The Hell Remembers

      Видит бог, ангелы — по крайней мере, такие же ненормальные, как Азирафель — чувствуют боль, в том числе и чужую, в разы сильнее других существ, и видеть Кроули таким — пытка для самого себя. Он ведь не заслужил этого, не заслужил ничем. Тут ангел судорожно отдергивает пальцы от горячего чайника, задумавшись: ведь самосуд свершился из-за него. Из-за того, что на протяжении шести тысяч лет они вдвоем «братались», из-за того, что упустили мальчишку, из-за того, что решились на всю эту авантюру — и, хуже того, вместе.       За то, что они были на своей собственной стороне, за то, что были изгоями у своих, слишком правильные, слишком другие, слишком хорошие для них. За то, что любили друг друга, даже если не осознавали это.       Винить себя, впрочем, было бы просто глупо. Если Азирафелю повезло — к счастью, ему досталось лишь предупреждение от ангелов — то Энтони настигло адское отмщение. Они явно давно метили поквитаться с «раззадоривающим» их Кроули. Ох, как это в его духе, плясать и дразнить злых собак — но то, что эти звери вытворили, то, как они надругались над ним просто вне рамок, даже адских.       Кроули он находит в такой же скрюченной позе эмбриона. Даже не подходя можно различить крупную дрожь, сотрясающую несчастного, услышать, как обстукиваются друг об друга острые зубы, как он, будто раненный перепуганный зверек, пытается спрятать лицо. Сердце болезненно щемит, и ангел переводит дух. Азирафель не осуждает, не отвращается от вида растленного тела. Перед ним никогда не надо оправдываться, да даже стесняться и скрываться — он примет и поймет все, и демон это знает. Даже то, что его друг не смог защитить себя, позволил опустить и превратить в кусок мяса, девушку на час, которой так беспардонно воспользовались. И оставили таким же — запачканным, оскверненным. А ему рыдать хочется: настолько бескорыстная доброта, которую он, Кроули, не заслужил и никогда не заслуживал.       Но, заслышав шаги Азирафеля, демон сразу «расправляет» тело (как кошка, до того лежавшая клубочком), выбирается из своего кокона и садится, свешивая длиннющие ноги с кровати; обычно отказываясь от всякой пищи, в этот раз, чисто из приличия, демон берет в ладони горячую кружку и отхлебывает, стараясь сейчас не напускать соплей в заботливо приготовленный напиток. Ангелу остается только сидеть рядом и молчать. Что он может сказать Энтони — что ничего не было? Что все наладится, демоны получат свое, что этого не повторится? Все — низкая ложь, и он не собирается кормить пустыми фразами друга; Азирафель лишь безмолвно пытается выразить свою отчаянную поддержку, пусть Энтони боится даже подсесть к нему близко, будто даже безобидный букинист может причинить ему вред. Позариться, взять, использовать, как они.       Он покорно ждет, когда Кроули захочет говорить сам.       Так они и сидят: демон, скрючившись под одеялом и с кружкой в руках, и Азирафель, наблюдающий, как судорожно дергается спина Кроули, как он явно старается давить в себе новые рыдания и безуспешно фыркает новые всхлипы. Как дрожит и пытается спрятать глаза, как будто неуютно чувствуя себя без привычно защищающих его очков. Что-то в мире надламывается, и это даже не надвигающийся Армагеддон, нет: забывается, что мальчишка находится в Таддфилде и обретает силу, пока к нему едут Четыре всадника, что армия в лице двух человек их не остановит, что над ними нависла угроза расправы от своих же начальств… все не имеет никакого значения по сравнению с тем, что Кроули, такой самоуверенный, дерзкий и строптивый, сейчас боится поднять свои большие желтые глаза, чтоб не показывать слез.       Надломленная сущность ноет: Кроули хочется инстинктивно убежать и спрятаться, потому что с его кожи сорвали панцирь, защиту, оставили уязвленным и беспомощным. Как минимум стыдно являть себя настолько обнаженным, особенно перед ангелом, который, пожалуй, был единственным, кто уважал и привязался к нему — да и то, под вопросом.       И вот сейчас он сидит, с разрушенным образом дерзкого и смелого демона, жалкий, ничтожный, достоин лишь жалости — обратной стороны презрения.       — Я не думал, — наконец всхлипает Кроули с одуряющей ненавистью к такому себе, — я… пытался достать святую воду… они увидели, а потом… — Энтони стискивает кулаки, цепляется за воротник жилета Азирафеля, как за устойчивую, безопасную защиту. Долговязое тело содрогается от приступов рыданий, а демон пытается выдавить из себя рассказ дальше дрожащим, надсадным голосом, вот-вот готовый разрыдаться, будто поделившись, случившееся перестанет быть настолько омерзительным; Азирафель по-отечески тепло обхватывает такого уязвимого и беззащитного сейчас Кроули за плечо, прижимает к груди и что-то шепчет успокаивающее. Подбородок, залитый слезами и слюнями, дрожит в плаче, как у малого ребенка. — Они отымели меня вдвоем, Азирафель, они… я пытался вырваться и позвонить тебе, но я… я…       Умолкнув, Кроули навзрыд завыл, не представляя, как рвется сейчас сердце Азирафеля — преисполненное искренней жалостью и любовью к бедному демону, которому не повезло оказаться рядом с теми ублюдками. Ангел неожиданно понимает это так ясно и кристально чисто, дыхание спирает на секунду от распирающей скорбной теплоты в груди, которой так хочется поделиться с Энтони — дать и показать то, чего его лишили много тысячелетий назад.       Азирафель молча наклоняется к трясущимся тонким губам и целует неожиданно замершего демона. Совсем аккуратно, не напирая и не пытаясь увлечь того: смыкается губами с его, осторожно слизывает соленые слезы и снова целует, на этот раз в щеку.       — Я с тобой, Кроули, и никуда от тебя не денусь.