back to back

      Арфа одиноко лежала в углу рыцарской палатки. Лопнувшая по середине струна топорщилась, заворачиваясь спиралью, холодно поблёскивала в метущемся пламени свечей. Хоган припал губами к кружке с элем, ощущая как горечь густой патокой обволакивает язык и сорванное криком горло. Тишина в лагере была непривычной, звенящей, как в пустом склепе, даже рыцари, сгрудившиеся у костра, который просматривался через прореху полога, ели в угрюмом молчании. И никто не оглашал ночь весёлой дорожной песней или заунывной балладой. Морвус, сидевший напротив коренастой мрачной тенью, крутанул свою кружку в ладонях, бросил беглый взгляд на ружьё, сиротливо стоящее у скамьи и вздохнул, прикрывая единственный глаз. Хоган посмотрел на компаньона сквозь тёплое свечное марево, потом перевёл глаза на брошенную арфу, которая больше никогда не издаст ни звука, и слабая, тоскливая улыбка тронула его губы. За всю свою рыцарскую стезю он приобрёл достаточно и союзников, и врагов. Но вот друзей у него, тех, кто пошёл бы за ним даже в адское пекло, было всего двое: гном да бард. Морвус да Анджело. Многие косились на них, когда они втроём распивали на стоянках эль, травили старые байки, смеялись или смотрели в раскинувшееся над Эсперией звёздное небо, мол, что забыл в такой странной компании благородныйй рыцарский командир?.. Но Хоган никогда не жил с оглядкой на других, и ему всегда было плевать, даже когда новобранцы громко шептались за спиной о его "неумении" выбирать друзей. Он никогда не сомневался в Морвусе или Анджело, даже если те внезапно покидали лагерь без предупреждений, потому что ему хотелось верить, что их дружба просуществует так долго, как это возможно, и что никакие отвратительные слухи, ни даже война, ничто не сможет разорвать эти узы и раскидать их по разным сторонам света. Но одно Хоган посмел забыть: в паре с войной всегда идёт смерть, от случайной ли стрелы, залпа ли магии, лезвия ли меча. И теперь у него остался один-единственный друг. Морвус, вдруг немного подавшись вперёд, ободряюще стиснул Хогану руку, беззащитно и безвольно лежащую на столе ладонью вверх. Выражение его бледного лица при этом сделалось из задумчивого растерянным и тревожным, губы в густой светлой бороде шевельнулись, словно он что-то говорил. Звук пришёл позже, сначала белым шумом, затем пронзительным писком, и Хоган вздрогнул, когда собственное имя разбилось в сумерках на сотню осколков гулкого эха. Щёки же оказались мокрыми и холодными, и он запоздало понял, что плачет. — Ох, приятель... — Морвус шмыгнул носом, разлил по кружкам из тёмной пузатой бутыли ещё эля. Из уголка его глаза тоже протянулась вниз влажная дорожка. — Не так это должно было быть, не так. Хоган зажмурился и, кое-как утерев лицо, залпом опрокинул наполненную по новой кружку и хрипло попросил, ибо тишина стала похожа на тяжёлый могильный камень: — Говори, прошу, говори. Что угодно. Только не замолкай. И разговоры в командирской палатке продолжались до самого рассвета.