***
Многочисленные чудеса и совпадения, которые люди наивно звали «проделками Судьбы» или «случайностью», конечно, были детально продуманы Богиней, и в очередной раз на такую 'пасхалку' Азирафель наткнулся недавно; они спонтанно столкнулись (во всех смыслах) с той необычной девушкой, Анафемой, а она так же неспециально забыла свою книжку — которая, вне всяких сомнений, оказалась сборником предсказаний и тем недостающим фрагментом, который мог решить всю их проблему с утерянным ребенком. Ангел склонился над старинной, но бережно сохраненной рукописью. Волнение выдавали распахнутые, округлившиеся глаза мужчины и непривычно-сосредоточенно сжатые губы, когда он листал страницы с азартом истинного ценителя — он-то осознавал всю мелочность шанса наткнуться на подобное… чудо, да. Наткнувшись на нечто столь редкое, удивительное и интересное, Азирафелю легко было окунуться в это с головой. Лучше, чем канун Рождества и связанный с ним восторженный трепет, эта вещь намного изумительнее: кажется, книга даже ни разу не переводилась, и сохранился еще средневековый слог, а чернила все еще не выцвели. Мысль, откуда такой сборник мог оказаться у юной особы, сейчас ему не пришла, зато он наткнулся на предсказание с самим собой. — Святые угодники, да, — несколько забывшись, выдыхает Азирафель: момент озарения — и он снова листает дальше, натыкаясь на заветную подсказку. Торопливо стянув маленькие очки с носа, он бросается к телефону и впопыхах набирает Кроули. Он не может сейчас не ответить, знает ведь, как важна их операция для них… обоих. Гудки мучительно долгие, неприятные, что даже вызывают такое по-человечески глупое волнение, нервозные спазмы в животе. Проходит с десяток пиканий, и все очевиднее, что трубку никто так и не поднимет. Что же, неужели в такой ответственный момент Кроули нет дома? Азирафель, признаться, уже привык думать что-то худое — наверняка, все-таки так и забил на исправление их ошибки, таскался по какому-нибудь бару и в ус не дул: последние деньки на земле. А может, ангел просто опоздал? Может, Кроули действительно улетел так далеко, как мог? Неуютно вздрогнув, подгоняемый все более тревожными мыслями и разъедающим чувством вины (погано себя он чувствует с того самого разбитого, отчаявшегося выражения лица Энтони, когда ангел жестоко обошелся с ним в беседке), Азирафель торопливо хватает книгу, прямо с непозволительной для него непочтительностью, и, недолго думая, щелкает пальцами, телепортируясь прямо в знакомую квартиру демона: отчаянные времена требовали даже попирания правил и всех лимитов, сейчас не о том надо думать. Знакомые мрачные хоромы и строгий интерьер в кои-то веке не отвращают — хоть что-то близкое и родное в стремительном потоке хаоса, разворачивающегося в преддверии конца света. Азирафель застывает посреди квартиры точно принюхивающийся сурок: вытянулся в струнку, напряженно приподнял голову, машинально прижимая локти плотнее к бокам, а книгу — в пальцах, и раздувает ноздри. Он так давно знает Энтони, что запах змея, приятный, слегка «влажный» и тонкий, как элегантные духи, совершенно привычен и совсем не ассоциируется с душной злостью и тошнотворностью чертей. Сейчас же, однако, квартира насквозь провоняла могильной сыростью, сладковато-мерзким душком гниения, какое бывает от испорченной еды или мусора. — Кроули? — слабо окликнул ангел своего приятеля и осторожно сделал шаг, будто ожидая, что из-за угла выпрыгнет караулящий демон и отнюдь не доброжелательный. Похожий сейчас на слепую мышку, учуявшую приближение лисы, у ангела так же быстро забилось сердце. Иррационально и совсем неправильно: он же небесный воин, был предназначен для борьбы с порождениями ада. Эхо от голых стен отдалось басовитым, отдаленным отражением своего голоса. Ангел недовольно поджимает губы, надеясь за напускной раздражительностью — «какая негостеприимность!», думает он — задушить интуитивную тревогу. И что люди находят приятного в этом чувстве страха? Свернув из коридора в оранжерею, Азирафель снова замер, но на этот раз из-за усилившегося запаха друга, причем, более мускатного, «сырого», как будто без привычной 'человечности'. Помимо этого, в воздухе витал дым злостной насмешки и порочности, что хотелось ежиться и убежать от неуютного помещения прочь — но упрямый ангел решил разобраться, куда подевался Кроули. Возникшее затаенное волнение он старался вытолкать из головы, а оно отдавалось дрожью в коленях: так, наверное, ведут себя люди, когда боятся увидеть в комнате труп. Смерти, конечно, эфирное существо бояться не могло, но вот искренне недолюбливать точно. — Где же ваш хозяин? — учтиво поинтересовался ангел, наклоняясь к беспричинно дрожащему листочку: обычно растения Кроули выучились показывать страх непосредственно в его присутствии, а без него, как прекрасно знал Азирафель, могли дать себе волю; сейчас они тряслись так, будто Энтони стоял рядом, невидимый только для ангела. Светло-зеленое, насыщенного салатового цвета растение, конечно, промолчало, но неопределенно махнуло стебельком, как от порыва ветра. Ангел недоуменно нахмурил брови и обратил внимание на какую-то черную ленту, туго обвитую вокруг ствола растущего деревца. Всемогущая Богиня: черная лента совершенно точно обладала чешуйчатой кожей и пахла совершенно так же, как Кроули; Азирафель хоть нечасто видел демона в его первородном обличье, но не сомневался, что крупная змея с красно-желтым брюшком — сам Кроули. Неужели он мог впасть в спячку? Тут, вроде, и вправду холодно… Пришлось напрячь память в поисках хоть какой-то информации о змеях, но, конечно, ангел прекрасно понимал бесполезность этого вывода — если Энтони обратился в змея, то уж точно не по природному зову. Этот же внутренний голос посоветовал не стоять столбом, а аккуратно подхватить упругое тело змеи и стянуть с окоченевшего перепуганного деревца; здесь оставаться совершенно не хотелось, а еще — оставлять Кроули в одиночестве, спящим в форме рептилии, и Азирафель почти с облегчением перенес их обратно в свой книжный. Посреди высоких, до самого округлого потолка, книжных шкафов чувствуется куда безопаснее, защищеннее и уютнее: это не громоздкие пустые комнаты и мраморные фигуры, от которых хочется укрыться. К тому же, темное дерево, мягкий ковер и падающий из нескольких окон и развешенных ламп свет придает комнате теплоту. Может, не по вкусу демона, но Азирафелю так куда привычнее, хотя дрожь бить никак не переставала. А еще здесь как раз была его спальня, где и можно уложить змея: об Армагеддоне, Антихристе и всем прочем ангел попросту позабыл, сконцентрировавшись на неожиданном перевоплощении Кроули. Если уж он впал в спячку накануне их важной миссии, то произошло что-то серьезное или, о чем точно не хотел думать Азирафель, из-за их ссоры. Может, это была попытка самоубийства? Эскапизма? Сбежал пусть и не физически, но морально. Ангел засуетился сразу же: включил лампу на прикроватной тумбочке, плотно закрыл окно, а Змея бережливо уложил между подушек, под одеяло. Может быть, если станет теплее, то Кроули очнется. Думать, хотел ли тот сам такого, времени не было, и Азирафель отвлек себя на приготовление чая с робкой надеждой, что Энтони тянуть не станет. Достаточно эгоистично.***
Хладнокровные, рептилии никогда не смогут согреться даже под сотней одеял — не то, чтобы Азирафель позабыл об этом факте, укрывая Змея, но надеялся, что Кроули все-таки не обычная земная тварь. В комнате, к тому же, ощутимо теплее квартиры друга (и как его растения еще держатся?), а еще ангел совсем чуть-чуть применил маленькое чудо. Энтони жалеет сразу же, открыв глаза. Мысли просто не вяжутся, как под нависшим фоном чего-то тяжелого и мерзкого, прогнившего, только на задворках сознания мелькает понимание: вот он лежит в теплой кровати, уже в своем человеческом обличье, в комнате непривычно светло и мягко. А еще — пахнет Азирафелем, оглушительно, приятно. «Азирафель», — запоздало прожевывает в мозгу Кроули и жалко съеживается в клубочек, чувствуя себя ничтожным, щуплым и таким, блять, грязным, что и еще за шесть тысяч лет не отмоешься. Бедный Азирафель! Он не заслужил ни видеть, ни встречаться с таким убогим, нечистым, испорченным существом. На глаза наворачиваются слезы — кипяток — от спирающей горло обиды, острого стыда и раскаяния; зачем ангел сделал это для него, почему решил, что тот заслуживает этого? Нельзя, чтобы его таким увидели — слабым, падшим и бесцеремонно использованным, обесцененным. Во имя Сатаны, он ведь даже сопротивляться не мог! Жалкий, слабый, ничтожный червяк. Он отбрасывает одеяло, неожиданно ставшим таким липким и жарким, выворачивается из кокона простыней и, перевернувшись, пытается подняться на ноги — тощие, дрожащие и такие неловко-длинные, как спицы — безуспешно рухнув с грохотом на пол: колени подгибаются из-за стрельнувшей боли в бедрах. С новым мигом в комнате неожиданно повеяло таким знакомым и родным добром, что демон просто растягивается на полу, такой беззащитный и ничтожный, уже готовый разрыдаться в отчаянных — благодарных и виноватых — слезах; Кроули просто не может сдержать все новые и новые всхлипы, накладывающиеся друг на друга, душащие глотку: обида, боль, страх, бессильная злость сворачивается в один поток, когда Азирафель увидел его в таком мерзком беззащитном положении. — Я… я… — слабо пытается оправдаться мужчина, ненавидя себя и собственную слабость, оседает на пол, чувствуя, как стенки ануса жжет засохшая сперма (как отвратительно!) Энтони кривит в беззвучном всхлипе дрожащую нижнюю губу, выпяченную так, что видно десна и зубы, судорожно подымается и снова съеживается, опаленный стыдом — кому-либо демонстрировать это мерзкое, испорченное тело не хотелось. — Кроули! — охает Азирафель, суетливо поднимает его подмышки и усаживает обратно на постель; ненавидя себя за блядскую неблагодарность, Кроули, тем не менее, панически передергивается и отсаживается едва ли не другой край кровати, судорожно подтягивая ноги к груди. — Прости меня, прости, я… я сейчас уйду, Азирафель, ты не должен был этого видеть, — захлебываясь в как назло стекающих слезах выдавливает, именно что с силой, из себя Энтони, и лицо просто горит от позора. Как ангел еще остается рядом с ним, когда он даже смотреть на него боится? Отворачивается, как зареванный мальчишка, утирает слезы и снова заходится в приступах — и дыхание прерывается всхлипами, вздохами-скулением. В немом шоке Азирафель просто внимательно рассматривает друга. Надломленного. Смотреть на чужие страдания ему физически болезненно: нет, не разрывает сердце, не ноет душа — внутри ворочается трусливое малодушие, страх оказаться на его месте и эта беспомощная жалость «к тому, что уже случилось». Ангелу не нужно лишний раз намекать, что произошло: дерганный, затравленный Энтони и так красноречиво показал, что именно забыли там демоны. Грязные, поганые, злобные и бездушные уроды, которые не видят рамки и рушат их напролом, даже если эти границы — личное пространство, достоинство и воля. — Я сделаю тебе чай, дорогой, — тихо отводит тему Азирафель и добавляет мягко, но безапеляционным тоном: — и никуда ты не уйдешь.