Химера - придуманный рай

Страсть любви испытай Сердце в кровь растерзай

Тревожно было Федору в последние мучительно тянущиеся недели. Кто-то бы сказал - неспокойно на душе. Да только вот не было у него души. И все ж, все-таки что-то внутри него болезненно ныло, металось растревоженной пташкой и пытало, пытало его чувством неизведанного и непонятного. Что-то должно было случиться. Что-то дурное, нехорошее. И чем дольше он томился этим предчувствием дурным, тем более жаждал он сбежать, улизнуть, скрыться и больше никогда не показываться в опасном для себя месте. Да вот только не мог он. Хоть и силен был Федор, а все ж призвал его Алексей, и только в воле воеводы было освободить его от обязательств всех. А тут и гадать не приходилось - и так Феде ясно было, не отпустит его так просто опричник до положения высокого жадный. Да и попроси его Федор об этом - ясно он даст понять, у отца его названного власть над ним имеется, приказывать он "сыну" может. Того и гляди, еще и начнет при случае каждом грозить Федору, свободой его играя. Был, конечно, путь один верный, как из-под этой зависимости высвободиться. Коли убил бы Федор хозяина своего, вмиг бы он свободен стал. Да только сил на то надо было немерено. И берег Федор путь этот на случай такого отчаяния, что и выхода иного не будет у него. Коли пришлось бы ему, убил бы он Алексея Даниловича, не задумываясь. Пускай и изображал он талантливо привязанность сыновью к воеводе этому, а на деле окромя презрения глубокого к Басманову не испытывал ничего совершенно. С каждым днем чувство тревоги все плотнее корни в него пускало и цвело, съедая его изнутри. Все старался Федор убедить себя, что по силам ему защитить себя от напасти любой, да только не понимал он, от чего защищаться придется. Откуда нападут? Бояре уж давно не тревожили его нисколько, никто с ним справиться не мог. Сам он кому угодно без чужой помощи навредить мог, ведали об этом все, да не связывались с ним. Чай никому войско опричное на пороге своем видеть не хотелось. Отчего же тогда никак он чувство это склизкое да поганое внутри себя унять не может? Не оттого ли, что царь его, государь его возлюбленный, как будто бы охладел к нему? Пытался Басманов мысли эти прочь гнать, да только натура его чуткая не могла закрывать глаза на то, что переменилось что-то в Иване. Почти сразу после ночи той сладкой, жаркой будто бы другим человеком стал царь. От снадобий любимца своего отказался. Никакие ласковые уговоры Федора не помогали - все вторил царь, что за пригрешения свои тяжкие, за то зло, что сделал он, и о котором помышлял только, заслужил он наказание справедливое. И боли, что испытывал он без снадобий чудодейственных, суждено было карой его стать. Покорно собирался царь принимать ее, примириться с ней хотел, а унимать не желал. Даже когда становилось ему столь тяжко, что без помощи чужой ноги передвигать он не мог. Что мог Басманов поделать с ним? Коли воркование нежное не действовало ни на толику, пришлось ему отступиться. Стал бы он настаивать - только рассердил бы царя. А без травок этих и так положение его все более расшатывалось. И яства свои стал царь проверять прежде чем в рот их себе отправить, даже если Федор подносил их, да из рук своих подавал. Не мог Басманов ничего с кушаниями царскими поделать, ведь поди странно было, если бы каждый, кто до царя их касался и пробовал, без ума влюбился в него и хвостиком за ним ходил, внимания его жаждая. Старался Федор убедить себя в том, что злится он из-за того, что все усилия его насмарку пошли. Да только ж не оставляли его другие мысли навязчивые. Не мог он пресечь думы горькие о том, что печалила его всего более нежность из глаз царевых исчезающая с каждым днем. Уж и вовсе почти царь смотреть на него перестал. А коли и бросал взгляды на опричника своего верного, так уже и не было в них теплоты прежней, любви безоглядной, да доброты, коей государь лишь его одного одаривал. Не могли перемены этой опричники прочие да бояре не замечать. Поначалу-то почти не было того заметно, поначалу еще колдовство Федора царя к нему привязывало. Но как стало действие ведьмовства его на нет сходить, словно костер угасающий, в который поленьев новых не швырнул никто, уж стало невозможно не заметить, что переменилось отношение царя к любимцу. И неуверенные сперва попытки Федора в глазах царя очернить все настырнее да настырнее становились. Кто ж не хотел место Басманова занять? Кто ж не хотел подле царя восседать, да взмахом руки одним указывать, кого убить, кого ограбить, кого на потеху всем выставить, да оскорбление кому смертельное безнаказанно нанести. Больно Федору было на холод этот наталкиваться. Того и гляди поверил бы он, что сердце его, в лед давным-давно обращенное, оттаяло, да чувствовать что-то стало. Шел Федя по коридору, то и дело рукава кафтана багряно-красного поправляя. Душа царева пировать вновь изволила, а пиры царевы пропускать никому нельзя было. Должно быть, и ранее Федору проступок такой царь не простил, а уж теперь и думать Басманову не хотелось, что бы сталось с ним, не явись он за веселием государя своего понаблюдать. Только вот самому ему давно уж невесело было. Вошел Федя в залу просторную, да оторопел тут же, у дверей замирая. То, что внутри было, нисколько на пир веселый не походило. Сидел Иван на троне своем, хмурый, что небо зимнее перед снегопадом, толпились вокруг него бояре да опричники, а в стороне Алексей Данилович стоял, белый будто молоко. Совсем уж не по себе Федору стало. Да в ту же секунду взгляды на него обратились, не оставляя ему и шанса улизнуть незаметно, а там уж будь что будет. Молчание воцарилось. Поди все ожидали, что государь скажет, любимца своего завидев. Не позволил себе Федор страх свой выказывать. Выпрямился он, плечи расправив, да осмелился сам на Ивана посмотреть, речей его ожидая. - Ну что же ты в проходе замер, Федюша? Али боишься чего? Ну-ка, подойди, - притворно ласково царь произнес. Знал уже Федор, опытом наученный, таким голосом государь лишь с теми говорит, кому доброго ничего судьба уже не сулила. Когда искренне ласков он был, тон его совсем другим делался, теплым по-настоящему, а не приторным, что мед засахарившийся. - Чего же мне бояться, государь мой? Удивлен я. Говорили, ты пир учиняешь, а что-то не вижу я веселья. Ни скоморохов нет, ни музыка не играет. Али случилось чего? Заставил себя Басманов с места сдвинуться и к царю приблизился, перед ним встав. Украдкой он взгляд на "отца" своего бросил. По-прежнему стоял тот ни жив ни мертв, да кажется только бледнее еще стал - того и гляди чувств лишится, что барыня нежная, мышку завидевшая. Что же стрястись такого могло, что воевода никак в руки взять себя не мог? Неужто вновь на войну их какую царь отправить хочет, сулящую им обоим погибель верную? Али отсылает навечно, прочь отправляет, что зверьков наскучивших? - Отчего ж веселиться мне, Федюша, когда ты с отцом своим измену против меня замыслил? - сощурился Иван, внимательно в глаза опричнику своему глядя. И первый раз сложно было Басманову взгляд этот выдержать, еле сумел он глаз своих не опустить. - Измену? - негромко Федор переспросил, искренне этим обвинением удивленный. Многих обвинений он ожидал. Да и впрямь ведь было за что винить его. Но измена? Уж того, что в вину ему вменят то, о чем он и не помышлял даже, Федор и допустить не мог. Как бы ни был затуманен разум царя, какие бы мысли ни метались в голове его, что бы ни чувствовал он к опричнику своему, как мог он в такие слухи поверить? Про себя Федор проклял тех, кто распускал о нем такую нелепицу, и пообещал себе и в самом деле навести на них порчу, только выяснит, у кого язык за зубами не держится. - Государь мой, неужто ты и правда в то уверовал, что я предать тебя могу? Не ты ли самым верным меня своим опричником кликал? Что же сталось с тех пор? - А то и сталось, Федюша, что с новгородцами ты за моей спиной сговорился, - размеренно Иван произнес, взгляд от Федора не отводя. Только вот во взгляде этом Федор столько печали уловил, что невольно подумалось ему, любит его все еще царь Иван. Без всяких трав любит! Привязан к нему государь, только вот всю греховность чувств этих осознавая, себе не позволяет поддаться им. Ах, если бы только Федор раньше понял их! Если бы только государь его возлюбленный жестом единым, взглядом таким, тоски полным, дал ему понять, что теплится в нем еще любовь, любовь настоящая, не наколдованная! Не было бы сейчас этого разговора, видят все силы. Все бы сделал Федор, лишь бы царя вновь к себе привязать. Вот только толку-то теперь обо всех этих если да кабы размышлять, если стоял он в секунду сию перед государем, обвиненный несправедливо. - Кто ж такие слухи распускает, государь мой? Не было такого. Знаю я, как ты грезишь походом на Новгород. За честь великую я почту, коли ты поручишь мне войско вести. Всем сердцем я хочу лишь победу принести тебе. Разве мог я сговориться с новгородцами? Да и о чем? Отчего-то Федор никак успокоиться не мог. Хоть и знал он точно - в том, в чем обвиняют его сейчас, не виновен он, а все ж подсказывали ему чувства его, что не все это. Что еще одно потрясение ждет его злосчастным вечером этим. И даже коли оправдается он, убедит царя в невиновности своей, найдется, что еще в вину ему поставить. Слишком уж спокойно держались бояре да опричники, царя окружившие. Словно ведали они то, что Басманову неведомо было. Ох и не нравилось ему ощущение поганое это! Ранее сам он все на несколько шагов впредь ведал, а теперь никак обскакали его. Да разве ж возможно это? С его-то силами! Но слишком уж крепко страх его в объятия свои взял, чтобы окончательно он мысли предательские отмел от себя. - Было али не было, вот только все вокруг говорят, что ты да отец твой в сговор вступили с новгородцами, - невольно Федор снова взгляд на воеводу Басманова бросил. Не выглядел он удивленным. То ли его уже допросить успели, то ли и впрямь он удумал царя предать, вот только "сына" своего в планы свои не посвятил. Так отчего ж должен Федор за грехи его отвечать? Не успел он озвучить то, что в голове его было, как продолжил царь: - Сам я не поверил сперва, Федюша. Сколько раз мне в уши шептали, что предашь ты меня, да врага приведешь прямо под мои двери, чтобы пожег он все, пока ты смеяться будешь, а ты лишь с победой возвращался славной. Не поверил сперва, - задумчиво повторил Иван, ненадолго голову опуская. Еле сдержался Федор, чтобы не поторопить его. Что же произошло такого? Что же случилось, раз уверенность царя в нем настолько пошатнулась, что выслушивал он сейчас обвинения эти унизительные да ложные? Слишком уж опечален был государь. Опечален да никак разочарован в нем. - Приказал я дом ваш обыскать. Думал письма там найти али деньги от новгородцев припрятанные. Да только вот люди мои верные кое-что другое нашли, - кивнул царь одному из опричников, а тот сразу поспешил мешочки небольшие Феде показать. Мешочки, что все были в письменах колдовских. Почувствовал Басманов, как все холодеет внутри него. То уже обвинение справедливое было. Его то были мешочки с травами, он их заготавливал да письменами обрамлял. Только вот не думал он, что однажды найдет их кто-то да прямо под нос ему сунет. - Отец твой сказал, что твои они. Федор полный гнева взгляд на Алексея бросил. Вот значит как. Сперва сам нечистую силу призывал, молил помочь ему, а едва опасность для себя почувствовал, как решил избавиться от "сына". Хитро придумал, ничего не скажешь. И ведь не мог же Федя всю правду поведать. Едва ли поверил ему кто. Да и рассказывать всем, что не от мира ты сего, что из самой преисподней вылез, чтобы бесчинства творить - все одно, что себе же приговор подписать. - И впрямь мои, государь мой, - равнодушно Федор сказал, плечами поводя. Только равнодушие это всей его воли ему стоило. С секундой каждой все сложнее было держаться ему. Ах, если б только их с царем наедине оставили! Видел он, что хочет царь дать ему оправдаться. Позволили бы им вместе остаться, рухнул бы Федор на колени, себя не жалея, руки бы, перстнями унизанные, целовал, да о прощении молил. Глядишь и не выдержал бы царь любимца своего таким видеть, да оттаял вновь. Вот только что уж мечтать о том, что не свершилось бы никогда? А пред толпой остолопов этих унижаться так и не подумал бы Федор. - Только разве ж ты сам снадобья мои не пил? Разве ж не знаешь, что безобидны они да лишь с болью помогают справиться? В мешочках этих травы, что собирал я да сушил, чтобы еще снадобий лечебных сделать. Али в этом грех какой есть? - Басманов чуть повысил голос, с вызовом глядя на тех, кто порочил его перед царем. Казалось, смутились они уверенностью его. Да только ему важно было лишь государя своего убедить в правоте да верности своей. - Складно говоришь, Федюша. Да только батюшка твой сказал, что не лечебные то травы вовсе. Сказал он, что колдуешь ты, - вздохнул Иван. И в секунду эту так жаль его Басманову стало, что непреодолимо почти захотел он обнять царя да утешить. От дум тяжелых избавить его. Лишь представлять он мог, как чувствовал себя государь, уверенный, что единственный, кто так жарко да искренне в любви ему клялся, способен был на предательство подлое да на колдовство запретное. - Не знаю я, отчего он на сына родного наговаривает, государь мой, - искоса Федор на Алексея глянул взглядом таким, что, казалось, еще немного, да "отца" своего на месте бы испепелил, а после снова на государя посмотрел. - Горько и больно мне думать об этом государь, но не мог ли воевода твой Алексей Данилович с новгородцами договориться? Клянусь, не ведал я ничего об этом, государь. А как понял, что планы его раскрыты, решил себя спасать, да сына своего отдать на растерзание. Тебе решать, государь мой, кому вера в деле этом есть, да только я тебя и в мыслях не предал ни разу. Весь я твой. Но коли ты брехне поверишь этой, любое наказание я от тебя приму смиренно, - с покорностью Федор голову склонил, словно заведомо любому решению повинуясь. Знал он, что обыкновенно вид его невинный трогает царя. Лишь на то была его последняя надежда, что вспомнит царь его, за что так опричника своего смешливого да лукавого любил. - Кто же из вас правду мне говорит, а кто лжет пред лицом моим, да не смущается этого? - вздохнул Иван, взгляд с Алексея на Федора переводя. Утомила его уже эта сцена безобразная, да только не мог он себе позволить отмахнуться да выгнать всех вон. Должен он был решение принять. А какое - не ведомо ему было. И посоветоваться ему было не с кем. - Вот как поступим. Сей же час прямо здесь сразитесь. Кто победит - за тем и правда. - Да где ж это видано, чтобы отец против сына сражались? - несдержанно воскликнул Алексей, до того за царем стоявший насупившись. Не умел он, как Федька, болтать складно, да только, такое заслышав, уж не утерпел да не смог более рот закрытым держать. Видать в беду такую угодив, забыл он вовсе, что совсем не сын ему Федор, что власть он над существом этим имеет и что хочет приказывать может. Да только это Феде на руку было. Уж он точно так просто сдаваться не собирался. Пусть и на сражение это должны были все его силы уйти. Должен он был царю преданность свою доказать. - Сперва своего сына оговорил, а теперь о совести вспомнил? - грустно усмехнулся Иван. - Принял я решение. Или ты вину свою признать захотел, Алексей Данилович? - Не в чем мне признаваться, - хмуро произнес воевода. Еле сдержался Федор, чтобы не расхохотаться - так неискренне прозвучали слова эти. Достаточно было государю коротко кивнуть, как в руки Федору и Алексею по кинжалу сунули, да расступились, место давая. Сколько же душ, интересно, вот так погубили в зале этой? Сколько людей уже шли сюда, как Федор, думая, что на пир царский попадут, а заместо того лишь смерть свою здесь нашли? Впрочем, не до того сейчас Федору было, не до мыслей этих. Ловок он был, силен, да только не уступал ему в мастерстве воевода Алексей Данилович. Да еще и внезапно прозреть мог и упомнить, что "сын" во власти его. Стало быть, должен был Федор как можно скорее покончить с ним, не дать ему возможности такой. Пристально он за Алексеем наблюдал, кружа с ним по зале. Да только воевода его таким же настороженным взглядом награждал, не желая выпад первый сделать, да открыться опрометчиво, место беззащитное под удар кинжала подставляя. Все ближе к нему Федор подбирался, да не нападал. Знал он характер хозяина своего - осторожен он был, осторожен, что старый лис, беспомощность свою перед псами охотничьими понимающий, но только больно вспыльчивый у него был норов. Понимал Федор - довольно будет измотать его, понервничать заставить, как не утерпит он да ринется в бой, не в силах более этого противостояния выносить. Сосредоточен был Федя, понимал он, что шанс у него лишь один быть может. Неторопливо Федор с грацией куницы вышагивал, ловко ноги переставляя, да ни на секунду взора немигающего с мужчины не сводил. Видел он, Алексей от него отступить хочет, выиграть себе побольше времени на обдумывание действий своих, только не мог он себе позволить этого. Не мог он слабость свою признать перед существом этим. Наконец, Алексей потерял терпение - сколько же можно было в самом деле кругами ходить на потеху всем остальным?! Чай не на балу они. Подумав, что уловил момент нужный, Алексей резкий выпад вперед сделал, да только то и нужно было Федору. Ускользнув от удара смертельного вертко, юркнул он ближе к Алексею, раз жестом сильным, уверенным кинжал под ребра вонзил, да после в живот несколько раз в исступлении ударил. Никогда ранее такой ярости он не подозревал в себе. Рука его словно сама по себе действовала, все втыкая и втыкая острие кинжала в ослабевшее тело, пока сам Федор не отшатнулся, почувствовав, что рухнет вот-вот. Едва он на ногах устоял, тяжело дыша. Убийство того, кто призвал тебя - шутка ли. Силы его в смятении пребывали, всем естеством он этому убийству сопротивлялся, да все же свершил его, сумел победить. Отбросил Федор кинжал, да на Ивана глаза поднял. Казалось, обрадовался государь тому, что любимец его победил, да только нахмурился тут же, словно наваждение какое-то с себя сбрасывая. - Бросить его в темницу. Казнить рано утром, чтобы не видел никто, - едва слышно произнес государь, словно с трудом слова эти из себя выжимая. - Как казнить? - пораженно Федор произнес, рванувшись, когда руки сильные его подхватили, да потащили из зала прочь. - Разве не доказал я верность тебе, государь? Разве не убил я отца родного ради тебя?! Разве не знаешь ты, как люблю я тебя?! - восклицал он, отчаянно из последних сил сопротивляясь. - Раз ты отца своего родного убил, значит, и государя своего предашь, - покачал головой Иван, в последний раз взгляд на Федора бросая. Сомнения изнутри раздирали его, тяжко ему было донельзя. Верно ли он поступает? А что если и впрямь юноша этот и душой и телом предан ему был, на все бы ради него пошел. Что если не все заговор замышляют против него? Может, и остались на этом свете люди, что любят его просто так, а не из выгоды своей. Но мог ли царь, государь всея Руси так просто взять да на попятную пойти, решение свое ежесекундно меняя? Что будут слуги его думать о нем? Не получив иного приказа, выволокли Федора, сопротивляющегося яростно, прочь, и только после этого Иван глаза прикрыл, устало голову опуская. Страшным уродливым сном ему все происходящее казалось, да только ясно он понимал, что реален кошмар этот.