Следы на песке

      Лондонское небо за окном хмурилось тучами, твердо обещая холода, ледяной дождь и отмороженный нос. Вот уж сюрприз-то, а.       Однажды Кроули сказал, что хотел бы переехать. Азирафаэль тогда с беспокойством оторвался от книги и прямо спросил, кого именно. Больше Кроули про переезд из Лондона не заикался.       И спасался всеми доступными средствами.       Как истинное зло, чужими.       (Он не признался бы даже самому себе, что, в независимости от температуры в его квартире, в магазинчике ему всегда будет теплее).       Среди доступных средств числились плед в уродливую клетку, пара грелок, заботливо подсунутых ему под бок, растопленный камин и горячее вино. Кроули довольно скалил зубы и показывал небу в окне оттопыренный средний палец. К большому сожалению Азирафаэля («ох, дорогой мой, порой ты хуже портовых нищих»), отнюдь не в метафорическом смысле.       Если подумать, жаловаться ему было особо не на что.       Разве что на торчавший из-под пледа кончик носа, который все-таки мерз. Один-один, мерзотная погода, официальная ничья, и сдаваться он не собирался. У него в запасе имелась тяжелая артиллерия: связанные Азирафаэлем специально для него свитера. Со змейками. Он напялил бы их только под угрозой расстрела из водяного пистолета, заряженного святой водой, но холода тоже сойдут.       Он уже хотел было высвободить из-под теплого плена пледа руку, чтобы вновь наглядно продемонстрировать небу свое превосходство над всеми его кознями, но под усталым взглядом Азирафаэля осекся и передумал. А он что? Он ничего. Нос вон зачесался, ага, да, нечестное демоническое, веришь, нет, ангел?       Что-то отчаянно было не так.       До кислого привкуса того вина, что они пили на аэродроме после несвершившегося апокалипсиса, во рту.       — Ты никогда не думал, — негромко сказал вдруг Азирафаэль, — что, если бы им всем было лучше без нас?       Нахмурился — совсем как это дурацкое небо над городом.       Пьяное тепло тормозило ход мыслей.       — А?       Азирафаэль покачал головой, отводя глаза.       — Если бы не было нас, произошло бы всё это? — повторил он, разглядывая дно бокала. — Весь мир? Он был бы лучше?       Кроули внутренне подобрался.       Змея, свернувшая свои кольца в пружину перед прыжком.       Деланно небрежно вскинул бровь:       — О чём ты?       Не отвечай. Просто не отвечай, ангел, тебе же проще будет.       Но Азирафаэль внимательно разглядывал дно бокала, будто остатки вина могли поведать ему великую истину.       Опустившиеся плечи.       — Каким был бы мир, если бы мы не вмешивались в его дела, Кроули?       Слишком серьезный.       Слишком трезвый.       Кроули незаметно тряхнул головой, прогоняя легкую пелену алкогольного тумана.       Так вот, о чем он думал все это время. Почему все чаще начал уходить куда-то в себя.       И не отвернуться, не увильнуть от ответа. Азирафаэль смотрел прямо ему в глаза.       Не солгать.       Все равно солгал. Серьезные разговоры пугали едва ли не больше, чем его собственное (бывшее?) начальство.       Все равно скривил презрительно губы, все равно буркнул под нос:       — Не, ангел. Не думал. Я подобной фигней себе башку не забиваю.       И удержал руку, чтобы не провести ладонью по коротко стриженым волосам.       Маленькая девочка упорно дергает его за полу накидки.       — Дядь! А дядь!       Он морщится, пытаясь пройти дальше. Ему надо выяснить, что там за шумиху поднял Ной и на кой ляд ему зоопарк на корабле. У него нет времени на всякую ерунду.       — Мелочь не дам, — отмахивается Кроули.       — Ну дядь!       — Не дам денег, я сказал. Отвяжись.       — Дядя!       Вот настырная.       — Чего прицепилась?       — У тебя волосы красивые, — расплывается малявка в щербатой улыбке. Чумазое личико корчится в смешной гримасе. — Дядь, дай косичку заплету.       Еще чего!       Он с трудом выдирает из цепких пальчиков накидку.       — Иди по с-с-своим делам, — шипит он, сверкая глазами и намеренно проходясь по губам раздвоенным языком. — Тебя ш-ш-што, не учили не лес-с-сть к взрос-с-слым?       Он ожидал увидеть страх. Услышать крик.       Но…       — Ну тебе чего, жалко, что ли? — тут же принимается канючить девчонка, выпячивая нижнюю губу и напрочь игнорируя всю его демоническую натуру.       Он совершенно обескуражен.       — Ну одну косичку, ну дядь! Ну пожалуйста!       Ткань едва не трещит под ее требовательными руками.       Кроули неожиданно для самого себя ухмыляется.       Светозарному следовало бы быть маленькой девочкой, а не прекраснейшим ангелом Папаши. Вот правда. Маленькие девочки вертят миром, как хотят.       Как жаль, что на заре времен их еще не было. Глядишь, и прокатило бы чего с Восстанием.       — Черт с тобой, — ворчит Кроули, опускаясь на землю. — Плети, что хочешь.       И, заприметив мелькнувшую в толпе знакомую белобрысую макушку, добавляет:       — Только быстро.       Она восторженно хлопает в ладоши.       Существовало слишком много вещей, в которых бы Кроули никогда не признался.       «Даже детей?..»       Он отворачивается, когда мимо проплывает ее труп.       «Брось, никто не убивает детей!»       И тянет за собой Азирафаэля — валим, ангел, — чтобы он ее не увидел.       Видит, конечно же.       Азирафаэля трясет.       Его тоже трясет. Он отчаянно делает вид, что это от холода.       — Почему? — тихо спрашивает он, и он совсем не уверен, что его голос слышен за шелестом чудовищного дождя.       — Наверху… — Азирафаэль сглатывает. — Наверху сказали, что человечество… испорчено. Господь решил начать все заново. Вы, там, Внизу…       Кроули кивает.       Перебивает мрачно:       — Не продолжай.       Мы, там, Внизу, слишком хорошо делали свою работу.       А у Папаши отвратительная привычка выбрасывать куда подальше все, что Ему не нравится.       Меняться никто не собирается.       Понимает вдруг, что дождь больше не барабанит по плечам. И, задрав голову, видит не черное хмурое небо, а только белые перья.       Азирафаэль слабо улыбается.       Но Азирафаэлю никогда не нужны были его признания, чтобы знать его всего наизусть, будто самую любимую книгу.       Сколько бы он ни плевался ядом.       Бесполезно.       Не ушел от него никуда, не отвязался, выучил до самой последней строчки, неразборчиво написанной левой ногой невидимыми чернилами. Иногда Кроули казалось, что, если бы ему живот вспороли и вытащили кишки на белый свет, он и то бы чувствовал себя защищеннее, чем под его понимающим взглядом.       — Мы слишком во многом виноваты, дорогой мой, — тихо сказал он.       Кроули поморщился.       Он вот постоянно в чем-то виноват, и что? Задницу на ленточки для британского флага рвать с раскаяния, что ли?       — Ангел, мы чертов апокалипсис остановили. О чем ты вообще?       — Да, но…       Скривился. Чего он хочет от него? Разговора по душам? У него нет души. Утешений? Право слово, Азирафаэль ангел, а не полный идиот.       — Я гребаный демон. Ясен хрен, миру без меня лучше будет, — Кроули широко ухмыльнулся. Плед сполз с одного плеча, и он недовольно накинул его обратно. — Мне-то такую муру не затирай.       Сказал и понял только потом. Когда Азирафаэль отвел вдруг ставший пустым взгляд.       Просто поделиться.       Просто сказать.       Просто доверить то, что лежало на сердце.       Но у Кроули на лбу клеймом выжжено «ублюдок», хотя правдивее было бы «дурак».       Но у Кроули совесть сгорела вместе с белыми перьями на крыльях, хотя правдивее было бы уточнить «почти».       Время — песок, просачивается сквозь ладони, но иногда его песчинки застревают под ногтями, остаются в обуви, теряются в складках одежды. Иногда то, что было, не уходит до конца.       И Кроули почти стыдно.       Потому что Азирафаэль первым произнес:       — Прости.       Пуля в грудь навылет.       И контрольный выстрел в голову — виноватые пустые глаза, негромкие слова:       — Мне… Должно быть, я слишком часто забываю, кто ты, дорогой мой.       Кроули неловко поерзал на месте.       — Да, я… Слушай, я не это… Я не совсем то сказать хотел, — мда. Красноречия ему не занимать. — Я имею ввиду, что хрен со мной, серьезно. Меня не прощают, и мне положено быть виноватым, ну, признай.       Браво. «Оскар» ему за лучшую речь и за то, что он не осклабился на слове «прощать». Он такой охренительный молодец.       — Но ты же не я. Ты же…       — Кто, дорогой мой? — невесело улыбаясь, прервал его Азирафаэль. — Ангел? Ты то же самое говорил мне в Начале. Но мы оба знаем, что ангелы бывают разные.       «О, не думаю, что ты способен сделать что-то плохое».       Понял, что впился клыками в нижнюю губу, только когда почувствовал железный привкус на языке.       «Ты же ангел. Это в вашей природе».       Азирафаэль мягко качнул головой.       — А что в итоге? Кроули. Я создал Войну в тот день.       Под пледом в окружении двух грелок стало неуютно зябко. Будто тучу с неба сняли и за шиворот ему сунули.       «Эй, это не твой меч там у нее часом?»       — Ой, да не создавал ты ее, — отмахнулся он, настороженно наблюдая за Азирафаэлем. — Ты дал человеку огненную палку, а не меч. Не острый дрын, а тепло и свет.       «Ты всем его даешь», — едва не ляпнул Кроули. Прикусил язык вовремя. Хренушки, из него такое добровольно ни за что не вытянуть.       Не помогло, конечно.       Вину, которая догоняет внезапным осознанием спустя шесть тысяч лет, обычными словами не потушить.       Как пожар в книжном магазине. Бумага так легко горит.       — Я дал им оружие. И Адам убил единственного льва, который повстречался им на пути. Который лишь хотел посмотреть на них. До этого на райские пески не проливалась кровь.       Ага. А они там на заре времен в пляжный волейбол играли, а не воевали друг с другом, как же. Команда Папашкиных подпевал против недовольных с капитаном Светозарным и кучка отсидевшихся на скамейках запасных, счет один-ноль, матч-реванш успешно похерен руками малолетнего Антихриста.       Но Кроули смолчал.       Какая уже, черт возьми, разница.       — А Папашка требовал человеческие жертвы, — проворчал он. — И что теперь. Слушай, ты же не объяснял ему, что тыкать нужно острым концом и держаться за тупой. Он сам до этого допер. Убить было его выбором. А значит, даже если бы тебя не было там тогда, это бы рано или поздно произошло. Кто-то бы кого-нибудь да пришил.       Азирафаэль поджал губы.       Так бывает. Кроули предпочитал перекладывать вину на чужие плечи. Азирафаэль всегда брал всю ответственность на себя.       Но всему на свете приходит конец. Начнет играть по второму, третьему, десять тысяч сто сорок пятому кругу кассета «Best of Queen». Великий змей Уроборос отожрет себе какой-нибудь жизненно важный орган или внезапно обнаружит, что все это время был ядовит. Схлопнется в крошечный мяч-попрыгун, в йо-йо в ладони Папашки Вселенная, вся, до конца, вместе с Кроули, Бентли, «Best of Queen» и Азирафаэлем с его дурацким теплым магазинчиком, прихватив даже пластмассового снеговика на дне своего вселенского хрустального шара — Кроули всегда был уверен, что он там есть.       Придет конец и вере Азирафаэля в этот чертов мир.       Азирафаэль говорил только о Войне. Говорил только о ней — и молчал обо всем остальном, говорил обо всем остальном одними лишь глазами, пустыми взглядами.       И Кроули очень сильно хотел солгать.       Солгал:       — Забей, серьезно. От нас ничего не зависит. Непостижимый план, помнишь?       Солгал:       — Слушай, да все, что мы делали — это лишь следы на песке, фигня полная, ветер их сдувает уже через минуту. Никакой памяти, никаких последствий.       Солгал. И Азирафаэль знал это.       Время — песок. Бесконечная пустыня. И они шагали по ней тысячи лет, и ветер заметал их следы.       Шагали по гребням дюн.       И каждый их шаг сдвигал тонны песка.       Они молчали. Иногда можно говорить одними лишь взглядами. Деля воспоминания о тысячах лет на двоих.       Вспоминать легкомысленную глупость.       — Рим? — хмурясь, спрашивает вождь одного из племени готов.       — Ага, — булькает Кроули, прикладываясь к шаманской настойке на грибах.       — И что там такого?       Он вздыхает. Хороша оказалась настойка. Еще бы где похожую добыть.       — Все там такого. В Риме клёво.       На лице вождя отражается недюжинная работа мысли.       — Рыба нормально клюет? — уточняет вождь.       Кроули мечтательно кивает.       — Да не только. Там вообще жратвы много.       — И в какой, говоришь, он стороне? — осторожно интересуется сидевший рядом шаман, подливая настойку ему в стакан.       — А-а, — Кроули легкомысленно машет рукой предположительно в сторону юга. — Там где-то. Еще что-нибудь выпить есть?       И неловкость.       На Азирафаэле лица нет.       Бескровные губы едва заметно шевелятся, но Кроули не может прочитать по ним. Молитвы? Проклятья? Просьбы о помощи? Сложносочиненные матерные конструкции?       — Эй, ангел!       Ни слова в ответ.       Он почти обеспокоенно машет ладонью у него перед глазами. Ноль реакции.       — Эй! Ау!       Крики. Топот бегущих ног. Скоро здесь будет полно солдатни.       Азирафаэль медленно моргает.       Всполохи огня отражаются в его зрачках.       — Здравствуй, дорогой мой, — безуспешно пытается улыбнуться он, отворачиваясь от полыхающего здания. — Только с корабля?       — Ага, — врет Кроули, не желая тратить время на объяснения. Потом расскажет.       Им бы убраться отсюда как можно скорее.       Здание, у которого застыл ангел, горит красиво. Во время войны все горит красиво. В чем, в чем, а в пожарах Кроули разбирается: насмотрелся в Преисподней на пламя, пусть там и каждый мелкий бесенок мнит себя крупным специалистом в области пиромании.       По прикидкам Кроули, здание уже не спасти.       Будто адский огонь лизнул его своим языком.       Он спрашивает деловито, тянет его за рукав — черт возьми, ангел, валить надо, мы, конечно, бессмертны, но не наши тела:       — Ну, так… что это было?       Азирафаэль молчит.       Что-то внутри здания трещит и с грохотом рушится. Он вздрагивает, будто это его ударили.       — Ангел? Эй?       — Помнишь… — голос его подводит, и он откашливается, облизывает пересохшие губы. Стоит на месте. — Помнишь, ты с Запада привозил как-то траву для курения?..       — Табак, что ли? — недоуменно хмурится Кроули. — Ваши еще быстренько у наших эту привычку переняли, а потом Ад и Рай объявили зоной для некурящих. До смертных эта штука еще долго не дойдет. Он?       — Да, он. И, в общем…       — Что?       Азирафаэль мнется, заламывая руки.       — Поднялась паника, всех погнали на улицу. И… В общем… я не курю больше.       Кроули чувствует какую-то связь, но никак не может ее уловить.       Его это бесит.       — Так что горит? — непонимающе поднимает бровь он. Почему-то ему кажется, что это важно.       Азирафаэль не отвечает.       Его как будто самого оставили в том пламени.       Шепчет наконец непослушными губами:       — Библиотека.       Небо Александрии темное от дыма.       И совсем откровенную дурость.       — Ты… ты что делаешь?!       Кроули вздрагивает, оборачиваясь.       Упс.       — Ты…       — Привет, ангел, — выдает он самую обаятельную улыбку, на которую только способен.       — Ты…       — Не знал, что ты тоже здесь, — продолжает улыбаться он, чувствуя, как нервно дергается веко. Сейчас его будут бить. Больно.       Таким разъяренным Азирафаэля он давно не видел.       Но в келье тесно и темно, и остается надежда, что для полноценной драки ангелу просто не хватит места.       Главное — не прекращать болтовню:       — Чем занимаешься нынче?       Потому что тогда Азирафаэль может отвлечься.       — Помогаю с составлением Священного писания, — немного оторопело отвечает он.       А. Теперь понятно. А Кроули-то думал, что за редкостную хрень он сейчас прочел.       — О! — губы расходятся в такой широкой ухмылке, какую только могла выдать его змеиная пасть. — А я решил помочь его проиллюстрировать.       И, схватив со стола один из листов с накарябанной с поистине дьявольским усердием страхидлой на полях, сует его под нос Азирафаэлю:       — Смотри. Это ты.       И черную злость.       — С-с-скотина, — шипит Кроули, тряся рукой.       Укушенный палец очень сильно хочется сунуть в рот, но ему слишком противно.       — Ш-ш-штоб ты с-с-сдохла в мучениях, мрас-с-сь!..       Крыса со всех лапок удирает в грязный переулок.       Кроули мрачно ухмыляется. Не поможет. Его проклятие уже дотянулось до этой твари, посмевшей его тяпнуть.       Эпидемия чумы вспыхивает за пару дней.       Следы на песке.       Следы по гребням дюн.       Кроули молчал.       И он закрыл бы глаза.       Закрыл бы глаза.       Закрыл бы.       Закрыл.       Но веки змей всегда были прозрачны.       О, Господи, — сказал бы он, — чёрт, Твою мать. Ангел, ты так часто смотришь вверх, так подними голову. Смотри.       Смотри.       Да, там потолок, трещины, кусок отвалившейся побелки, лютый ужас, я давно тебе говорил, чудесни ты уже себе ремонт, смотреть же без слез невозможно, но не о том вообще речь. Там потолок, ещё выше — тупые лондонские тучи, но ещё выше — звёзды. Я развесил некоторые из них.       Я говорил тебе как-то и об этом. До сих пор вспоминать стыдно. Надрался, как свинья, а ты меня нашёл случайно, тащил на плечах едва ли не волоком сюда и слушал всю ту злую пьяную пургу, что я нес, отчаянно отказываясь трезветь. Но — да, речь вообще не о том.       Там звёзды, ангел, и они там чертовски давно. Я развесил некоторые из них ещё до дурацкого льва на песке, до пляжного волейбольного матча, до того, как Папашке взбрело в голову создать людей. По образу и подобию Своему, понятно, почему часть получилась редкостными ублюдками. Там было так много ангелов, мои руки были вечно измазаны в звёздной пыли, а ты — чёрт возьми, я и понятия не имею, чем ты тогда вообще занимался, но, в общем, не удивительно, что мы с тобой ни разу и не встретились. Чего тут еще ожидать.       Но что, если бы всё было иначе, ангел?       Если бы мы знали друг друга ещё тогда? Ещё до Сада, до твоего пламенного меча в руке у человека, до крыла над моей головой? Что бы произошло тогда? Кем бы мы были? Нырнул бы ты со мной в серу, остался бы я с тобой Наверху среди всех этих небесных зануд, по локоть в звёздной пыли, по колено в розовых заблуждениях и тупой любви к Папашке? Или там, у Восточных врат, ты бы сразу врезал мне по зубам без слов, потому что уже наверняка бы знал, какой я ублюдок и идиот?       Или, быть может, всё было бы совсем по-другому. И мы бы ушли с тобой в пески вместо людей, и лев бы прошёл мимо, и мир бы остался пустым. А мы бы шагали с тобой среди дюн. По самому их гребню, и каждый наш шаг сдвигал бы тонны песка.       Но, ангел, случилось то, что случилось.       И мир не пуст. И мир продолжается даже спустя шесть тысяч лет. Потому что мы его начали, и мы не дали ему закончиться. Потому что ты дал человеку меч, которым он откуда-то знал, как пользоваться. Потому что мы совершали то, что совершали. Потому что мы были собой и делали то, что из нас делало нас. Потому что, чёрт возьми, ангел, я грёбаный оптимист. И хоть во что-то верить я хочу.       Я хочу верить и знать, что беспросветной задницы не бывает. И ты верь. Верь, и твоей веры точно хватит на нас двоих.       Кроули молчал.       Кроули скажет всё это.       Через три секунды, дай только, Вселенная, сил ему решиться.       Через три секунды он откроет глаза. Поднимет прозрачные веки. И скажет. Всё скажет.       Раз.       Два.       Три.