее, чем обычно. Что-то случилось? Тусклые солнечные лучи сверкнули на краешке чашки, россыпью золотых бликов упав прямо в чай, когда Баден неловко дёрнул рукой, отвлекаясь от созерцания старой, чуть пожелтевшей от времени фотографии с заломленными краями, и рассеяно переспросил: — Что?.. Эстрильда недовольно надула губы и отвернулась — девочке не нравилось, когда единственный человек, оставшийся в живых из всей их большой семьи, так бессовестно игнорировал её ради какой-то древней фотокарточки!.. Баден, отставив чашку, прижал ладонь к лицу, помассировал переносицу, а затем устало, но мягко произнёс: — Ах, Эстри... Прости, пожалуйста, и подойди ко мне. Эстрильда покосилась на него, постояла пару мгновений, старательно изображая обиду, а потом не выдержала и сорвалась с места с криком: — Не сокращай моё имя! И вообще, я хочу знать, что это за фото! Расскажешь?! Баден поймал племянницу в свои объятия и, аккуратно усадив к себе на колени, заправил ей за ухо светло-русую прядку. Эстрильда фыркнула и коротко рассмеялась, и глупой обиды как не бывало. Губы Бадена тоже дёрнулись в улыбке. Однако взгляды их одновременно устремились к фотографии, сиротливо брошенной на краю стола. Эстрильда было потянулась к ней, но в последний момент ухватила с блюдца печенье и, откусив кусочек, забормотала, ведомая привычкой болтать с набитым ртом: — Кто на этом фото? Ты же мне скажешь, да? Мне очень-очень любопытно! Ты ведь так порой смотришь на него, будто... Сердце в груди, как надсечённую рану, дёрнуло новой ноющей болью, и, Баден, приложив палец к губам Эстрильды, шепнул: — Расскажу, если сначала прожуёшь. Помнишь, что я тебе говорил: когда я ем, я глух и нем... Эстрильда закивала, понадкусывала печенье ещё пару раз и вернула на место, потеряв к тому интерес. Теперь она во все глаза смотрела на фотографию. Баден вздохнул, потеребил бумажный уголок, а потом разрешил Эстрильде взять карточку. Она робко подобрала её и стиснула в ладошках, покрутила туда-сюда. На фото были запечатлены на фоне пустоши двое молодых мужчин в одинаковых пятнистых куртках, обнимающих друг друга за плечи, а на обратной стороне выцветшими чернилами значилось: «Товарищи на веки вечные», и мало различимая дата. — Дядя, — позвала Эстрильда, ткнув пальцем в одного из изображённых мужчин, светловолосого, со знакомыми чертами лица. — Это ты? — Да. — А второй, получается, твой друг? — Угу, — Баден посмотрел сквозь открытую террасу на участок, густо засыпанный рыже-жёлтой листвой, сквозь которую торчали красные шляпы глиняных гномов, на одинокую лавочку с кованой спинкой, которую поставил там специально для того, чтобы присаживаться после длительной одинокой прогулки, давая прострелянной ноге отдых. О, как бы ему хотелось, чтобы он тоже сидел рядом и любовался октябрьским пожаром увядания!.. Но он выбрал тяжёлую и бесконечную дорогу из вооружённых конфликтов и горячих точек, оставшись в армии, словно его и без того не помотало в той, первой войне, на которую их обоих забросило совсем ещё юношами, и не выжало до дна, словно он боялся позволить себе осесть, обрести дом, размякнуть, стать беспомощным, неотвратимо стареющим солдатом... Как позволил себе Баден, когда узнал, что череда трагедий в клочья разорвала семью Рэйнов, оставив на руинах лишь маленькую девочку и зыбкие призраки прошлого. В тот день он думал, что потерял нечто ценное взамен другого, когда провожал его спину, когда, в порыве тоски, грел Эстрильду в своём пальто, которая плакала навзрыд. Но Баден понял, что ошибся, когда из ящика выпал конверт, подписанный его почерком. А потом ещё и ещё. Он помнил, и это были письма, его письма, адресованные старому другу, в которых он вёл монолог о зудящих шрамах, ночах, пахнущих порохом и дорожной пыли, въевшейся в кожу, иногда разбавляемый вопросами, не требующими ответа, вроде «Как погодка на мирной стороне?» или «Ты злишься на меня?», от которых в груди всё дрожало, измученное годами недопониманий и, воспаляясь, начинало болеть. А потом, спустя несколько ответных писем, пришла эта фотография и листок, на котором была написано лишь «Меня отправили в запас», номер телефона и адрес дома, что находился на другой стороне улицы. И Баден, бережно открывая шкатулку своих воспоминаний, в которой в том старом доме когда-то обитало семейство его друга, а они двое, совсем мальчишки, подолгу мастерили что-то на чердаке или играли в мяч на заднем дворе, беззвучно плакал, но слёзы эти были от счастья. Теперь всё становилось на места, и мысль, что он наконец возвращается, возвращается к нему, что все упущенные годы, полные горечи потерь и нескончаемых ран, им будет позволено наверстать, будоражила до трясущихся пальцев. Баден иногда созванивался с ним, выспрашивая, когда же он будет в городе, и это было здорово, восхитительно, великолепно — просто слышать знакомый голос и воображать, как произойдёт их выстраданная и долгожданная встреча.. —..Дядя, — Эстрильда несильно потянула его за волосы, выбившиеся из короткого хвоста. — Твой друг... он бросил тебя? Баден резко развернулся к ней лицом и пылко заговорил: — Нет, Боже милостивый, нет! Точнее... мы оставили друг друга. — Почему? — Из-за... некоторых обстоятельств, которые были сильнее нас. — Ты его ненавидишь? — Нет, конечно нет. Я же знал его почти всю свою жизнь и знал его непростой характер... — А сейчас? — Что сейчас? — Ну, где он? — Он... — Баден сглотнул, — он на обратном пути сюда. Эстрильда положила подушечку указательного пальца на лицо второго мужчины на фото, темноволосого, с тонкими, хищными чертами, и сказала: — Если ты не ненавидишь его, то, значит, получается, любишь. А если любишь, то скажи ему об этом. Хорошо? — И ты не будешь против? — Баден насмешливо прищурился, чувствуя сильный прилив нежности к этой добродушной девочке. — Ты же так сильно ревнуешь, когда я уделяю внимание кому-то ещё... — Не... не буду, — запинаясь, проворчала Эстрильда и порозовела щеками. — Ты только дай ему знать, ладно? Баден чуть склонился и оставил поцелуй на её лбу. — Ладно, милая. Спасибо.       ...Человек пришёл к вечеру, когда зажглись фонари, а небо потемнело, будто кто-то разлил по нему чернила. Трель звонка гулко пронеслась по полупустому дому и выхватила Эстрильду из дрёмы. Послышался щелчок замка и голоса. Она сползла с дивана и направилась в гостиную, откуда хорошо просматривался коридор. Входная дверь была распахнута настежь, а в проёме стояли двое. Двое тех юношей с фотографии, когда-то разминувшихся и снова встретившихся через пол жизни. Баден крепко обнимал другого, вцепившись в его плечи, и опять плакал, на этот раз уже не молча, иногда сипя с надрывом: — Тэйн... Названный же Тэйном обнимал Бадена тоже, но лишь одной рукой, потому что на месте второй у него был перемотанный бинтами обрубок. Эстрильда тенью скользнула назад, чтобы не мешать им. Дядя наконец будет счастлив по-настоящему. И ей хотелось верить, что навсегда.