Ангельская милонга

Мелодия закончилась, и ангел в настоящем, точно так же взглянув на пустой сейчас диван, еще успел вспомнить, как много раз они успели станцевать, прежде чем демону не сделалось чересчур и он не исчез. Это были драгоценные мгновения. Можно было, например, поднимать его на руки, если он превращался в легкую тонкую женщину. Или ощущать, как ангела поднимает демон, когда сам ангел менял пол своей оболочки и, соответственно, физический вес и центр тяжести. На более удобный для сложных поддержек. Они до этой светлой мысли дошли раз на пятый — что разнополый танец открывает новые возможности. Впрочем, по большому счету им по-прежнему было без разницы. Азирафель нахмурился, вспомнив, как Кроули явился в магазин с новой пластинкой и в новом платье. Кажется, это был второй раз, когда они пробовали разнополый танец, и Кроули был ведомым, тоже второй раз. Тогда ангелу очень нравилось ощущение… Новое ощущение, когда Кроули ниже его ростом и легче, и его проще поворачивать, вести и… поднимать на руки, да. Демон светился… Светилась, и ангелу нравилось на нее смотреть, потому что так она больше походила на то, от чего уже Азирафель завороженно замирал. Гормональный фон заставлял демона быть более эмоциональным и открытым, и ангел на это смотрел. И еще смотрел. Сейчас он бы так не делал, и мысленно выговорил себе за это. Партнер-мужчина должен… быть заботливым. Должен вести бережно и осторожно, чтобы она была красивой и чтобы ей не нужно было об этом задумываться. Кроули и была красивой, не могла не быть, но ангел до сих пор считал, что мог бы вести ее лучше, чтобы она… не думала ни о чем, что ее так сильно тревожило. И ведь все эти тревоги было прекрасно видно, так же, как когда-то на Голгофе, у нее не выходило их скрывать. У него на лице — порой нужно было старательно высматривать, ловить эмоции, не всегда угадывая: одни он показывал, другие скрывал, а порой еще и прятал одни за другими. А на лице у нее — хотя бы на секунду и мимолетно, но отражалось все, что она ощущала. И менялось оно стремительно: радость, интерес, сомнение, когда она ненадолго замирала, вглядывалась в лицо ангела, будто пыталась и пугалась что-то там найти, тут же успокаивалась и улыбалась снова, смотрела на Азирафеля завороженно, потом словно спохватывалась и хмурилась — а после этого обычно делала какое-нибудь особенно сложное движение, отвлекаясь от того, что беспокоит внутри. Сперва сосредоточенно и старательно, как в танцевальном классе, но потом искренне увлекалась и действительно забывала о своем переживании, секунд на пятнадцать, а дальше мимика начинала меняться с бешеной скоростью снова. Нет, эти эмоции не были яркими: Кроули тоже прятала их внутри, но не могла сдержать движений губ, бровей, мельчайшие изменения на лице, которых было вполне достаточно, чтобы разглядеть то, что обычно успевал сразу спрятать он. А улыбалась она все-таки шире. Только всегда хмурилась потом, через несколько мгновений. Ангел тоже сейчас хмурился, потому что вспомнил с острой болью в сердце последний их танец, когда Кроули не выдержал. А ведь все из-за него, Азирафеля! Он был женщиной в танце всего один раз, вот этот последний. И ему показалось, что будет здорово… Хотя это Кроули предложил — чтобы у ангела были глаза завязаны. Ему хотелось попробовать вести партнершу, которая не видит, а только чувствует. Проверить, насколько он хорошо ведет. Ангел вполне понял это предложение, но все равно… Должен был понять тогда и то, насколько это будет тяжело для Кроули. И отказаться. Должен был смотреть и следить, что творилось с демоном. А так он видел только эфирную сущность Кроули, которая светилась невозможно ярко. Она трепетала от близости ангела, а сам ангел очень легко уплыл в ощущения. Это было слишком, чересчур приятно, когда можно было не думать. Отпустить всякий контроль за сознанием и оставить только тело. Умное, умеющее уже танцевать танго тело. Вообще не думать, только чувствовать его движения и его руки на талии. Они сжимались, и пол уходил из-под ног, и оставался только Кроули, и взмах его, ангела, собственных волос — Азирафель предпочитал волосы хотя бы до плеч в женском обличье. Кроули можно было обнять крепче, чем обычно, ведь ангелу было не видно! И нужна была поддержка больше, чем обычно в танце. Азирафель совсем не следил за своей улыбкой. Возможно, она была настолько ослепляющей, а объятия были настолько близкими, что демон не выдержал этой близости. Хотя тогда Азирафель ни о чем не догадался, только слегка заволновался, когда музыка уже закончилась, а они все стояли… то есть, Кроули стоял, а ангел сидел… сидела, у него на колене. Это тоже демон придумал, сказал, что сентада[20] — совсем не сложно, даже с завязанными глазами, а ему тоже очень хочется попробовать поддержки, в другой роли. И Азирафель снова ничего не заподозрил: они ведь уже делали поддержки, не один раз, только тогда ангел держал Кроули. А теперь — наоборот, демон его держал, крепко обняв за талию и усадив на свою ногу. И держал, и держал, и держал, пока Азирафель не занервничал от затянувшейся паузы и не заерзал взволнованно, потянув с глаз повязку. Кроули ссадил его с колена стремительно и так же стремительно пошел убирать пластинку обратно в конверт. На ангела с него смотрело улыбающееся лицо Карлоса Гарделя — он нравился им обоим, и для такого танца они выбрали хорошо знакомую мелодию. А вот Кроули на Азирафеля не смотрел, очень старательно. И через пару дней сказал, что у него срочная работа в Корнуолле и ему нужно туда ехать, возможно надолго, так что их занятия, увы, придется прекратить. И они больше не танцевали. Но сейчас Азирафель мог хотя бы послушать танго. Пластинка все еще не закончилась, и теперь заиграло что-то совсем невообразимое, так что ангел взял с прилавка брошенный на него раньше конверт, чтобы посмотреть, как это называется. И изумленно застыл. Как он? Как у этого смертного получилось?.. Какая чудовищная, непростительная… жалость. С этим человеком, если бы Апокалипсис прошел как надо, ангел бы определенно никогда не познакомился — пронеслась ошарашенная мысль. “La Muerte del Angel”[21] — значилось на конверте. Сердце ангела забилось от новых, и в то же время очень старых, переживаний. Каким же лопухом он был! Бесповоротным, невозможным идиотом. Ему, Азирафелю, было слишком хорошо от ощущения еды, которую он не ел сорок лет. Жалкие сорок лет! А у демона ангела не было шесть тысяч. Шесть. Тысяч. Теперь глупый ангел это знал. И понимал, как от заботливо — ох и тошнило ангела сейчас от своей «заботы»! — выстроенной дистанции демону было паршиво. Потому что из-за нее ангел постоянно лгал, постоянно говорил не то, что думал. И то красивое, хрупкое и робкое, которое умело так очаровывающе сиять, гасло в Кроули. Пугалось ангела. И демон начинал защищаться. От ангела. Жестоко и словно вслепую, как рысь защищает детеныша. Эта дистанция убивала их обоих. «Почему мы не можем понимать друг друга, когда говорим», — с саркастичной горечью повторил ангел в настоящем за собой же в прошлом. «Потому что в танце нельзя выразить собой не то, что думаешь, дубина!» — хотелось ответить ему. Прикрываясь заботой о друге, которому так трудно выражать свои чувства, ангел не мог полностью выражать и свои собственные. И отталкивал его, когда хотел прижать к себе и не отпускать никогда! Как было со святой водой… Ангел застыл, невидяще глядя в стену. Столько времени он не вспоминал эту историю! Отказывался вспоминать, даже когда Кроули напоминал, что должен ему. «Я тебе должен обед!» — «За блинчики в Париже!» — конечно, не за святую воду. Ему было невыносимо вспоминать, и он не вспоминал. Вычеркнул, как не было. Какой же Азирафель был дурак и слепец! Ему казалось, что истинное зрение вернулось к нему, когда он выспался после войны, но он продолжал забывать все важное. Он знал, что задолжал своему демону, и помощь с танго была для него удовольствием, никакой не обязанностью. Так что ангел выбрал дело, достаточно неприятное для себя, и притом очень нужное Кроули. И еще Азирафель эгоистично хотел, чтобы демон понял, что нужен ему, но не догадался, насколько. Выразить отношение, не выражая отношения — идиотская затея. И демон… Ангел закрыл глаза, ощущая, как в нем что-то начинает пылать и рваться. Демон понял его тогда. На самом деле понял. И тут же перестал понимать, потому что ангел сказал: «Ты слишком быстр для меня», — имея в виду совсем противоположное. «Ты слишком быстр для себя». И «это для твоего же блага». Как будто он… как будто Азирафель — не Азирафель, а Гавриил какой-то! Или вообще Хастур! Пылающее и рвущееся внутри ангела теперь еще и падало, бесконечно падало в черную бездну. Как можно оттолкнуть друга для его же блага? Что за бредовая идея? И кто он, высокомерный ангел, вообще такой, чтобы решать за Кроули, что для него лучше? Та дистанция была совсем не нужной. Она была… страшной. Страшнее, чем его, ангела, нелепая фантазия о возможном самоубийстве демона. Он шесть тысяч лет страдает от неразделенной любви и от своей неспособности говорить о ней откровенно! Не будет такое существо кончать с собой из-за проблем с начальством. Вот из-за ангела мог бы. Из-за их ссоры, например, наверняка хотел. Тень именно этого желания так напугала Азирафеля, когда Кроули впервые пришел к нему потанцевать, теперь ангел был в этом полностью уверен. Дистанции не должно существовать. Когда они танцевали, ее не было, потому что они могли не бояться быть не понятыми. И ее не должно быть, когда они разговаривают, обедают, летают над Мадагаскаром — никогда! Ангел сам ее выстроил, сам и разрушит. Азирафель впился всем своим существом в музыку, звучавшую, как ему казалось, не только в материальном мире, но и везде, на всех слоях бытия. Она била по нервам, по самому больному. Как и слова хорошего человека о войне, погасившей способность ангела сострадать. Только тогда ангел окончательно пал духом, а теперь музыка милосердно освежала сознание и обостряла видение, хоть это и было очень больно.