Время помнить (сборник)

«Предательство?» Перед ним почему-то лежала доска для игры в камешки. Только камней мало, лунки почти пустые. И по ту сторону доски – никого, лишь туман. - Я не хочу говорить о Феанаро! – Финголфин сам удивился, услышав свой голос. Резкий, злой. Осязаемый. - Никто не принуждает. Но только ли Феанаро… - Тем более не хочу говорить! – он бьет по доске, камни разлетаются и падают на пол с глухим стуком. - Тебя не принуждают здесь ни к чему… Сложно разговаривать с туманом, когда даже слов нет, лишь шелест внутри головы. Финголфин знает, что тот прав, как и знает другое. Здесь мысли не держатся, здесь почти нет своей воли, удерживающей порывы души. Если что-то отзовется в нем, он станет говорить, хочет он того, или нет. Поэтому даже думать нельзя. И нельзя называть имен… - Турукано, - вдруг произносит он, боясь, что сорвется другое имя. - Ты называешь имя сына рядом со словом предательство? Туман чуть меняет форму, доска снова между ними, камешки на месте. По четыре в каждой лунке. - Нет. Не потому, что думаю так, но потому, что меня много раз о том спрашивали. Не предал ли он, оставив нас и уведя за собой часть войска… И тогда и сейчас я скажу – нет. - Да, это так, - туман стал гуще, обрисовался фигурой. На мгновение Финголфин ужаснулся мысли, что сейчас увидит сына, о котором только что говорил, но нет. Просто кто-то из майар. - Вспомни о нем. Финголфин медленно коснулся камешков в одной из лунок. Латных перчаток на нем сейчас не было, да и искореженных доспехов тоже. - Он мастер. Слова. Дела рук своих. Турукано как ясный, сильный, ровный огонь. Не от костра или факела, где языки пламени рвутся под порывами ветра. А как огонь от домашнего очага. Или горна в кузнице. Но внутри ранимый, эмоциональный, чувствующий какие-то такие движения струн мира, которые ускользали от остальных. Нолофинвэ – тогда еще это имя использовалось чаще других, смотрел на сына и радовался, что тому досталось столько таланта и умения слушать и чувствовать. Чертежи Аластара, а потом и собственные рисунки, над которыми подолгу сидел Турукано, казалось, должны были быть слишком скучными для ребенка. Но вырастали на бумаге стрельчатые башни, мосты, резные колонны, и Нолофинвэ понимал, что сын видит за ними город. Будущие строения Тириона или свой, совсем свой Город. Иногда вдумчивое сидение за рисунками или в мастерской сменялось вдруг веселой суматохой. Сыновья хватали луки, стрелы и вокруг разговоров было только об охоте и настрелянных утках. - Он не заслужил такой судьбы, - тихо говорит Финголфин. Среди черных камней в лунке один белый. Сияющий, полупрозрачный опал. – Эленвэ. Они оба не заслужили такой судьбы. Об этом думать горько и страшно, и он вспоминает другое. Как сын, как-то незаметно выросший выше всех в семье, стоял перед ними, держа в руках тонкую, белую руку невесты. Как она вся светилась от счастья, будто золотой свет Лаурелина проник в дом, а Турукано светился рядом с ней. Гордый, счастливый, смущенный. Она вошла в их дом, как будто была в нем всегда. И Турукано на свадьбе принимал подарки, улыбался, благодарил всех пришедших, но за спиной сына словно уже стояла какая-то тень Рока. Или звучала – неуместной музыкой с лязгом меча об меч. - Он не должен был воевать, - сказал Финголфин. – Это против сути каждого из нас, но ему было сложнее, чем всем. Он должен был создавать, но он ушел вместе со мной. Взял меч, и ушел. Только я смог оставить самое дорогое дома, а он нет… Пальцы мастера перебирают струны. Высокий голос под сводами их дома, еще не опустевшего. Сын, его сын. Когда они с Анайрэ поняли, что пришло время для второго ребенка, Нолофинвэ страшился разных глупостей. Что не сможет дать тому столько же, сколько дал Финдекано, что невозможно любить двоих так сильно, как он любит первенца. - Сумел? - Да. Все просто на самом деле, - Финголфин чуть заметно улыбнулся. – Когда рождается ребенок, душа просто становится больше… как будто раскрывается еще одна грань ее. И чем их больше, тем богаче отец и мать. Они не теряют с рождением каждого, а лишь получают… - А когда сын уходит? - Сначала ушел он, теперь ушел я, - сказал Финголфин и собрал камни из одной лунки, ссыпал в другую. Против всех правил. – Он ушел, чтобы сохранить… Да, он был недоволен решением сына. Но и останавливать его не стал. Знал, у всех своя судьба. У Турукано – создавать и оберегать. Слишком много сын уже потерял, нельзя было остановить того, кто впервые в грезах и снах, посланных Ульмо, увидел воплощенным тот Город, что рисовал с детства. - Он создал то, что когда-нибудь останется последней нашей надеждой. А надежда в том страшном, отравленном войной мире, это очень, очень много. Тебе не понять. Туман не ответил, подернулся рябью. И несколько мгновений Финголфин увидел то, о чем слышал лишь по рассказам Турукано перед его уходом. Высокие башни, шпили, мосты, разноцветные флаги бьются на ветру. Почему-то он смотрел сверху, словно большая птица несла его или он сам был этой птицей. Круг, еще круг… ажурный мост в искрах воды из фонтанов. Тайный город его сына. Надежда. - Как бы я хотел там побывать, - шепчет он, но туман рассеивается, будто ничего и не было.