Ангельская милонга

в котором одни смогли вспомнить вавилонский язык, другие не смогли вспомнить название Венгрии, но все наконец убедились, что совершенно зря волнуются

Кроули был занят исключительно важным делом: он лежал на боку рядом с Азирафелем, подперев рукой голову, и старательно выписывал пальцем у ангела на груди его имя на арамейском[34]. Он уже успел написать «Азирафель» на греческом, решить, что это слишком просто, повторить на вавилонском — не том, который аккадский, разумеется, а том, который был до падения башни[35] — и к арамейскому настолько увлечься процессом, чтобы начать припоминать санскрит. У индийских букв было много прикольных завитушек, и если писать их на Азирафеле, он должен слегка ежиться и забавно морщить нос, так же, как на букве аин[36] … Это оказалось невозможно приятное и ужасно увлекательное занятие: вызывать у ангела новые ощущения. Хотя только что тех самых новых ощущений было настолько навалом, что, казалось бы, куда уж больше — но эти были не такие. Легкие, неторопливые, так что можно почувствовать отдельно каждое покалывание на коже там, где подушечка пальца касалась тела ангела, и ощутить тепло, которое растекается по пальцу от кончика вверх… Полные расслабленной истомы. Совсем другие после ослепительно-ярких, от которых телесное сознание перегревается и взрывается, как при термоядерной реакции, и если оставаться в теле, а не как в первый раз — то все прекрасно чувствуешь, очень-очень хорошо, просто упоительно чувствуешь, но ни дьявола не соображаешь. Сейчас было вовсе не так, и это, новое, хотелось попробовать тоже, а потом придумать еще что-нибудь. Потому что можно. Соображал теперь Кроули прекрасно, даже вавилонский вспомнил, хотя дело все равно шло неторопливо: он то и дело отвлекался на то, чтобы Азирафеля куда-нибудь поцеловать. Тоже — потому что можно. Вот так просто взять — и поцеловать ангела, просто оттого, что захотелось! А он будет не против, а совсем наоборот! Кроули никак не мог перестать этим наслаждаться. Поэтому он пока что успел только написать заин после аин, даже некудот[37] к ней не дописал — и снова отвлекся. Чтобы не сбиваться, все буквы светились легким желтоватым светом, и это было даже красиво… «Все, что захочешь», — повторял Азирафель про себя больше чем полвека назад сказанные слова и блаженно не думал. Музыка разрешила, или даже приказала ему не думать, и он не думал. Только ощущал, смотрел сам и позволял смотреть Кроули. Самым удивительным и прекрасным ощущением оказалось именно это — возможность разрешить смотреть. И знать, что Кроули наконец-то видит. Смотрит куда нужно и видит. И знает. Точно знает, что ему можно все, что он захочет. Именно он. Это было важно. Возможность доверять целиком и полностью и перестать рассчитывать каждый свой шаг, каждое слово. Возможность ощущать его рядом, чувствовать тепло его тела, рук, взгляда — всего. Свет его души, которому теперь ничто не мешало. Боже, спасибо за Твой щедрый дар! За лучшего ангела, созданного Тобой. И за то, что дала объяснить ему четко и ясно, что можно. Ему — все можно. Совсем все. Даже писать на ангеле неприличные слова. Только демон бы не стал, конечно. Кроули бы не стал. Поэтому ангел и доверял ему, как никому. Азирафель отвечал на поцелуи своего демона, лениво поглаживая его по спине, и ощущал его пальцы у себя на груди. И буквы ощущал, конечно. Буквы Азирафель тоже любил. Не так, как он любил Кроули, но все же. И жалел их. Тоже не так, как Кроули. Демон ведь никуда не девается, а буквы делись. Уже очень давно. Азирафель расстроенно нахмурился. Потому что ему снова стало жаль исчезнувшие буквы. И он до сих пор ощущал себя неловко за прошлый раз. Очень некрасиво вышло. Или даже… Ангел задумался, подбирая более точное слово. Неуклюже. Да. Неуклюже. Кроули изменение в его настроении и состоянии заметил сразу же. Замер, не доведя до конца хвост буквы реш, посмотрел на Азирафеля, поднял бровь и выдвинул предположение: — Только не говори мне, что ты до сих пор настолько не привык к некудот. То есть, ты, конечно, мог бы… но все-таки тысяча лет прошла[38] … Ангел удивленно хлопнул ресницами и смущенно потупился. Признаваться, что к нововведениям в языке избранного народа он действительно так и не приспособился, было немного неловко. Но что уж тут поделать, он и итальянский освоил веку к девятнадцатому. Латынь, впрочем, так окончательно и не пропала! А арамейский пропал. И вавилонский тоже, хотя если бы не это, не было бы арамейского... и всех остальных… но все равно жалко… Ангел понял, что начинает расстраиваться все сильнее, и решительно прижался к своему демону ближе. Это помогало им обоим. Должно было помочь. — Нет, мне неловко, что я… позволил себе увлечься. В прошлый раз. Ты ведь мне не разрешал… Ничего такого. И я не должен был… Это неправильно. Хотя с некудот все так и есть. А еще я не могу запомнить новое название Паннонии[39]. Постоянно вылетает из головы, — неожиданно невпопад закончил он свою речь и, полностью осознав ее нелепость, попытался зарыться краснеющим лицом Кроули подмышку. — О господи! — невольно вырвалось у Кроули, когда он крепко прижал ангела к себе обеими руками и поцеловал в макушку, уткнувшись носом в волосы. Хотя, пожалуй, это было даже: «О, Господи!». Или, если развернуть мысль: «О Господи, как Ты умудрилась создать такое потрясающее существо?.. Возможно, это была часть Твоего Плана, согласно которой я рано или поздно должен мучительно погибнуть от переизбытка восторга и умиления, в наказание за хроническое своеволие». Ангел был… совершенно невозможный. Прекрасный. Один такой, которого Кроули любил всего целиком, вместе с неумением запоминать новые имена и названия, своеобразными отношениями с пространственно-временным континуумом и смущением по самым неожиданным поводам. Безо всего этого он бы уже не был настолько Азирафель, и это было бы совсем не то. — Венгрия. И Аквинк у них теперь называется Будапешт. Если что, спрашивай меня, я напомню. И на новогреческом могу за тебя писать[40], если хочешь, — ответил Кроули на ту часть ангельской трогательной тирады, на которую ответить было проще. В том смысле, что ангела почти наверняка должно успокоить, что Кроули считает совершенно нормальными его взгляды на некудот, бывшую Паннонию и человеческую историю в целом. Даже если ворчит иногда, или даже не иногда. Просто он вообще постоянно ворчит… это обычное дело. А вот про остальное Кроули внезапно задумался и даже немного заволновался. Если Азирафель до сих пор про это не успокоился, то… как бы ему получше объяснить, чтобы все-таки успокоить? А то ведь так и будет переживать! Следующие лет тридцать, как с ним это бывает. — И я тебе все разрешал. То есть, ничего никогда не запрещал, на самом деле… А потом еще и разрешал. Ты меня на руках носил еще в пятьдесят втором, в конце концов! Ты в курсе, что меня вообще никто никогда на руках до тебя не носил?.. Да я бы больше никому и не позволил… Объяснение выходило какое-то ужасно путаное и невнятное, потому что на самом деле Кроули волновался вовсе не немного. Но он надеялся, что ангел как-нибудь поймет хотя бы общее направление его мысли. Суть которой заключалась в том, что совершенно не нужно спрашивать у Кроули отдельного разрешения трогать его вот так, а потом еще — вот этак. Можно сразу все, и это само собой разумеется. Потому что, если вдуматься, сущностно нет совершенно никакой разницы, особенно между танцами и сексом. А разница в ощущениях — это частности. Гм, очень приятные частности… Но все же довольно странно было бы, например, если бы Кроули тогда, в войну, спрашивал отдельного разрешения на пармскую ветчину и помидоры, а то он раньше ими Азирафеля не кормил. В общем, ангел, по своей привычке, был чересчур тактичным. Очень чересчур. И очень зря. Азирафель притих рядом с Кроули, выслушивая его сбивчивые слова, а на самом деле — прислушиваясь к неровному стуку его сердца. И вдруг мягко и крепко обнял его сам, обеими руками, перекатываясь с ним на подушках, чтобы нависнуть сверху и приникнуть к его губам в таком поцелуе, на который до сих пор не решался, находясь в своем теле целиком. Потому что не знал, что Кроули ему разрешал. А теперь узнал, потому что демон сказал ему об этом. И волновался, пока говорил, поэтому ангел не мог не попытаться его успокоить. Тем, что понял бы его, даже если бы он ничего не сказал, а только посмотрел. Жаль, что не понял тогда, когда поднимал ее на руки. Не догадался, насколько это было интимно и близко для Кроули, слишком уж сильно наслаждался ощущением, тем, насколько он сам к ней близко. Это и правда были мелкие неважные частности — как именно выражается близость. И теперь ангела вновь переполнял такой же благоговейный трепет, как тогда, когда он сжимал руки у нее на талии, чтобы не уронить, смотрел на ее зажмуренное лицо снизу вверх и видел вместе с вздымающимися рыжими, как пламя, волосами, невольно распахивающиеся в вышине черные крылья. Сейчас Кроули тоже жмурился, не сразу открыл глаза, когда Азирафель оторвался от его губ. А потом все-таки открыл — и посмотрел на ангела и материальным взглядом тоже. Очень довольным взглядом, улыбаясь, кажется, всем лицом сразу. — Нет, я не знал. Не понимал. Спасибо, — серьезно поблагодарил Азирафель сразу за все, включая новогреческий, и заулыбался Кроули в ответ с радостным облегчением. Облегчение он ощущал в том числе потому, что разум его наконец-то работал как всегда. Настолько как всегда, что ангел вспомнил, о чем не спросил демона, хотя хотел еще когда тот только зашел в магазин посреди “La Muerte del Angel”. — Я совсем забыл… У нас какой-то праздник? Почему ты вдруг принес еду? Или наоборот, что-то случилось? Ангел смотрел очень вопросительно, потому что ему было важно понять все, что он еще недопонял. Чтобы больше не обижать Кроули и не обижаться самому. — Ну-у-у… — протянул Кроули и уставился куда-то в потолок. Потом протяжно вздохнул и нахмурился. Помолчал немного и наконец решительно уставился на Азирафеля и выпалил: — Я… тоже иногда что-нибудь такое про тебя думаю, как ты про святую воду. Например, что тебе из-за ангелов снова будет… как в войну из-за людей. То есть, в Бурскую кампанию… и не совсем из-за людей. В общем, ерунда какая-то вышла. Азирафель в ответ сделался растроганным до невозможности, и пока Кроули говорил, гладил его пальцами по щеке и волосам. Пытался успокоить, хотя выходило у него — скорее до соплей растрогать. Будто Кроули и без того не был слишком растроганный! И говорить не путано и внятно у него все равно не получалось. Но теперь он хотя бы начал понимать, в чем дело: он попросту боялся Азирафеля расстроить. Или что тот будет продолжать расстраиваться, потому что Кроули не пришло в голову ничего достаточно успокоительного. В общем, он как-то чересчур нервно реагировал, потому что, на самом деле, все еще переживал про то, о чем ангел завел речь. Не был уверен, что Азирафель больше не собирается так… сильно портиться, как после Бурской кампании. И потому же боялся сознаваться, насколько за него боится. Ведь ангел сейчас поймет все его сказанные слова, и еще десяток не сказанных, а чувства попросту увидит, потому что смотрит до сих пор. И ангел смотрел. Как-то совсем немыслимо смотрел, будто пронизывая насквозь всю демонскую душу. Или отсутствие души, каким его Кроули зачем-то привык ощущать, а оно теперь восторженно трепетало в нем и тоже требовало смотреть. В общем, ангел глядел насквозь. А потом сказал то, чего Кроули совсем не ждал, и слова тоже как-то насквозь пробили демонскую голову, так же как все, что ангел делал этим безумным вечером. — Я ведь поднял меч, Кроули. Я… они нашли козлов отпущения, еще там, тогда. И я поднял меч, потому что тебе было плохо. Чтобы тебя… защитить. И Адама… И потому что они... Я умею им пользоваться по назначению, хоть по мне и не скажешь. Ты же не считаешь, что дело только в Люцифере, правда? Я сказал то, что подумал. Ангел говорил все это, а у Кроули в ушах звучали его слова, сказанные там, в никогда, куда он, демон, их всех перенес. Всех, вместе с Адамом, который так и не стал Антихристом: «Мы на твоей стороне, против добра или против зла». И Кроули думал, чего бы умного ответить, и никак придумать не мог, в голову лезла всякая ерунда, а еще — не самые приятные воспоминания о посещении Небесной канцелярии. От которых внутри немедля заново вскипала уже почти утихшая злость. Эти тупорылые кретины принимали мягкость Азирафеля за слабость, и даже после Апокалипсиса до них ничего не дошло, и они считали, что могут позволить себе… А его ангел в это время спустился в Ад, так легко и бесстрашно. И ох, с каким бы удовольствием Кроули посмотрел на лицо Михаил, если бы она узнала, кто ее так обидно щелкнул там, в Аду, по носу! — Я никогда и не сомневался, что умеешь. И можешь, — Кроули невольно ухмыльнулся, еще разок в красках представив вытянувшееся от обалдения лицо архангела. И тут же нахмурился. — Но лучше, чтобы тебе не приходилось, тебе потом от этого хреново… Так что, если вдруг потребуется, я лучше сам Гавриилу голову отверну. И на лбу напишу, что он — мудак. По-новогречески[41]. Ангел весело усмехнулся, машинально дотронувшись до букв, все еще мерцавших у него на груди. — Ты можешь написать, но он все равно читать на человеческих языках не умеет. Разве что для него кто-нибудь прочтет. — Идиот потому что, — буркнул Кроули, совершенно забыв, как сам постоянно делает вид, что ничего не читает. И, притянув ангела к себе, вжался носом в букву аин. А потом задрал голову вверх, чтобы снова смотреть на Азирафеля, и добавил: — Хорошо, что на тебе его идиотизм не слишком плачевно сказался… — и уставился на ангела пристально и выжидательно, чтобы тот окончательно подтвердил, что собирается быть в порядке. Азирафель вдруг очень смущенно потупился, совсем как всегда. Очень знакомо, в общем, потупился, от чего Кроули вдруг задумался о совершенно посторонних вещах. О других моментах, когда ангел тоже так смотрел. — Нет, в целом ты прав, это было очень утомительно. Я потом соображал не лучше, чем в сороковые, и опять полную чепуху нес. — Вот я за тебя и переволновался, — сообщил Кроули, уже заметно увереннее, чем раньше, а потом еще увереннее притянул Азирафеля к себе, совсем близко, даже ногами обхватил для надежности — и повернул голову, чтобы поймать ангельский взгляд, который тот смущенно отвел. — Пусть они все там на Небесах провалятся в Преисподнюю, а потом вместе всей компанией еще куда-нибудь провалятся… лишь бы с тобой все было хорошо. И ты не проваливался никуда, — сказал он и уткнулся лбом в лоб Азирафеля. И поймал взгляд ангела, потому что тот перестал прятать глаза и уставился в ответ, чтобы Кроули увидел все, что тот — наверное, по привычке — попытался спрятать. Уставился невозможно, невыносимо, нестерпимо доверчиво. Так их глаза, взгляды, были совсем близко. В упор. И нельзя было не смотреть, и даже если глаза закрыть, они бы все равно продолжили смотреть сейчас, оба. И для этого зрения, в принципе, не было разницы, как далеко или близко глаза — просто оно как-то… ну, выражало. Насколько Кроули хочет смотреть. И чтобы Азирафель смотрел тоже. На все, совсем на все, и на эту его паранойю идиотскую, которая у него в тысячу девятьсот сорок первом завелась и с тех пор так и не проходила. Потому что и она была про то, как ангел ему нужен. И продолжить смотреть, когда Азирафель отвел взгляд — тоже было о том же самом. Раньше Кроули бы так не сделал, потому что был полным кретином и не замечал ни хрена прямо у себя под носом. «Лопух ты, а не соблазнитель», — вынес себе Кроули суровый вердикт. Потому что, в самом деле, нужно быть полнейшим лопухом, чтобы не видеть столько времени, как рядом с тобой кто-то прямо-таки напрашивается на то, чтобы ты его соблазнил. Искренне сияя на тебя своим трогательным доверием, так что страшно становится. Делается боязно представлять, что если ты сейчас предложишь ангелу ограбить банк, взломать компьютерную сеть МИ5, поучаствовать в гей-параде или еще какую невероятную хрень, он немного поломается для виду — а потом согласится. Страшно — и притом все время зудит проверить, на что ты в принципе можешь его подбить. «Офигенный рецепт персонального соблазнения демонов по-ангельски! — с искренним восторгом подумал Кроули, ощущая, как на него накатывает очередной острый приступ умиления. — Покажи, насколько доверяешь — и жди, пока тебя соблазнят. Смущенно потупившись». А Кроули жутко, невыносимо тормозил, раз не понимал, что Азирафель тут демонстративно ждет, пока Кроули ему, воспользовавшись его доверием, подсунет самую невероятную хрень из возможных — то есть, себя самого. И, разумеется, ничего, кроме этого демонстративного ожидания, ангел не предпринимал: а то мало ли, вдруг Кроули не захочет! Не может же Азирафель его заставлять, или, упаси Бог, что-нибудь делать, не убедившись как следует, что Кроули не против. Вон, только что сделал случайно — так успокаивать потом пришлось, что ничего страшного. Дурень тоже. Два дурня. На этом месте размышлений умиление Кроули достигло каких-то совсем уж галактических масштабов — и ему по этому поводу срочно требовалось что-нибудь сделать, а то невозможно… — Ангел… если что, я тебе все уже давно разрешил. Совсем все, — признался он вслух в очень важном, немного подумал и добавил: — Только никуда от меня деваться не разрешил. И не разрешу. Азирафель вдруг растерянно заморгал физическими глазами, все также застенчиво улыбаясь. — Я и не хочу деваться… Не хотел никогда. Прости, что раньше не дал понять. — Все ты мне дал, это просто до меня долго доходит… — утешительно сообщил Кроули, что это он тут лопух, а не Азирафель. А потом обнял везде, сразу на всех планах бытия. И поцеловал. Тоже везде, иначе у него бы и не вышло сейчас. Тогда, когда Кроули наконец так ясно, всем собой ощутил, что его ангел и правда не денется никуда. Никогда. И нигде. _________________ 34 Арамейский — язык, на котором говорили евреи во времена Христа и до него. От современного иврита отличается довольно сильно, но алфавит у них одинаковый. Разумеется, с точки зрения Кроули имя ангела всегда пишется на арамейском, а не на иврите. 35 Аккадский, если быть занудой, называется ассиро-вавилонским. На нем говорили в Месопотамии до появления арамейского. И писали, как и шумеры, клинописью, так что вырисовывать это на Азирафеле было бы довольно сложно. А как писали на единственном до падения Вавилонской башни человеческом языке — даже легенд не сохранилось. Поэтому можете представить что угодно. Кроме завитушек. Они — в санскрите. 36 Буква аин — единственная в еврейском алфавите, обозначающая гласную. Пишется, в частности, в начале имен на А и Я. А выглядит вот так: ע 37 Некудот — система огласовок в иврите. Поскольку гласных в алфавите нет, к согласным буквам добавляют точки и черточки, обозначающие гласные, чтобы слово читалось правильно. Собственно, слово «некудот» так и переводится — «точки». 38 Огласовки «некудот» появились около X века нашей эры, когда иврит стал совсем сильно отличаться от арамейского произношением. Их придумали, чтобы записать и сохранить точное звучание текста священной книги Танах — для иудеев это очень важно. Тем не менее, удалось не везде. Поэтому, например, для Десяти заповедей существуют два варианта некудот. И никто не знает точно, какой правильный. 39 У авторов есть любимый хэдканон, что Азирафель, который пятьсот с лишним лет не мог запомнить, что Кроули букву в имени поменял, вообще с трудом запоминает новые названия вместо старых. Поэтому от волнения иногда называет Париж по старой памяти, Лютецией. Но в Париже много вкусной еды, так что с ним он как-то справился. А вот то, что Паннония теперь Венгрия — запомнить вообще нереально. Там не только все буквы в названии поменялись, но и из еды кроме паприкаша и пёркёльта толком ничего нет. 40 У греков, как и у евреев, алфавит сохранился тот же самый, с античных времен. И слов с тех пор сохранилось немало. Но вообще-то новогреческий от древнегреческого отличается примерно как русский от древнерусского, или даже сильнее. При этом Азирафель наверняка периодически ненароком сбивается с одного на другой. 41 Если кому вдруг интересно, то запланированная на лбу архангела Гавриила надпись выглядит так: μαλάκα