***
Она родилась в день, когда из-под снега выступил первый подснежник, — и вышла замуж в день своего рождения. Выходила раз за разом, пока на третий подснежники не перестали цвести и над отеческим домом не сгустились тучи. Весна не пришла, и почивший не так давно отец не повел ее к алтарю — вдову, в третий раз надевшую подвенечное платье и скрывшую бледное от ночных кошмаров лицо вуалью. Жених откинул вуаль небрежно: ему уже приходилось это делать однажды. Он был тоже вдовец — купеческий сын, что пошел по стопам отца и горевал не столько по прежней жене, сколько по мгновениям супружеского быта, упущенным из-за его разъездов. Он не вставал перед ней на колено, а она и не просила, он предложил ей не свое сердце, а домашний очаг. Он дал ей время подумать, хотя она была почти что готова дать ответ, и вернулся спустя один лунный цикл, привезя в подарок заморский аленький цветок. Он сказал, робко опуская взгляд, что никогда не сумеет полюбить ее так, как первую жену. Она улыбнулась, готовая делить кров и ложе с тем, кто будет ее уважать, и прижала к губам цветок. Ей не нужны были дары, потому как горячему сердцу было тоскливо во вдовьем одеянии и пустом доме. В ночь, когда молодоженов не дозволено беспокоить, к ней снова явилась мать — и тотчас исчезла, не успев произнести ни слова. В их доме были две Марьи, но лишь одна из них — Марьюшка, и, когда на ветру мягко шелестели сосны, второй — другой, чужой, незнакомой — казалось, будто те шепчут — Марьюшка, Марьюшка! Когда звенела в кухне посуда, слышалось ей, будто та зовет — Марьюшка! Когда птахи — жуланы да сорокопуты — переговаривались в чаще, чудилось ей, будто те кличут — Марьюшка! Два предыдущих мужа не подарили ей дитя, а третий пригласил за порог и представил Марье Марьюшку, и на миг показалось новоявленной мачехе, что девчушка неживая. Они поклонились друг другу, словно отражения в водной глади озера, и падчерица улыбнулась, не размыкая тонких губ. Пятнадцать лет назад другая женщина пересекла порог дома, что стоял в сосновом бору в отдалении от остальных и убаюкивал приятной прохладой да птичьими трелями. — Отныне я буду тебе матушкой, — сказала Марья, и та, что носила то же имя, звучащее иначе, не ответила. Той ночью мать к ней не пришла, но, поднявшись испить водицы, она видела, как босоногая падчерица пляшет в траве перед домом. Наутро она сказала о том мужу. Марьюшка, ахнув, принялась мотать головой, отчего белая ее коса совсем растрепалась, и купец пожурил Марью: — Негоже так начинать супружескую жизнь! То был сон, который ты приняла за правду. Он поцеловал Марьюшку в щеку, и мачехе пришлось поцеловать в другую. Кожа девчушки была холодна. От ее волос пахло болотной затхлостью и гнилью. Купец рассказывал, что за чащей скрыто болото — там, докуда не доходят сосны. В их доме были две Марьи, но лишь одна из них — Марьюшка, и именем ее, и ее запахом было пропитано все. Она родилась в день, когда принялась осыпаться багровая рябина, и в тот миг, как повитуха собиралась объявить, что ребенок родился мертвым, истошно закричала. Словно оплакивая мать, которой суждено было прижимать ее к груди еще ровно три года. Марьюшка смолкла, едва научившись говорить, и купец говорил о том, печально поникнув, а Марья была готова поклясться, что слышала, как падчерица шепчется с птахами и переговаривается с сосной, росшей у колодца. В ложнице Марьюшки не было икон, на груди ее не бился вторым сердцем крестик. Она смотрела на мачеху из-под белесых бровей и порой изгибала тонкие губы в улыбке, смысла которой Марья не могла постичь. Марья не узнала о том, что стало истинным даром третьему браку, пока не принялась жаловаться на недомогания местным женщинам, ставшим ей временными подругами. Она не узнала о том, ведь еще никогда прежде не доводилось ей вынашивать дитя под сердцем. А узнав, рассказала мужу-купцу, и тот, засмеявшись так, как за время их брака не смеялся, бережно поднял ее на руки и закружил. Взглянул на жену незнакомым доселе взглядом и назвал ее Марьюшкой. Она прижалась к его груди и забыла тревожные мысли, которые будили ее по ночам с тех пор, как муж привез ее в этот край. — Сообщи ты дочери, что у нее будет братик или сестричка, она обрадуется, — попросила Марья, не веря в собственные слова. И сама ушла на ярмарку, отчего-то чувствуя, что не должна слышать тот разговор, что предназначен для отца и дочери. И в ту ночь она ждала мать, словно бы та задолжала благословение и своему внуку или же внучке, но не дождалась — только просыпалась раз за разом в темноте от скрипов и думала, что дом этот уж больно стар для них и после рождения дитя надо будет его оставить. А под утро приснилась ей женщина — чужая, но кажущаяся смутно знакомой — и с тихим вздохом приложила ладонь к животу. «Дитя навсегда будет связано с этой землей», прошептала она. Марья огляделась и поняла, что стоит босыми ногами посреди поляны и блестит далеко впереди в лунном свете озерная вода. Дитя будет принадлежать земле этой так же, как и земля — ему. Плоть от плоти, кровь от крови. Женщина отняла ладонь, и у нее в руках вдруг увидела Марья своего нерожденного первенца, и его белое тельце обнимали колючие ветки ежевики. Она проснулась в постели, которую не осмелилась назвать своей, потому как только сейчас вспомнила, кто в ней умер. Девять раз полная луна серебрила волосы Марьюшки, которая уходила в свою ложницу, когда Марья с купцом уже лежали в постели, а принималась за дела домашние задолго до того, как кричали далеко в деревне первые петухи. Как бы рано ни вставала Марья, Марьюшка уже была на ногах и улыбалась молча, и смотрела на нее взглядом бледно-серых глаз — таких, что, не знай Марья ее, решила бы, что девчушка слепа. Девять раз простыни Марьюшки окрасились алым, и один раз — простыни Марьи. Купец позвал повитуху, что с трудом могла разглядеть себе путь через чащу и дорогу — в доме до ложа Марьи, но, достигнув его, взялась за дело без промедлений. Девять раз Марья сдержала крик — и один раз не сумела: — Он не дышит! Дитя вдохнуло морозный весенний воздух, когда повитуха собиралась, припоминая другие роды, что принимала под этой же крышей, объявить, что дитя родилось мертвым. Вместо этого она облегченно вздохнула и, слепо щурясь, сказала: — Это девочка. Марья прижала ее к груди и заплакала. На мгновение ей показалось, будто в дверях мелькнул светлый силуэт, но затем она закрыла глаза и более ничего не видела. В тот день из-под снега пробился первый подснежник.***
Дитя купец назвал Настенькой — и уехал по делам, которые и так откладывал уже долго, когда миновало еще одно полнолуние. Марья не вставала с постели, занятая заботами о дочери, и предложила позвать из деревни одну из женщин, с которыми водила дружбу, дабы падчерице было легче управляться с домашними делами, но Марьюшка улыбнулась и покачала головой. Марья попыталась настоять, но падчерица снова отклонила ее предложение и вышла из ложницы. А вскоре в глубине дома зазвенела посуда. Марья, Марья! — словно бы тоскливо шепталась она. Мачеха этого не слышала, задремав в подушках с ребенком на груди. Глаза у Настеньки были голубые, как весеннее небо.***
Марья нарадоваться не могла на падчерицу, ставшую еще более трудолюбивой в делах домашних, сделавшуюся заботливой и ласковой по отношению к мачехе, подставлявшую под ласку холодную щеку. И терпеливо дожидалась мужа, дабы тот увидел, как прижились под одной крышей в его отсутствие две Марьи, две Марьюшки. Он отправил домой две весточки — с голубем и с другом-купцом, передать, что вот-вот, к первому дню лета вернется домой к трем женщинам, которых любил больше всего на свете, и Марья, зардевшись, вспомнила, как муж обещал, что никогда не сможет полюбить ее так, как любил первую жену. Хоть в чем-то он солгал. Она ждала мужа в канун лета — но к ней пришла мать. Задремав на цветущей поляне подле дома, куда вынесла дочурку, чтобы показать ей сверкающий зеленью лес, Марья увидела, как из-за темнеющих, убегающих в чащу стволов выходит мать и печально глядит на нее. — Ты пришла повидать свою внучку? — с надеждой спросила Марья. Осеклась: та не благословила даже ее третий брак. Когда-то Марья смела думать, что то был плохой знак. — Я пришла умолять тебя сберечь мою внучку, — прошелестела мать, и ей вторила молодая листва. — Забирай ее и беги отсюда как можно скорее! Марья попыталась встать, чтобы подойти к матери, но поняла, что ноги ее увивает ежевика, не позволяя встать. Дитя будет принадлежать этой земле. Не стоит. Не надо. Плоть от плоти. В их доме были две Марьи, но должна была остаться лишь одна Марьюшка. Она пробудилась ото сна с громким криком и не увидела рядом дочери — только падчерица, тяжело дыша, в порванном сарафане и с торчащей из косы хвоей, стояла перед ней. — Где Настенька? — воскликнула Марья, и Марьюшка указала на чащу. — Куда она делась? — воскликнула Марья, и Марьюшка с мольбой посмотрела на нее. — Кто ее забрал? — воскликнула Марья, и Марьюшка, схватив ее за руку, потащила за собой. Лес молчал, и это было неправильно. Сосны не переговаривались, и так не должно было быть. Незнакомая Марье птаха пролетела над их головами, позвав по имени Настеньку. И это откликнулось болью в материнском сердце. Она увидела колыбель дочери еще до того, как осознала, что они забрели в болото, еще до того, как поняла, что посреди топи цветут подснежники, а ягоды рябины подле них окрашены багрянцем, как поздней осенью. Она бросилась было к колыбели, но поняла, что Марьюшка замерла на тропинке далеко позади и уже давно не следует за ней. Осторожно ступила обратно на твердую землю, пока не успела совершить роковую ошибку и дать топи себя поглотить. — Дитя должно принадлежать земле, — сказала Марьюшка. Голос ее звучал как шелест листвы. — В доме должна остаться лишь одна Марьюшка, — сказала она и улыбнулась, широко открывая рот. Во рту ее блеснули клыки. — Ты права, — сказала мачеха. — Лишь одна Марьюшка. Она медленно наклонилась к земле, что была для нее чужой, и нащупала длинную палку. Когда Марья занесла ее для удара, она поняла, что вместе с ней палку держит ее мать.***
Купец привез ей дары, крепко обнял и потрепал Настеньку по щеке. Колыбель пропахла болотными травами, но он ничего не почувствовал. Под ногтями у Марьи остались земля и рябиновый цвет, но он ничего не заметил. Дом был безмолвен без шагов Марьюшки, но купец не вспомнил о ней, будто дочери никогда не существовало вовсе, и не понял, почему Марья вдруг судорожно всхлипнула и зарыдала, но, как и полагается мужу, ласково огладил ее по волосам. — Давай уедем отсюда, пожалуйста, — сказала она. — Я не могу быть здесь счастлива… давай вернемся в дом моего отца, где я жила прежде. — Поутру соберемся и уедем, — обещал купец, растерянно лаская ее, пока жена не затихла в его руках. Они проснулись одновременно — с петухами — и долго лежали, глядя друг на друга, пока не заплакала пробудившаяся Настенька. Марья бросилась к ней, и купец рассмеялся: — Как же ты управлялась тут одна, пока я был в отъезде? Марья вздрогнула и не ответила. Купец решил, что женщины всегда оставляют подобные вопросы без ответов. Она не желала оставаться одна в доме даже ненадолго, но он настоял, что нечего ей с ребенком идти с ним через лес в деревню, чтобы он мог позаимствовать у друга воз. — Ты была здесь одна все это время — так и сейчас подождешь немного, а затем я погружу добро на воз, и мы отправимся, — сказал он. Вскоре чаща скрыла его силуэт, и Марья опустилась на лавку, дожидаясь его. Минул час, другой — и наконец раздался стук в дверь, и Марья радостно бросилась открывать мужу. Белые волосы Марьюшки были зелены от болотной тины, разбитые губы ее расползлись в улыбке, обнажая клыки: — Ой, как долго мне спалось да как много во сне виделось!