Химера - придуманный рай

Химера – придуманный рай

Тяжело Иван вздохнул, да взгляд, страдания полный, вверх обратил. Знал он, недолго ему осталось; время, что отведено ему было на свете этом, стремилось к концу своему, мчалось неумолимо. Не было то предчувствием нелепым, коими всю жизнь свою терзался он. В этот раз уж точно он знал, явственно чувствовал - покидают его силы, а душа его на волю рвется, тело его измученное стремясь покинуть поскорее, да пред Богом предстать. А перед Богом ли? Много ли сделал он за жизнь свою? Да пожалуй уж поболее, чем большинству на свете этом сделать удается. Только вот... Только вот чего ж он более сотворил - доброго али худого? Крепко задумался об этом Иван. Что чаще делал он: Бога молил, чтобы тот сил ему дал для свершения дел славных, или же в грехах своих тяжких в церковь каяться ходил, прощения выпрашивая за деяния дурные да помыслы, Господу неугодные? Куда же теперь суждено отправиться ему, когда на суде страшном все дела его припомнятся? Какая чаша перевесит? Чего заслуживает он? Молвил, конечно, народ русский, что царь всея Руси есть ставленник божий на земле этой грешной, что власть его была дана ему небесами самими. Да только же пред ликом смерти бессильный, как все, осознал вдруг Иван - человек он обычный. И судить его будут так же, как и смерда любого, на положение его высокое не взирая. И так тяжко было ему - чем старше становился он, тем безжалостнее тело его собственное становилось к нему, еще и мысли эти невеселые грузом неподъемным на грудь ему легли, последний дух вышибая. А обиднее всего становилось ему от того, что как ни бился он, как ни старался, а все ж и половины из того не сделал, о чем помышлял. Растратил всего себя на незначительное, мелочное, противное Богу, да так и не заметил, что время его к концу подходит, пока совсем уж поздно не стало сожалеть и изменить что-то пытаться. Пошевелился с трудом Иван, тут же от боли тяжко охнув. Но никто на помощь не поспешил к нему, ни воды ни вина не предложил, чтобы страдания государя облегчить. Давно уж он всех от себя прогнал. Тошно ему было да противно до ужаса от толпы лебезящей, горько ахающей, да слезы крокодиловые притворно пускающей над стариком ослабевшим, не давая ему последний свой вздох издать в тишине да спокойствии. Хотел он наедине с мыслями своими остаться, дождаться, пока кончится все. Какими бы неутешительными думы его ни были, а все ж то единственная компания была, которую заслужил он. Заслужил он даже в секунды последние сомнениями мучиться, да от дум тяжелых страдать, не в силах ни отмахнуться от них ни о чем-то благом подумать. И еще более тяжких мук заслуживал он, ведомо ему то было. Так и ни к чему было ему жалости к себе исполняться. Жесток был Иван к слугам своим, но мало кому ведомо было - к себе он стократ жестче был. Вдруг никак шевельнулось что-то в углу. Почудилось небось. Разве мог кто-то приказа его ослушаться - хоть и мало что теперь сделать он мог, а все ж под царев гнев едва ли кто захотел попасть. Да и давно бы заслышал он, коли позволил бы кто себе остаться в покоях его. Нельзя ж столько времени в уголке бесшумно да недвижимо стоять, ни шорохом ни вздохом не обнаруживая себя. Слух все ж по-прежнему острым у царя был. Вздохнул он грустно, да тут же смешок короткий приглушенный из того же уголка раздался. Смешок знакомый до боли. Но только никак Иван упомнить не мог, где ж слышал его, будто было это многие-многие жизни назад. Нет, не могло почудиться ему. Кто бы какую брехню ни трепал, а все ж чист был разум его. Нередко думал он, что многое бы отдал, чтоб от слабоумия старческого страдать - а все ж терзался он, мучился, да отчет пред собой обо всем держал. Усилие сделав над собой немеренное, чуть приподнялся Иван на подушках бесчисленных и повернулся, похолодев тут же. Стоял в углу юноша красоты ослепительной, в золотой летник облаченный. Сощурился Иван, словно и впрямь ослепил его гость этот нежданный. Моргнул царь раза два, да вновь глаза широко распахнул, на видение это воззрившись. Да только исчезать это наваждение никуда не торопилось. Как стоял в углу юноша, так там он и остался. Да не может же быть такого, чтоб то в самом деле он был! Откуда ж ему в покоях царских вот так из воздуха возникнуть? Словно мысли его судорожные прочитав, расхохотался гость его звонко, кудрями черными встряхнув. - Неужто правда ты? - пораженно Иван произнес. Да чем дольше на наваждение это глядел, тем более убеждался, что не мерещится ему. Наваждение лишь улыбнулось лукаво, по-лисьи щурясь да голову склоняя. - Как же только вышло, что не изменился ты нисколько с тех самых пор, как отослал я тебя? - тихо Иван вопросил, на Федора глядя. В точности таким Федя был, каким запомнил его государь - юным, свежим, смешливым. Но как же так выйти могло спустя столькие годы? Да еще и летник этот. Тот самый. Но разве ж не разорвал тогда Иван ткань эту сверкающую? Да и черт с ним. Уж точно летник золотой не самым странным был в сцене этой причудливой. Как удалось Басманову за столько лет не измениться ни капли? Неужто зря Иван помиловать его решил в последний самый момент? Да тут же отбросил он это. Себе бы уж хоть не лгал. Кем бы ни был Федька, а все равно помиловал бы его государь. Люб был опричник ему, всех был Федя государю милее. Да его одного, пожалуй, и любил Иван за всю жизнь свою. Запрещал себе любить, силился чувствам не поддаться, а все ж он властен был над всем государством своим, а сердцу своему был не указ. Сердцу, что биться радостно начинало, стоило только красе этой черноокой в залу впорхнуть легко али в покои его. Гневу поддавшись, приказал Иван опричника своего казнить. Вот только стоило ему остыть немного, как сразу пожалел он о приказе своем опрометчивом. Зарекался он столько раз во гневе страшном приказы раздавать, да только вновь не сдержал он обещания себе данного. И так покой государю неведом был, а уж с кровью любимца своего на руках так и вовсе извел бы себя, да в могилу бы себя свел еще раньше. Верному своему человеку приказал Иван вывезти Федора среди ночи, да отослать его как можно дальше. Нелегко было ему любимца своего от сердца навеки отрывать, да только ж что бы подумали о нем, коли опричник, которого давеча приказал он казнить, вновь бы при царе появился? Озадачил Ивана доклад слуги его, что не было уж Федьки в тюрьме его, когда пришли за ним. Только ж решил государь, что к лучшему это, да постарался мысли о любимце своем как можно глубже запрятать, работой себя грузил нещадно, лишь бы не думать. И со временем получилось у него мыслями в каждую секунду свободную к Федору не обращаться. Да только вот толку ж с того было, если теперь стоял демон грез его прямо перед ним, очи свои черные на него обратив, да не боялся нисколько. Хотя с чего ж ему было старика древнего да немощного бояться? - Никак посмеяться надо мной пришел, краса моя? Должно быть, доволен ты. Ты красив, как прежде, а я вон в рухлядь какую обратился, рассыплюсь того и гляди, - нахмурился Иван, когда Федя лишь плечами повел. - Не подойдешь даже? Небось противен я тебе стал? А я ведь любил тебя, Федюша. Скольких людей по указке твоей погубил, приговоры подписывал да приказы отдавал, стоило тебе пальчиком своим указать. Свою душу разрушил всю ради тебя, очей твоих, кудрей черных и танцев бесовских. А ты и подойти ко мне не можешь? - все больше распалялся Иван, в лицо это хитрющее глядя. В секунду следующую вновь лишь расхохотался Федор. Да не злобно вовсе. Не так он хохотал, как в моменты те, когда над боярами униженными в свое удовольствие потешался. Звонко он хохотал, заливисто, словно радовался чему-то искренне. И стало вдруг Ивану от смеха этого так тепло да хорошо, будто бы и боль, и напасти все вмиг отступили от него, радостью его переполняя. И тогда приблизился к нему Федор с грацией кошачьей на край лавки, перинами да подушками застеленной, опускаясь. - Не думал я, что снова увижу тебя, Федюша. А все ж рад я тебе, хоть и впрямь нечистый ты, - лишь очередной улыбкой в ответ на это одарил его Федор. Хоть бы сказал что, чертенок этакий. Так нет же - даже сейчас дразниться продолжает. Застонал Иван, когда Федя лег с ним рядом, словно котенок ласковый к боку его прильнув. Прохладной ладонью провел Федор по животу государя впалому, да руку к груди прижал, в том самом месте, где сердце из последних сил билось. Отступала боль, легчало царю, даже улыбка на губах царя появилась. - Никак за мной ты явился, краса моя? За остатками души моей покалеченной? Склонился к нему Федор, в глаза ему заглядывая. Никак кивнул он? Или показалось царю это? Облегченно Иван вздохнул, когда Федя губ его своими губами коснулся.