Ангельская милонга

Азирафель растерянно заморгал, а то, что Кроули пугало до чертиков внутри ангела, стало чуть заметнее. И оно теперь совпадало с его выражением лица — тоже напуганным. Так что Кроули подвинул тарелку с сыром обратно к Азирафелю, а его самого усадил на стул, почти обняв за плечи. Это помогло, тот сразу перестал так сильно пугаться и даже схватил свой коньяк со стола, сделав глоток. Кроули перевел дух и вопросительно уставился на ангела. Вопрос он все же задал и хотел бы услышать ответ. — Ты не волнуйся только, — выпалил этот занебесный олух, и Кроули сам опустился на стул, машинально призвав его из дома. И только потом вспомнил, что ангел его стула никогда не видел и может удивиться. Но Азирафель вовсе внимания не обратил, потому что как раз допивал коньяк, почти с той же скоростью, что и Кроули до того. — А ты рассказывай, тогда не буду, — проворчал демон и, забрав у него опустевший бокал, снова его наполнил и сунул обратно. Ангел уставился на коньяк и сделался очень сконфуженным по совсем уже непонятной для Кроули причине. — Да я сам виноват. Вбил себе в голову, что ты это для себя… Перепугался, как последний идиот… За тебя... А если бы я не был ангелом, ты бы не просил у меня… Хотя ангелам положено, чтобы вы… Но я не хотел! — ангел говорил бессвязно и очень взволнованно, и Кроули не сразу понял, что тот вообще несет. И про что. Но сопоставлять и экстраполировать демон все-таки был в состоянии, хотя это самое состояние сейчас было далеко от вменяемого. — Совсем с ума спятил! Такое с собой из-за меня творить! — возмутился Кроули и положил ангелу руки на плечи. Надорвался совсем, еще до всякой Бурской кампании. За одного дурного демона пугаться и ему сочувствовать, вопреки предписаниям Небесной канцелярии. Кроули резко вздохнул, потому что на него упало чувство вины. Большое такое, как булыжник. Стукнуло по голове, провалилось внутрь, прокатилось, царапая, по груди и ухнуло в живот. Он не слышал, не понимал тогда… когда они ссорились. Что Азирафель за него боится и городит это все от страха. Слышал совсем другое. И это из-за него, из-за Кроули… — Ангел… я бы не просил у тебя, если бы ты не был моим другом. И прости… что раньше не пришел тебя спасать. Удивительным образом, когда он попросил прощения вслух, стало полегче. Теперь, после Недоапокалипсиса, вообще было как-то легче: знать и понимать точно, что они с ангелом друзья и это их собственные отношения, без нависающего над головами начальства и связанных с ним проблем. Даже тогда, в Сент-Джеймс парке, без начальства было бы гораздо проще, чтоб его разорвало, вдруг подумал Кроули. Ангелу проще — не путаться в собственных переживаниях, в которых он продолжал путаться до самого Конца Света. И Кроули казалось, что теперь-то ангел распутался, а он вдруг снова вел себя странно и сообщал какие-то совершенно удивительные новости, которые в голову не влезали. И смотрел тоже странно. И все было не так. Но Кроули хотя бы попросил прощения. — Я знаю, Кроули, теперь знаю. И не вини себя, пожалуйста, — мягко ответил Азирафель, снова глядя на него с этой своей пронзительной радостью, которая сбивала Кроули с толку с самого начала. — Ты не мог знать, я тебе такого наговорил... Кроули тупо и молча пялился на ангельский сияющий взгляд и все пытался уместить в себя, что... Что ангел из-за него. И что он «теперь знает», оказывается! Что он там себе знает, дьявол его побери? Кроули себе вообще не представлял, а спрашивать почему-то опасался, хотя пугаться было довольно нелепо. Но он все равно опасался думать, что Азирафель мог высмотреть, когда смотрел вот так… Потому что тоже внимательно следил за его аурой, осенило Кроули — так же, как он сам следил за ангельской. Оттого и смотрел иногда так невыносимо пристально. Интересно, ему-то это зачем? Но ангел не дал ему возможности спросить, сообщив: — И потом, ты же пришёл. И я увидел, что ты ничего такого не собираешься... Больше не собираешься. И остался со мной, — и улыбка ангела сделалась совсем уж нестерпимо мягкой и радостной. — Твоё присутствие оказалось лучшим лекарством... Кроули напряженно вздохнул и отпил коньяка. Очень хотелось немедля сказать в ответ что-нибудь ехидное. Потому что после слов ангела в груди и животе сразу сделалось тепло и щекотно — и от этого возникало желание срочно куда-нибудь смыться. В Париж, как в сорок пятом, или на Мадагаскар, как в пятьдесят втором. Не к добру были такие вот ощущения, от которых мысли снова поворачивали во всякие совсем не нужные стороны. И дело, стоило уже признать наконец, было не в танцах, не в прикосновениях и не в чем-то еще: просто мысли Кроули с самой Второй мировой норовили потечь не туда при первой удобной возможности. А иногда даже и при совсем не удобной — честно говоря, момент для предложения смыться вместе к звездам он тогда выбрал предельно идиотский… Хотя не идиотского момента для такого не существовало в принципе. Он уже тогда, в войну, позволил себе чересчур много лишнего: быть с ангелом — сколько влезет; делать — практически все, что хочется; находиться — настолько близко, насколько получается. Слишком много всего, что вполне сходило за обычную дружескую заботу, пока Азирафелю было плохо. Но к сорок четвертому, когда уже стало понятно, что вся эта бурда идет к своему логическому завершению, а ангел идет на поправку, Кроули мог бы и сообразить, что окончательно расслабился и совесть потерял. И просто откровенно наслаждается происходящим, пользуясь обстоятельствами и удобным предлогом. Потом война кончилась и предлог вместе с ней — и до него наконец с опозданием начало доходить. И он смотался в Париж, от греха подальше. Потому что ему хотелось продолжать торчать рядом с ангелом все время, как раньше, только уже безо всякого повода. А демонам так, определенно, было нельзя. Согласно собственным оптимистическим представлениям, в Париже Кроули должен был одуматься. Но почему-то ни хрена не вышло, и ему никак не удавалось себя уговорить, что тогда — был совсем особый случай, который больше не повторится. Лучше, чтобы не повторялся и ангела не надо было больше спасать. А если Азирафель в порядке, то никаких поводов позволять себе с ним лишнего нет. И в конце концов Кроули стал придумывать новый повод, не настолько стремный, как предыдущий. И, разумеется, в итоге сделал еще хуже, и намного. И уж потом ничего себе не позволял до самого Апокалипсиса. И после — тоже не позволял. Потому что дело было не в их начальстве, без него все как раз шло просто отлично. Дело было в самом Кроули и в его сворачивающих куда попало мыслях. Исчезнуть от ангела подальше на некоторое время всегда помогало от таких приступов. Только сейчас Кроули не мог, он Азирафеля и на сутки оставить одного не мог, особенно после таких ошеломляющих откровений, поэтому ему хотелось хотя бы съехидничать, чтобы стало полегче. Но тоже как-то не вышло… — Ничего особенного я тогда не сделал, — пробурчал демон себе под нос, отпил еще коньяка и вскочил на ноги, потому что до него дошло, что можно смыться хотя бы в пределах комнаты. Вон, к граммофону, он музыку до сих пор не включил, хотя собирался. Подхватив конверт от пластинки, Кроули задумчиво заскользил по ней взглядом. Танго. Здесь все было танго, разумеется: это же Пьяццолла. И как-то это оказалось ни капельки не похоже на «смыться». А все оттого, что он сейчас соображал препаршиво и даже задумался, на что наткнется. И получилось так, будто Кроули, сбежав от одного трудного воспоминания, немедля вляпался в другое — и хрен его пойми, с которым было сложнее. Надо же, ангел начал «знакомство с культурой двадцатого века» с танго… с единственного, что и так уже знал, благодаря Кроули. И демон немедля зачем-то начал думать, что Азирафелю тоже были важны их танцы тогда, и от этого теплое и щекотное снова пробиралось внутрь. Поэтому он тут же сказал себе: это всего лишь проще, начинать с уже известного. Хотя когда они танцевали, именно этих мелодий еще не существовало. Кто бы мог подумать, что танго так долго продержится… В пятьдесят втором Кроули прекрасно ощущал, что скоро на смену фокстротам, танго и вальсам придет что-то совсем другое, мода была уже на излете. Но Азирафель все равно ни рожна в этом не разбирался, так что прокатило. Ангел даже не сообразил, что Кроули должен был слышать про танго еще в двадцатые. Он и слышал, разумеется, и танцевать еще тогда умел: изображать жизнедеятельность к тому моменту у него получалось довольно убедительно и даже вполне бодро. Ходить, говорить, где-то проводить время, с кем-то общаться, выполнять задания от начальства… Но танго двадцатых все равно вспоминалось ему будто в сером тумане, как и все остальное, что тогда творилось. В пятидесятые Кроули думал, что ему повезло с живучестью этого танца: может, иначе и вовсе не подумал бы про него тогда, как не подумал сейчас про предчувствие Первой мировой. Потому что ему никогда не хотелось думать о том, что происходило с тысяча восемьсот шестьдесят второго по тысячу девятьсот тридцать третий. Ничего хорошего, кроме автогонок, с личной и глубоко эгоистической точки зрения Кроули. Пока в тридцать третьем «Бентли Моторс» не сподобились наконец выпустить машину, которая ему достаточно понравилась, чтобы ее купить[26]. В общем, он мог и не вспомнить про танго, если бы в сороковые мода не вернулась. Ему нужен был повод, чтобы побыть рядом с ангелом — и Кроули нашел повод. Чувствовал он себя при этом отвратительно: оттого, что врет. Не то чтобы у него были проблемы с ложью как таковой, у него с ней все обстояло профессионально хорошо, но врать именно Азирафелю и именно про это было тошно. Просто в отсутствие ангела было еще тошнее. Поэтому он решался на свое изумительно наглое предложение с сорок седьмого года и через пять лет все-таки решился. «И зря», — подумал нынешний Кроули, но тогдашний — был рад, как полный придурок. Он не представлял, чего ждать в ответ, так что изрядно изумился, когда Азирафель с легкостью согласился даже не на танцы, а на что угодно. «Что угодно», безусловно, включало в себя и святую воду тоже, и Кроули не мог об этом не думать. Секунды три. Потом он вспомнил о Сент-Джеймс парке и о том, что без святой воды обойтись как-то проще, чем без ангела. И вернулся к танцам. Хотя с ними все тоже оказалось нелегко: Кроули постоянно ощущал, что пользуется искренностью и наивностью Азирафеля, которому просто нравилось танцевать. Демон ведь потому именно это и предложил: он помнил разговор про вальс и гавот, разумеется, и подумал, что Азирафеля на это будет не слишком сложно уговорить. И оказался совершенно прав. В общем, ангелу просто нравилось, а Кроули — не просто, а очень сложно. И в этот раз, как и в прошлый, он тоже мог бы понять намного раньше, что дело идет вовсе не туда, куда нужно. Да с самого начала мог бы сообразить! Но ему, как и раньше, было слишком хорошо рядом с ангелом, чтобы как следует соображать… Явившись со своим эпохальным предложением и получив категорическое согласие, вместо нормальных мыслей Кроули после вопроса Азирафеля, нужно ли ему становиться женщиной, принялся размышлять о том, что никогда ангела в женском теле не видел, а это должно быть изумительно красиво. И он такое отменное зрелище в своей жизни упустил! Поэтому Кроули его немедленно в подробностях представил. А потом никак не мог перестать представлять, слишком уж оно выходило… восхитительным. Вообще-то Азирафель всегда был восхитительным, но к текущему его варианту Кроули за шесть тысяч лет успел привыкнуть, а тот был новым, другим — и одновременно таким же. Словно можно было познакомиться с ангелом заново, еще раз, только уже зная его при этом, как облупленного. И зная, на что смотреть и как, чтобы получить как можно больше удовольствия. Кроули как раз успел решить, что она могла бы быть похожа на ангела с «Мадонны в гроте» Леонардо, только с совсем светлыми волосами, и пытался определиться, с которого варианта картины — парижского или лондонского[27], когда Азирафель огорошил его еще одним внезапным высказыванием. О том, что танго будто специально для ангелов и демонов придумали, потому что там нет разницы, кто какого пола. Не то чтобы Кроули сам об этом не думал, и не то чтобы это не стало одним из главных поводов выбрать именно танго. Но он вовсе не ожидал услышать, как эти его мысли повторяет ангел… А еще у Кроули в этот момент зачем-то совместились в сознании две телесные версии Азирафеля, реальная и воображаемая. И получилось что-то совсем уж невообразимое, практически идеальное. Или даже не практически, а совсем. И Кроули на него смотрел: в материальном мире, в собственном воображении и эфирным зрением одновременно. Смотрел, смотрел, смотрел… Пока наконец не нашел в себе силы пойти спасаться вином и разглядыванием географических картинок. И вляпался — почти так же, как сейчас. Только тогда он знать не мог, что обнаружит сперва Мадагаскар, а потом — авторство Азирафеля. Кажется, именно этого Кроули и не хватало, чтобы чуть позже окончательно его добить: добавить к сложившемуся в голове образу еще ту пальму и баобабы. Они были категорически нелепые и совершенно восхитительные, такие невозможно… азирафельские. Как практически все, что ангел обычно болтал и делал, и что вызывало у Кроули тяжелые рецидивирующие приступы умиления. Баобабы его тоже умиляли. И приводили в восторг одновременно. И он даже на этом месте не спохватился, напротив, только сильнее обрадовался, что они танцевать будут. Явно уже был совсем не в себе. Впрочем, они даже танцевали, и даже вполне весело. И можно было таращиться на ангела, сколько влезет. И быть совсем близко, тоже сколько угодно. И под конец Кроули стало казаться, что у него голова сейчас взорвется от такого переизбытка ощущений за жалкие две с половиной минуты времени. А потом Азирафель взял и обнял его. И голова, как Кроули показалось, все-таки взорвалась… По меньшей мере, там что-то безнадежно переклинило и обратно на место уже никогда не встало. Настолько, что беспардонное вранье Кроули насчет танцев, нужных для работы, даже перестало быть совсем уж враньем. Только соблазнять ему хотелось вовсе не каких-то там посторонних смертных. И это совсем ни в какие ворота не лезло, но он все равно не мог прекратить. Ни мысли об этом, ни их танцы. Кроули очень быстро вывел, что если оказаться ближе к ангелу, немедля начинало хотеться быть еще ближе. И чтобы всего было больше: улыбок, слов, прикосновений… всякого, что доходило до пределов дружеского общения, решительно за них выходило и устремлялось в такие дали, о которых Азирафель, возможно, вообще ни разу в своей жизни не задумывался. Потому что он был ангелом, а Кроули — демоном. Вот ему и лезло в голову всякое лишнее, совсем ненужное. Совершенно кошмарное, если вдуматься. Ангел ему доверял. Боялся довериться, что вполне понятно, оттого, видимо, и отстранялся то и дело, когда они переставали танцевать — но доверял все равно. Когда ведешь партнера в танце, особенно хорошо ощущаешь, насколько тебе доверяют. И, собственно, весь фокус персонального соблазнения ровно в этом и заключается: вызови доверие, а потом, пользуясь им, подсунь другому… что угодно. Что очень нужно тебе, но не слишком-то нужно ему, так что сам он никогда бы не стал. Яблоко, дурную идею, еретическое учение, рецепт абсента или сомнительный выбор. Хотя с абсентом Кроули, пожалуй, изрядно перестарался, но кто же знал, что так выйдет[28] … А с сомнительным выбором… как-то раз взял и передумал. Может, и смог бы довести дело до конца, если бы постарался, хотя тот, кого потом распяли на Голгофе, очень стойко держался. Но Кроули просто не захотел. Так вот, с Азирафелем он и передумывать не намеревался, он не собирался даже начинать. Со всей определенностью Кроули это понял в тот раз, когда в первый и последний раз увидел ее… Она правда была похожа на ангелов с «Мадонны в гроте», на обе версии одновременно. И ни на одну из них: она была намного красивее. Кроули сам это предложил, потому что потерял уже всякие берега и решил, что можно себе позволить и это тоже… разок полюбоваться. В конце концов, Азирафель на него насмотреться уже успел. Правда, Кроули было решительно непонятно, на что он так воодушевленно таращится, будто раньше никогда демона в женском теле не видел. Хотя это Кроули его не видел, а у него уже была отличная возможность. На что смертные пялились, Кроули прекрасно понимал: мужчины — по большей части, на ноги и задницу, женщины — по большей части, на платье Диор[29], ну и некоторые, разумеется, наоборот. А чего ангел у него в лице созерцал, было неясно. Не косметику же, в конце концов, хотя ее две тысячи лет назад еще не было, конечно. В общем, Кроули недоумевал. И тоже хотел созерцать. И на всякий случай сам перед собой оправдывался, что вести ангела с завязанными глазами будет проще, когда он меньше ростом и меньше весит. И они танцевали, а Кроули любовался… представлять себе Азирафеля в обоих воплощениях одновременно теперь было совсем легко. И от этого мозги выкипали. И что-то за пределами мозгов, вне тела, тоже выкипало, задорно булькая. Но Кроули все равно вел ангела очень хорошо, потому что она, ничего не видя тут, в материальном мире, могла только опираться на него и следовать за ним. И сентаду эту клятую тоже сделал, как договаривались. Хотя тогда уже понимал, что лучше бы не надо, потому что когда она оказалась совсем близко, Кроули совсем нестерпимо захотелось поцеловать ее… его… ангела. Всего целиком. А тот сидел у него на колене — и продолжал доверять. И ни капли не подозревать о лишних, ненужных и кошмарных мыслях Кроули. И о том, что его ангельским доверием тут беспринципно пользуются — тоже. И Кроули понял, что это уже окончательно чересчур… и хватит. Потому что он находился в шаге от того, чтобы все-таки попытаться… подсунуть Азирафелю то, что нужно ему, демону, и совершенно не нужное самому ангелу. И лучше было все прекратить и смыться на Мадагаскар. Пялиться на баобабы, думая об Азирафеле, и давать себе обещание никогда больше не делать таких вот глупостей. Никогда вовсе. — Por una cabeza todas las locuras[30] … — Кроули так задумался, что невольно промурлыкал себе под нос то, чего вслух вовсе не хотел. Ту самую песню, под которую они танцевали в самый первый раз. И в самый последний. Впрочем, строчка отлично описывала и то, что творилось тогда, и творящееся прямо сейчас — тоже: еще какое безумие, полное. Кроули покосился на Азирафеля и торопливо добавил: — Последние пятнадцать лет у меня отвратительный акцент в испанском, надо с этим что-то делать… — старательно сделав вид, что он вовсе не думает о том, о чем думает. И перевернул пластинку на другую сторону. _________________ 26 Машина Кроули — это Bentley 3.5 Litre Sports Saloon 1933 года. «Спорт-салоны», они же спортивные седаны, тогда только появились, и эта была одной из первых. Коротко говоря, это машина с нормальным салоном от пассажирского автомобиля и характеристиками от спортивного. Совсем коротко — и удобная, и быстрая. 27 «Мадонна в гроте» — картина Леонардо да Винчи, изображающая Деву Марию, младенцев Иисуса и Иоанна и ангела на фоне скал. Первый вариант висит в Лувре, второй — в Лондонской национальной галерее. Сравнить вблизи лица ангелов можно на картинке в комментариях. 28 Повальным распространением абсента, а с ним — и абсентозависимости, мы обязаны промышленной революции. Появление конвейерного производства и ректификата (который был в разы дешевле винного спирта) ко второй половине XIX века превратило абсент из экзотической отравы для богатых в массовый дешевый наркотик. В самом начале столетия, когда возникло производство абсента, даже Кроули не мог такого предположить. 29 Авторы имеют в виду вполне конкретное платье Диор, из коллекции 1952 года, посмотреть на него можно в комментариях. 30 Первые строчки припева “Por una cabeza”. Если забить на игру слов (см. примечание 19), можно перевести как: «Из-за того, что я потерял голову, творится все это безумие».