127 вырванных страниц

Стреляют зенитки, взрываются мины. Не первые сутки стреляют, и взрываются тоже не первые. Казалось, кто-то поджег небо, и полыхает оно ярче ненависти в чужих глазах, до того когда-то родных, что собственные щиплет чужая, человеческая тоска, даже нечеловеческая — собачья какая-то, и кошки на сердце не скребут уже — отрывают по кусочку. Рейху кажется, что он зря это допустил. И поддался на уговоры тоже зря. И всё это — тоже зря. Русских можно понять — они свою землю защищают, своих жен и детей, свое искусство и заводы спасают, и мстят. За уже убитых и в плен взятых. Рейх вспоминает, как специально накосячил и полез куда не надо — понятно кому не надо, и хотя долго можно спрашивать о том, какого черта есть кто-то в стране главнее, чем эта самая страна… Но он это сделал специально. Потому что сидеть в Берлине — всё равно что под замком — среди этих змей-гестаповцев, и орлов (ха) — эсэсовцев — удовольствие ниже среднего, а на фронте она как-то и ближе. Кто знает, где сейчас Союз? В Москве? В Ленинграде? Или в соседнем окопе дежурит? Мысли о нем придают не то чтобы сил, не то чтобы заставляют смириться, и не то чтобы успокаивают, скорее, совсем наоборот, выводят из оцепенения и заставляют переживать. Не только о Союзе, но и вопросы задавать, за которые по головке не погладят, а отправят в штрафбат. А пленных русские, говорят, не берут. Да и звучит как-то паршиво — страна отказывается за себя воевать. И смех, и грех. Всё эти мысли поверхностные совершенно, проскакивают мельком и запоминаются едва ли. Его «смена» кончилась, Рейх идет в место, предназначенное для отдыха, там получает вместе с пайком привычную шоколадку и думает о том, что у Союза с поставками не так всё хорошо. Кусок в горло не лезет, и, пока сослуживцы заняты ленивыми разговорами перед сном, а кто-то уже вовсю дрыхнет и видит третий сон, Рейх достает из нагрудного кармана помятую и запачканную в чье-то крови фотографию. На фотографии они с Союзом танцуют вальс. Рейх не помнит названия, но это было перед самой войной — Рейх его тогда предупредить пытался, да что толку — не поверил, сказал, мол, жду в сорок третьем. Вальс был минорный. Переплетенные пальцы, горячее дыхание, раскаленное жарче фронтового огня. Тучи за окном синие-серые — собиралась гроза — и в старом доме, они танцевали. В своем темпе, под граммофон. Завыли юнкерсы. Всё на несколько мгновений стихло, даже самолеты двигатели заглушили, кажется, но тут же возобновилось снова. Рейх не выдержал. Снаружи уже был закат — или восход, Рейх плохо следил за временем. Впереди — минные поля и орудия, дальше едва заметны окопы русских. На одном из возвышений, будто желая получить пулю в голову от снайпера, стоял Союз. Сердце встрепенулось, потянулось туда — всё равно почти бессмертный. И Рейх, перепрыгнув через зарождения, побежал через другие окопы и минное поле туда, под градом снарядов и пуль. Союз увидел его из-за суматохи, которая следом за ним поднялась. Командование требовало остановится и повернуть назад, потом перешло на угрозы. Рейху было всё равно. «Один раз живем!» — думал он, и чуть ли не вприпрыжку начал бежать, когда Союз сиганул прямо со своей амбразуры вниз, и побежал на встречу. Из-за этого и споткнулся, вымазался в грязи, чужой крови и чуть не налетел на мину, едва прикрытую землей, но тут же вскочил и побежал навстречу. И не думал, пырнут ли его ножом и не убьют ли выстрелом, не получит ли он это от любимого Союза, просто бежал, чтобы хотя в последний миг ухватить чужую красную (почти как у него) кожу и почувствовать родное тепло. Но его не пырнули. Не пристрелили. Союз в последнее две секунды накинулся с объятиями и повалил их обоих на землю — шутка или, почти два метра ростом — и стиснул в крепких руках. — Живой! — воскликнул он радостно, — Живой, чертюга! — Куда я от тебя денусь, — над головой проносились снаряды. Союз посмотрел болезненно-серьезно, чувствуя острую нехватку времени, торопясь сказать самое важное. — В Берлин. Я до тебя дойду, достану, ты только херни не твори, пожалуйста. — Лучше под пулями погибнуть, чем на собственной территории в плену быть. — Я тебе погибну! Сиди в Берлине, там я до тебя доберусь. Притворись, исхитрись, моим шпионам помогай, если можешь, только на фронт не иди, пожалуйста, милый мой… Он что-то ещё бормотал, Рейх едва ли слышал, вместо этого полез рукой в нагрудный карман, достал оттуда фотографию: — У тебя же такой нет, да? — А ты? — Откопировал. Несколько. Союз принял фотографию хмуро, стиснул ещё раз. Отвернулся. — Всё. Ползи к своим. И Рейх поверил. И пополз. Втык он, конечно, получил. И в Берлин его первым же поездом отправили. И за такие вот обнимашки он тоже получил. И выжил. А когда Союз пришел в Берлин на него было дело, где кратко и емко описали, как он отравлял Гитлеру жизнь. *** В старом доме играл вальс. Крыша с другой стороны обвалилась, но сейчас лето — не страшно. Граммофон с пластинкой на которой не хватало небольшого куска проигрывал вальс. Рейх и Союз — оба в штатском — танцевали. Рука в руке, голова на плече и прикрытые глаза. Можно не торопиться. Не бояться — тоже можно. Светило яркое июньское солнце, где-то во дворе шумела пара ребятишек — всё, что осталось. Шумели деревья, тихо перебирала волны река, шуршала там, где камни высовывались из воды. Мало ли звуков после войны можно услышать. Запах стали, пороха, ружейной смазки и крови теперь, кажется, с ними навечно, но уже такой привычный, этот запах фронта, что его и терпеть не сложно, и переносить. И хотя восстановить всё из руин будет сложно, главное, что люди не умирают. Что небо ясное, и юнкерсы по нему не летают. И вальс теперь — в мажоре.