Глазами горбуна

      Время шло. С момента моей пытки на площади минуло около месяца. Спина уже почти не болела, раны зажили. Я не видел, но знаю, что они оставили мне на память десятки уродливых шрамов. Как будто меня это беспокоит! Уродством больше, уродством меньше, какая разница? Правда, я не хочу вспоминать первые дни после наказания.       Я смутно помню, как меня отвязали от колеса, как несколько пар рук буквально волоком стащили меня вниз по лестнице, потому что ноги отказывались мне повиноваться, и меня практически забросили в ту же телегу. Мне кажется, я на какое-то время все-таки потерял сознание, потому что совсем не помню, как и куда мы ехали. Первым, что я увидел, открыв глаза, был отец Клод. Я дернулся было встать, но один его повелительный жест удержал меня на месте. Я бегло огляделся. Мы находились в небольшой, довольно темной, но жарко натопленной комнате. Господин вернулся к разговору с людьми в черных одеждах, которых я не сразу заприметил. Монахи.       Как оказалось, господин отправил меня в монастырь, где должны были позаботиться обо мне. Приходилось лежать на животе целыми днями, позволяя монахам менять мне повязки, и созерцать их плохо скрытое отвращение. Сам отец Клод почти не заходил, но все же я успел испросить его прощения в первый же день. До сих пор помню, как сейчас:       — Господин… — позвал я его, когда он собрался уже уходить. Надеюсь, у меня вышел не только жалкий хрип. Он обернулся ко мне, и я смог перехватить его взгляд, — простите меня…       У меня все внутри потеплело, когда мэтр подошел и склонился надо мной. Помню, как его ладонь провела мне по волосам, а губы медленно произнесли: «Ты прощен, Квазимодо». Мне больше ничего было не надо.       Хотя было еще одно. Цыганка с большими черными глазами. У меня была масса времени, чтобы думать о ней. Я напрягал память, вспоминал, как она билась в моих руках в ту ночь после праздника шутов. Какая же она слабая, хрупкая! Я ведь мог случайно причинить ей боль своими огромными лапами, и уж наверняка напугал до полусмерти. И это не помешало ей приблизиться ко мне, когда я был, наверное, еще более беспомощным, чем она той ночью. Честно говоря, я даже толком не запомнил лица девушки. В переулке было темно, да меня оно и не интересовало, а у столба я был не в состоянии что-либо разглядывать. Но ее глаза будут преследовать меня до конца жизни. Может, я даже видел ее на улице… Не знаю, я никогда не выделял никого из людей кроме господина, так что даже если и видел, то лишь скользнул по ней взглядом.

***

      Это случилось три недели спустя после порки. Я тогда впервые вступил в свою родную звонницу. Несмотря на боль от рубцов, мне не терпелось увидеть друзей. Но было что-то не то. Как-то не правильно все. Во мне не проснулось прежнего желания звонить, заставлять колокола петь, полностью отдаться их музыке. Что со мной? Почему? Мне стало страшно. Колокольный звон был моей единственной радостью, единственным звуком, достигавшим моего слуха.       Подержав в руках веревки, окинув моих друзей долгим взглядом, я покачал головой, пошел и уткнулся лицом в медный, холодный бок Большой Марии. Я словно бы просил у колокола прощения. Руки мои как-то сами по себе принялись ласково гладить поверхность огромной медной воронки. Что мне делать? Я должен звонить, это моя обязанность. Но я не могу. Сердце мое не хочет.       Наконец, взяв себя в руки и оторвавшись от Марии, я вернулся к колоколам поменьше. Нужно было всего лишь отзвонить к обедне. Это не трудно. Я раскачивал их, слышал, как огромные языки бьются о медные стенки и ничего. Совсем. Я выдал лишь сухой будничный звон, согласуясь с церковным уставом. Но стоило мне бросить взгляд на площадь и забыл обо всем, что беспокоило меня до этого. Сквозь пространство между досками я видел девушку в синем блестящем платье. Она танцевала с бубном прямо на Соборной площади. То была ОНА.       Я не мог оторвать взгляд от прекрасного зрелища. Легкая, быстрая, будто какая-то дивная бабочка, цыганка кружилась, порхала, словно не касаясь ножками старого персидского ковра. И снова меня охватила нежность, как тогда, у позорного столба. Я гнал от себя воспоминание о страхе, появившемся в глазах девушки, когда я пытался поцеловать ей руку. Я все равно никогда не подойду к ней, никогда не заговорю. Ей нечего бояться.       Эта картина радости, легкости, красоты вызывала у меня улыбку, она заставляла все внутри трепетать от восторга. Даже Мария никогда не оказывала на меня такого воздействия, как эта девушка. Я смотрел бы вечно.       С тех пор, колокола окончательно отошли для меня на второй план. Я исправно выполнял обязанности звонаря, но это была лишь работа, не более. Только один раз на Благовещение проснулась во мне было прежняя страсть к колоколам, или мне так показалось. Словно бы душа моя снова захотела петь вместе с моими друзьями.       День 25 марта 1482 года выдался просто великолепным. Я должен был отзвонить благовест. Что-то произошло со мной, когда я взял в руки веревки, раскачал колокола, и моего слуха достигли их могучие голоса. Они словно звали меня, позабывшего их друга. На сердце стало так легко, точно не было всех этих дней после позорного столба, словно наказания вообще не было. Словно это был лишь долгий сон, а теперь я проснулся. По старой привычке я метался по звоннице, дергал за веревки, хлопал в ладоши, подбадривал их, подгонял, точно хороших лошадей:       — Ну, Габриэль, вперед! Нынче праздник, затопи площадь звуками. Не ленись, Тибо! Ты отстаешь. Да ну же! Ты заржавел, бездельник, что ли? Так! Хорошо! Живей, живей, чтоб не видно было языка! Оглуши их всех, чтобы они стали, как я! Гильом! Гильом! Ведь ты самый большой, а Паскье самый маленький, и все же он тебя обгоняет. Бьюсь об заклад, что те, кто может слышать, слышат его лучше, чем тебя! Хорошо, хорошо, Габриэль! Громче, еще громче! Эй, Воробьи! Что вы там оба делаете на вышке? Вас совсем не слышно. Это еще что за медные клювы? Они как будто зевают, вместо того чтобы петь! Извольте работать! Ведь нынче Благовещение. В такой отличный солнечный день и благовест должен звучать отлично! Бедняга Гильом, ты совсем запыхался, толстяк!       Но вот на площади снова появилась девушка, и я точно очнулся от наваждения. Жизнь моя уже не была прежней, и я бессилен был это изменить. Мои колокола не могли тягаться с цыганочкой. Один ее вид заставил сердце забиться чаще. Интересно, как давно она уже танцует на этой площади? Я никогда не замечал ее, не обращал внимания. Совсем ушел в себя, в свой беззвучный мирок, забыв, что настоящая жизнь там, за пределами стен собора. Я мечтал, что однажды судьба снова сведет меня и маленькую танцовщицу, озарявшую светом, согревавшую самые потаенные глубины моей темной души, до куда не доходил даже колокольный звон. В моей голове возникали десятки возможных сценариев развития событий. О, несчастный, если бы я только знал, как осуществится моя мечта! В жизни бы не помыслил о подобном. Но в те дни я еще не знал о будущем, уготованном мне и девушке.       Однажды днем она не пришла на площадь. Не пришла она и на следующий день, и на следующий… Я терялся в догадках, но даже мысли не допускал о возможной беде. Девушка была цыганкой, а я был не настолько оторван от мира, чтобы не знать, что цыгане долго не живут на одном месте. Неужели ушла? Бабочка упорхнула, оставив мне лишь светлые воспоминания. Но даже это было безмерно ценным даром для меня.       — Никогда больше не увижу ее, Тео, — говорил я, обращаясь к химере, — о, если бы ты знал! Не поверишь, но я впервые не представляю, что сказать тебе. Это все так странно. Я никогда прежде не испытывал таких чувств. Словно где-то в груди щемило, когда я смотрел ее. Да и сейчас, стоит мне только вспомнить… — Я немного помолчал. — Да и с господином что-то не то в последнее время. Ранее он пусть изредка, но уделял мне время, а теперь… Его что-то терзает, мучает, а я знать не знаю. Что делать, Тео? Попробовать подойти к нему, спросить? Не побеспокою ли я его? А вдруг он занят. Наверное, занят, как же еще. А вдруг случилось что?       Но химера молчала. Я просто не представлял, как поступить. Девушка пропала, а отец Клод ходит мрачнее тучи. Я все же решился. Я видел, как он прошел в свою келью в соборе, и просто решил дождаться, пока он оттуда выйдет. Я сел на пол, прислонился к стене и приготовился долго ждать. Но, к моему удивлению, мэтр почти сразу показался на пороге кельи. Не заметив меня, он прошел мимо.       — Господин! — позвал я. Он остановился, развернулся ко мне.       — Квазимодо? — свое имя я всегда мог прочитать легко. Священник движением головы показал мне, чтобы я говорил.       — Вас что-то тревожит, господин. Я вижу. И мне нет покоя. Я…       Но он не позволил мне договорить, подойдя ко мне и положив руку мне на плечо. Он покачал головой, словно говоря, что тревожиться не о чем. При этом лицо у него было такое, будто он не спал несколько ночей. Он завел меня к себе в келью и протянул мне книгу. «Traité de l’espérance ou consolation des trois vertus Foy, Espérance et Charité» — прочитал я.       — Это для меня? — осторожно спросил я.       Господин кивнул. Мне казалось, он просто хотел избавиться от меня. Или от книги, с таким лицом он сунул мне ее в руки. Что ж, если таково его желание…       — Благодарю, — слегка поклонился я, и покинул келью по знаку священника. Уже у себя на колокольне я раскрыл книгу. Ален Шартье. Что-то принадлежащее его перу я уже читал, но давно. Я попытался собраться и отнестись к книге с должным вниманием. Но на душе точно камень лежал. Мне казалось, что грядет какая-то беда, которая навсегда изменит привычный уклад жизни. Если мой настоящий уклад жизни вообще можно назвать привычным.       Я вздохнул. Господин вполне мог спросить, о чем я прочитал. Совсем как он это делал в детстве. Нельзя ударить в грязь лицом. Но я буквально заставлял себя вникать в смысл написанного. Нет. Не могу так. Я захлопнул книгу, отнес ее к себе в каморку и спрятал в сундук. Завтра. Все завтра. Я тяжело опустился на тюфяк, служивший мне постелью. Сам не заметил, как забылся беспокойным сном.