Finally

      – Надо поговорить.       – Ну наконец-то, – не отрываясь от созерцания новой палочки, отзывается Гермиона. – Ты два дня то чернее тучи, то противоестественно радостная, это пугает. – Она откладывает палочку и поудобнее устраивается на своём табурете за верстаком. – Выкладывай. Она терпеливо смотрит на меня, и это раздражает.       Я так много времени и сил потратила на то, чтобы просто начать этот разговор, что у меня совершенно вылетело из головы, что неплохо бы ещё продумать, что именно я буду говорить. Со дня моего ужина в особняке Малфоев всё это вертелось вокруг, но так и не пришло к общему заключению. Единственная связная мысль, которую я за это время сформулировала...       – Я слишком к тебе привязана, – говорю я, я уже в процессе понимая, насколько бессмысленно это звучит вне контекста.       Она хмурится, но не удивляется. Неужели тоже думала об этом? Или её беспокоит что-то другое?       – Белла, мой Патронус принял вид твоей анимагической формы. Кто здесь к кому сильнее привязан – ещё вопрос.       Это совсем другое, как она не понимает!       – Я приняла Дезиллюзинатор. Утром того дня, когда вернулась сюда. Эльма дала мне его под видом Умиротворяющего бальзама, а я не заметила. И после этого я совершенно уверилась в том, что нужно лететь сюда. К тебе.       – И?.. – осторожно спрашивает Гермиона.       – И?! И – это значит, что это серьёзно! Ты, наверное, не понимаешь масштабов катастрофы, девочка. – Она кривится: я уже давно так её не называла. – У меня нет никого, кроме тебя.       – У тебя есть сёстры.       – Это другое!       – Ну конечно, это всегда другое. – Она старается не повышать голоса, но её руки непроизвольно сжимаются в замок. – Всегда, когда что-то нужно игнорировать, это становится другим.       – Я серьёзно. – Я пытаюсь быть рациональной. – Ты молодая, ты красивая и умная.       – А ты, конечно, старая, страшная и тупая! – безжалостно перебивает она меня.       – Ты встретишь кого-нибудь нормального, захочешь выйти замуж…       Она так громко смеётся, что я даже пугаюсь.       – Ты взялась перечитывать Джейн Эйр? Беллатриса. – Она делает глубокий вдох, собираясь с мыслями. – Я уже встретила тебя. Это не просто временная влюблённость – мой Патронус тому подтверждение. И не просто влечение – иначе я бы осознала это гораздо раньше. Я… не хочу объяснять тебе очевидное.       – Неужели ты правда не понимаешь? – предпринимаю я последнюю попытку. – Не понимаешь, какое будущее тебя со мной ждёт?       – Белла, какое будущее, кому нужны эти проекции и планы – ты не хуже меня знаешь, что они никогда не сбываются. У нас впереди вся жизнь!       – Это у тебя впереди вся жизнь!       Она замолкает, будто я ударила её по щеке. Потом выходит из-за верстака и пытается подойти ко мне, но я отступаю назад. Если я не скажу всего сейчас, это будет несправедливо по отношению к ней.       – Пожалуйста, выслушай меня. – Она послушно складывает руки на груди. – Твои родные никогда не одобрят меня в твоей жизни.       Она зло усмехается.       – Один-ноль! У меня нет родных. Ещё что-нибудь?       – Я имела в виду друзей. Долго ты будешь прятать меня от них?       – Полумна ничего не имеет против тебя. Билл и Флёр… Они тоже поймут, если я объясню. – Это она произносит совсем не так уверенно и, кажется, сама это замечает.       – А Поттер? – выплёвываю я. – Ему тоже объяснишь?       Она шумно выдыхает.       – Это всё?       – Нет! Я никогда не смогу быть полноценным членом общества! Я готова всю жизнь прятаться здесь. А ты? Ты действительно хочешь жить здесь затворницей и занавешивать окна, когда я вхожу в комнату?       Несколько секунд мы молча смотрим друг на друга. Вдруг она срывается с места и начинает наматывать круги по мастерской.       – Я думала об этом, конечно, думала. И хотела поговорить с тобой, просто чуть позже, когда пройдёт встреча с Нарциссой и когда всё уляжется. – Она вдруг останавливается и смотрит на меня. – Тебе ведь было хорошо там, в Исландии?       – Где?       – Ну на острове, где ты жила.       Я мельком задумываюсь над тем, была ли это в самом деле Исландия – но это ждёт. К чему она клонит?       – Хорошо – это сильно сказано, – наконец отвечаю я. – Мне было там спокойно.       – Я просто подумала… Мы могли бы… Не знаю. Не навсегда. Я имею в виду, ненадолго. Ну или надолго. Как захотим…       Она неловко замолкает, робко глядя на меня.       А я пытаюсь осмыслить то, что она сказала. Туда? С ней? На остров ледников, водопадов и пустых чёрных пляжей? К молчаливым людям, которые творят магию природы и стихий?       – Ты готова лететь со мной туда?       – Я не знаю, – растерянно улыбается она. – Но я хочу узнать.       – Но ведь здесь твоя лавка, производство…       – А в Австралии мои родители. А ты – там, где для тебя безопасно. Я не предлагаю улетать туда навсегда. Но сейчас… Сейчас я точно знаю, что хочу быть с тобой. Тишина и уединение меня не пугают. Необязательно сжигать мосты. – Она продолжает расхаживать по комнате, но уже осмысленнее. – Лавка не пропадёт. Я могла бы написать Джейку, и если он согласится… – Тут она останавливается и долгим взглядом смотрит на меня. – Белла. Ты хочешь улететь отсюда со мной? – Видя, что я молчу, она продолжает. – Ты не должна отвечать сейчас. Подумай. У тебя есть дом, у тебя есть сёстры. Ты можешь жить там, где хочешь. Но я правда хотела бы…       – Я люблю тебя.       В первую секунду я уверена, что не произнесла этого вслух. Но тогда почему она так смотрит на меня? Почему жмурится и трёт ладонями глаза? Почему подходит, почти подбегает ко мне и целует – долго, нежно и уверенно?       Почему?

***

      “Женитьба послужила ему утешением после тягостных лет, проведенных в университете, а Фрэнсис утешила его после сделанного им открытия, что он не был всем на свете для своей первой жены. Сейчас он еще не был влюблен, но уже понимал, что представляет некую привлекательную величину для женщин и что, если женщина любит его и хочет с ним жить, в этом нет никакого чуда.”       Я в третий раз читаю одно и то же предложение и с досадой закрываю книгу. Терпеть не могу Хемингуэя. “Фиеста” была среди книг, оставленных мне Эмилией, и я честно пыталась читать её и на третьем курсе, и на пятом – бесполезно. Я скатываюсь с этих красивых гладких предложений, как с ледяной горки, и могу только к концу страницы сообразить, что не поняла ни слова из того, что прочитала.       Мои размышления о бессмысленных и беспощадных американских писателях середины века прерывает короткий стук в дверь.       – Да?       Пока Гермиона открывает дверь и неуверенно заходит внутрь, я пытаюсь вспомнить, сколько раз она вообще заходила в эту комнату с тех пор, как я здесь поселилась.       Вспомнить получается только тот вечер, когда к нам заявился Джейк, против которого мне зачем-то понадобилось выступить. Тогда я ударила её и улетела на несколько дней.       Она уже в пижаме и без ленты в волосах. От её движения пламя свечи у меня на тумбочке колеблется, и её тень на двери и дверцах шкафа подрагивает.       – Я забыла кое-что сказать, – наконец говорит она, сев на край кровати. Я откладываю Хемингуэя – она провожает книгу глазами – и поднимаю на неё взгляд. – Я тоже люблю тебя. – И, видимо, чтобы спрятать волнение, добавляет: – Вот. Теперь ты знаешь.       Меня захлёстывает вихрь мыслей и слов, которые ничем мне не помогут. Что можно сказать на это? Как можно ответить?       Но она, кажется, не ждёт ответа. Опустив глаза, она внимательным взглядом изучает меня – ту часть, которая не накрыта одеялом. И мне сразу кажется, что моя ночная рубашка слишком тонкая. Она пересаживается ближе ко мне и – сначала мне кажется, что она хочет меня поцеловать, но она наклоняется к тумбочке и задувает свечу. В комнате сразу становится очень темно: снег растаял ещё днём, а ночь сегодня безлунная.       Я, широко распахнув глаза, чтобы скорее привыкнуть к темноте, пытаюсь различить её силуэт на фоне стены. Сделав глубокий вдох, она берётся за край футболки стягивает её через голову. Потом берёт мою руку и кладёт себе на ключицу. Её сердце колотится как безумное, и я в ту же секунду понимаю, что мне не обязательно её видеть. Для этого у нас ещё будет время. Всё время на свете.       Я тянусь, чтобы поцеловать её, но она отворачивается, подставляя мне то щёку, то висок, то шею. Это длится долго, и когда она, наигравшись, отслоняется, я уже почти вижу её лицо. Она улыбается.       Мне!       И доверяет мне.       Хочет меня.       Любит меня.       Гермиона Грейнджер. Любит меня.       Закрыв глаза, она протягивает руки и, как слепой художник, изучает моё лицо дюйм за дюймом. Глаза, лоб, скулы, подбородок. Так, будто она никогда всего этого не видела. Шея, плечи, ключицы, грудь. Я закрываю глаза и одними ощущениями слежу за её руками. А когда она наконец, склонившись, целует меня, я кожей чувствую на её губах улыбку.