***
В соборе была одна келья, призванная служить убежищем всякому, кто нуждается в нем. Сюда-то я и принес ту, которую спас. Девушка все еще была в забытьи. Может, оно и к лучшему. Бережно опустив ее на каменный пол, я принялся развязывать ей руки. Веревка сильно врезалась в нежную кожу запястий, оставив раны на ней. У того, кто это сделал, вместо сердца должен быть камень. Затем я поспешил снять с нее петлю. Она не должна ее увидеть, когда очнется. Ничто не должно напоминать ей. Вот она пошевелилась, открыла глаза. Те самые, что приходили ко мне во сне. Она что-то сказала, испуганно глядя на меня. Я не понимал. Больше всего на свете хотел бы понять, но она говорила слишком быстро. Ей нужна одежда вместо этой рубахи смертницы. Я принесу. Об остальном я подумаю потом. И я покинул ее на время. Женщины сердобольны, они должны были оставить для нее что-нибудь на пороге храма. И верно. Я нашел белое платье из довольно плотной ткани. Так одевались послушницы в Отель-Дье. Отлично. Я поспешил назад, к ней. Стараясь не смотреть на полураздетую девушку, я опустил к ее ногам сверток из платья. К своему безмерному смущению я увидел, как ее щеки залил румянец стыда. Я не смотрю, не смотрю… Закрыв для убедительности ладонью глаза, я снова покинул ее, чувствуя, что покраснел еще больше девушки. Я не торопился, я давал ей время одеться. В своей каморке я взял корзину с обедом, который, слава Богу, еще не успел съесть, и свернул свою постель. Я не колебался ни на миг. Я бы мир к ее ногам положил, а мог предложить лишь старый тюфяк да корзинку с кое-какой снедью. Губы мои дрогнули в печальной улыбке. Девушка уже и впрямь оделась. Я поставил перед ней корзину и разостлал тюфяк. — Кушайте, — произнес я, почему-то избегая смотреть на нее, — спите. Она подняла было голову, но в черных глазах промелькнул ужас. Вздрогнув всем телом, она отвернулась. — Я Вас пугаю? — заговорил я, игнорируя ноющую боль, вызванную ее страхом, — я очень уродлив, правда? Но Вы не смотрите на меня, слушайте только. Это Ваше убежище. Днем оставайтесь здесь. Ночью можете гулять по всему храму. Но ни днем, ни ночью не покидайте собора. Они убьют Вас. А я умру. Прежде чем она успела поднять голову, я поспешил скрыться. Меньше всего на свете мне хотелось пугать и без того напуганную девушку. Я искренне надеялся, что мой голос прозвучал хоть в какой-то степени ласково, и она не услышала лишь грубый рык. Меня отвлекло что-то белое. Козочка. Она тоже спаслась. Совсем забыл про нее. Может она сможет хоть немного порадовать цыганку… Я осторожно поднял животное на руки, относя ее к двери келейки, стараясь ступать как можно тише. Быстро заглянул в оконце. Она сидела, отвернувшись, явно не замечая ничего вокруг. Тогда поставив козочку на пол, я слегка подтолкнул ее в приоткрытую дверь. Она тут же подбежала к хозяйке. Вот и все. Больше я ничего не мог для нее сделать. Я знал, с какой башни лучше всего была видна келья убежища. Девушка плакала. Я отлично видел, как содрогаются ее плечики. Ее страдания причиняли мне почти физическую боль. Господи, как ей помочь? Как вообще принято утешать людей? Обнимать их? Гладить по голове? По крайней мере, у меня было именно такое желание. Но она никогда не позволит мне. Я перевел взгляд на свои ладони. Надо же. Я даже не почувствовал, как слегка ободрал их об веревку. Огромные, покрытые непроходящими мозолями. Сама мысль о том, что они могут касаться ее нежной кожи, казалась мне какой-то неправильной. Я отвернулся. Было нечестно подглядывать издали за ее мучениями, которые я никак не мог облегчить, я не мог взять на себя ее боль, как бы ни желал этого. Я себя таким беспомощным не чувствовал даже будучи прикованным к позорному столбу. Ей нужно время. Я проведаю ее позднее. Да. Пожалуй, так и сделаю.Часть 5
13 августа 2019 г. в 22:07
Это был великолепный солнечный денек. Погодка стояла просто потрясающая, теплая. В такую погоду и на душе как-то спокойнее, можно хоть ненадолго забыть о своих тревогах. Ведь девушка так и не объявилась. А господин…мне казалось, ему все хуже. Он похудел, под глазами не проходили темные круги. Это терзало меня безмерно, порой я просто места себе не находил. Он совсем позабыл обо мне…
С самого утра на Соборной площади стал собираться народ. Вариантов было немного. Собственно, это могло значить только одно: публичное покаяние. Иначе в обычный день у собора им всем делать нечего. Тем более что, как я мог видеть, около виселицы на Гревской площади также уже толпились люди, что только подтверждало мою догадку. Вот ведь судьба! Кому-то суждено было умереть в такой замечательный весенний день. Во мне не шевельнулось ни сострадания, ни сожаления за чью-то жизнь, которая должна была прерваться сегодня в полдень.
От нечего делать я лениво созерцал площадь перед собором. Что-то будто бы подсказывало мне, что я должен увидеть осужденного на смерть. Бог или интуиция, я никогда этого не узнаю. Толпа тем временем пришла в движение. Я не слышал, но видел, как народ охватило крайнее возбуждение. Некоторые указывали куда-то вглубь площади. Везли очередного смертника. Я увидел, как телега, точно такая же, на какой я проделал свой путь до позорного столба, медленно продвигалась сквозь море из людей.
Вот она остановилась перед главным порталом собора Богоматери. Вот какой-то человек, взойдя на телегу, поднял на ноги сидевшую в ней девушку. Она была в белой короткой рубахе, черные волосы рассыпались по ее обнаженным плечам. Вслед за ней бежала белая козочка.
— Нет… — у меня было чувство, будто из меня вышибли весь воздух, — нет, нет, нет. — Я не мог поверить, что вижу ее перед собой. Ее, обреченную на смерть. Боль от осознания этого настолько ослепила меня, что я невольно зажмурился. Когда я открыл глаза, девушка перед собором никуда не исчезла, мираж не развеялся.
Я мгновенно решил, что делать. Убежище. Каждый храм, а уж тем более этот, пользовался правом убежища. Они не посмеют ее тронуть здесь. Я не позволю.
Я быстрее птицы полетел к своей каморке. Мне нужна была веревка, да подлиннее. Тут же обвязав ее вокруг колонны, я свесил конец на паперть. В самый раз. Осталось выждать момент. Только потерпи, милая, я сейчас, сейчас… Мысль о том, что она там одна, боится, ждет смерти, буквально сводила с ума. Чтобы хоть как-то отвлечься я посвистывал пролетавшим мимо дроздам.
Наконец, к цыганке снова приблизились какие-то люди. Я видел, как ей связали руки и отошли от нее. А затем девушка упала на мостовую, видимо, без сознания. Лучшего шанса у меня не будет. Я легко перескочил через балюстраду, обхватил веревку и съехал по ней вниз. Ко мне бросились сразу двое мужчин, которые в один миг оказались повержены мною на землю несколькими сильными ударами наотмашь. Я кинулся к девушке, подхватил ее одной рукой и, вознеся ее над головой, бросился назад в храм. Я, не помня себя, кричал только одно слово: «Убежище!».
Оказавшись под сводом главного портала, я обернулся. Меня никто не преследовал. Убежища не были пустым звуком, я знал это. А вот толпа рукоплескала мне! Снова! Я видел восторг, написанный на лицах людей, еще больший, чем в день избрания меня Папой Шутов. Ликование охватило меня. Ровно до тех пор, пока я не перевел взгляд на спасенную девушку.
Она показалась мне еще меньше, чем я думал. Ее хрупкое тело почти совсем ничего не весило. На тоненькую нежную шею была наброшена петля из серой шершавой веревки. Сердце мое будто стиснула ледяная рука, и я буквально задохнулся от жалости и нежности к ней. Я старался держать ее так бережно, как только мог, мои грубые руки не привыкли к ласковым прикосновениям. Так безумно хотелось защитить ее, чтобы ей никогда больше не было плохо. Я чувствовал, как она вся трепещет. И не выдержал, осторожно прижал ее к груди, мысленно поклявшись не допустить для нее новых страданий. Затем поднял горящий взгляд на толпу, пришедшую увидеть ее смерть. Им было плевать, какое представление смотреть. Клянусь, не будь у меня цыганки на руках, кому-нибудь точно бы не поздоровилось. Никто не тронет ее. Сам король до нее не доберется. В тот момент я чувствовал себя просто всемогущим, мне казалось, я мог свернуть горы.
А затем я исчез с нею в глубине храма. Я бежал по галереям собора, высоко поднимая девушку на своих руках, крича «Убежище!», иногда не в силах сдержать приступов неконтролируемого смеха. Мне хотелось, чтобы весь мир узнал. Я спас ее. Она здесь неприкосновенна. Я вознес ее на башню главного колокола. Там я вновь поднял ее над головой, показывая всему Парижу.
— Убежище! Убежище! Убежище!