Красивейший из королей

      Вот и все. Кости брошены.       А его кости, как скоро они окажутся в земле?..       Ричард остался один. Один в своих покоях, но в точности также теперь было можно сказать о нем вообще.       Кто был ему верен, был убит, остальные разбежались, сломя голову, чтобы не быть убитыми. Людей рядом с ним осталась всего горстка, ополчилась против — вся, от мала до велика, английская земля. Его земля, такая же, как на его костях плоть! Земля, что комками засыпав не закрытые любящей рукой глаза, с радостью бы навечно сомкнулась над его головой. Не станцуют на костях, спасибо и на том…       Так же, как ныне он, мог бы чувствовать себя серафим, которому простые смертные с хрустом сухожилий оторвали крылья, насильно сделав таким же человеком, как они сами. Сговорившись за его спиной, набросившись скопом, навсегда лишили возможности свободно парить в вышине, и от души истоптали вместо этого в грязи.       Горестно усмехнувшись, Ричард, таким давно ставшим привычным ему жестом, с пренебрежением в этот раз, нацепил на голову корону, которую недолго уж ему оставалось носить. О чем еще вчера он не мог и помыслить.       Огоньки свечей в массивном подсвечнике на столе затрепетали от прокравшегося в помещение неприметным убийцей сквозняка. В тяжелой, безнадежной задумчивости, Ричард не сразу обратил на это внимание. Не заметил, как бесшумно приотворилась дверь. Если в нее стучали, не услышал тоже. Потому появление в комнате другого человека стало для него шоком. Первая же пришедшая на ум мысль была о явившемся по его душу наемнике со стороны. Что ж… Этого следовало ожидать.       — Ваше Величество!.. — словно безошибочно считав по его лицу то, что он о нем подумал, сдавленно выкрикнул юноша, на чьем лице отразился весь ужас и вся ничем незаслуженная обида от такого предположения, простирая к нему раскрытыми ладонями руки. Которые он тут же сложил, точно в молитве, прежде чем рухнул на колени, низко опустив голову.       Нет, все-таки он его знал… Да, точно, видел раньше. Стал замечать среди других, после того, как придворных осталось, что деревьев в вырубленном на строительство лесу. Возможно, видел и прежде, мельком, но не обращал внимания. Просто потому, что его царственного внимания не искали с настойчивостью, ревностно оттесняющей всех остальных. Или потому, что миловидный молодой человек не был в его вкусе, как не ужасно это звучит. Ричарда, в его грехопадении, влекла к себе некая чертовщинка, которой этот добрый юноша был напрочь лишен. Что тот добр, было очевидным из того, что пришел он к нему в час его заката. Вовсе не за тем, о чем Ричард подумал сперва.       Но, со спокойной теперь душой подошедшему к этому знакомому незнакомцу, Ричарду было неоткуда узнать того, что пока было сокрыто от его глаз.       — Поднимись, — тихо, но твердо, произнес Ричард.       Оставаясь на коленях, юноша поднял голову, снизу вверх взглядывая на своего короля.       О, сколько раз он созерцал правителя во всем блеске славы на торжественных приемах, когда его стройный высокий стан был облачен в одежды, каждый дюйм ткани которых был расшит золотыми нитями от воротника до самого подола, когда на его ногах красовались изготовленные из тончайше выделанной телячьей кожи сапожки, когда еще более изящные перчатки, изготовленные искуснейшими портными, покрывали его тонкие пальцы и запястья, когда локоны длинных густых волос Ричарда были завиты в идеальные кудри, равномерно уложенные по плечам, когда грудь его украшало драгоценное распятие Господа нашего, чьим помазанником он был, а руки его держали украшенные каменьями символы его королевской власти и величия, и когда голову его венчала королевская корона, золотой венец, без которого он сам никогда не видел и не мог представить себе своего короля. Тогда открытым взору оставалось только лицо, чья благороднейшая белизна кожи сочеталась с нежнейше розовым румянцем и чьи прелестнейшие черты, с которыми не могла бы потягаться красотой ни одна из земных женщин, сочетались с горделивым и твердым орлиным профилем. И тогда его сердце переполнялось благоговением и тщеславным торжеством от сознания того, что ему выпал счастливейший из жребиев служить прекраснейшему и достойнейшему из королей, когда-либо ступавших по этой грешной земле.       Сейчас же Ричард стоял перед ним в одной лишь длинной и свободной ночной рубахе — лишь один слой тонкотканного льняного полотна, ниспадая мягкими складками, скрывал от глаз его тело. И он видел, видел, как тонкая ткань облегает хоть и вздымающуюся в волнении, но гордо поднятую грудь и широко разведенные острые плечи. Он видел босые ступни и открытые щиколотки своего господина, теперь он видел его длинные бледные пальцы и узкие запястья, видел без перчаток, без перстней и браслетов. Видел его длинную прямую шею и открытые глубоким вырезом ворота рубахи косточки ключиц. Видел свободно и капризно рассыпавшиеся по плечам слегка спутавшиеся пряди волос. И это всё было слишком, слишком много, чтобы это могли вынести глаза простого смертного, презренного раба и ничтожного слуги. И его сердце переполнилось прежде неведомым, невыразим людскими словами чувством. Вероятно, нечто подобное могла испытать наша пресвятая дева Мария, когда в ее темную скромную келью явился в небесном сиянии прекрасный ангел, чтобы возвестить ей о том, что она выбрана для величайшего долга, величайшего счастья и… величайших мучений, и велеть ей возрадоваться этой немыслимой для прочих смертных участи. Вот только для него Ричард один сам воплощал в себе и эту благую весть, и его священный долг, и неизбывное счастье и… величайшие из его мучений.       Какая-то неведомая сила словно властно толкнула его в спину. И он, оставаясь на коленях, бросился вперед, обвивая руками длинные стройные ноги Ричарда, сминая ткань сорочки в своих объятиях и судорожно сжимаемых пальцах, склоняя голову, прижимаясь щекой к его острым коленям и заливаясь слезами.       Он почувствовал, как Ричард слегка вздрогнул. А затем ощутил осторожное прикосновение к своим волосам, подобное легчайшему касанию крыла ангела.       — Перестань. Не надо, не надо слёз.       От этого он только захлебнулся громким рыданием, вырвавшимся из самой глубины души.       Его взгляд упал вниз. Он увидел, как пальцы ног Ричарда слегка подворачиваются — непроизвольное движение, чтобы не стоять всей стопой на холодном камне. И это поразило и потрясло его как откровение. Словно до этого видения он никогда не осознавал до конца, что его король, прекраснейший из королей, тоже был человеком. А теперь осознал в единый миг. И в тот же самый миг почувствовал, что его сердце готово разорваться, так как его переполняло чувство, которому он уже знал определение — любовь. И та любовь, которую он испытывал, была сильнее любви к королю, и даже сильнее любви к богу. Ричарду он был готов отдать не только свою жизнь, но и пожертвовать ради него своей бессмертной душой.       Его голова скользнула вниз по ногам Ричарда, пока его лицо не оказалось у самой земли… И он принялся целовать ступни своего повелителя, страстно и часто припадая к ним губами так, словно пытался их согреть. Его руки легли ладонями на голени, обхватывая их сзади. Ричард слегка дернулся назад, пытаясь высвободиться и отступить. Но он только бережно усилил свою хватку. Он понимал, со священным ужасом понимал, что он сейчас делает. Но в нем не было той силы, которая могла бы сейчас прервать его действия. Его ладони, гладя крепкие упругие икры, двинулись вверх, задирая широкий подол сорочки.       Видимо, не зная, как еще это прекратить, Ричард сам поспешно опустился перед ним на пол.       Теперь они сидели на коленях друг перед другом, оба взволнованно дыша, и каждый впивался в глаза другому полусумасшедшим взглядом. И теперь их глаза были на одном уровне, смотрели прямо, а они сами были так близко…       В мерцании свечей, тускло освещавших комнату, локоны Ричарда вспыхивали столь прекрасными бликами, что их блеск мог быть сравнён лишь с блеском самого чистого и благородного золота, которое можно встретить на этой земле. И его руки сами собой потянулись к этим волосам, осторожно взяли одну густую прядь, нежно пропуская и поглаживая между пальцами. А затем он наклонился, благоговейно припадая к ней губами, стараясь вдохнуть поглубже запах этих любимых всем сердцем волос и вновь заливаясь слезами.       Внезапно Ричард подался вперед и схватил его лицо в обе ладони, стараясь еще пристальнее и глубже заглянуть ему в глаза. Собственный взгляд Ричарда словно метался потревоженным порывом ветра пламенем из стороны в сторону, а его прекрасные надменные губы были в этот драгоценный миг приоткрыты, то ли от изумления, то ли из-за учащенного дыхания.       Он накрыл своей ладонью руку Ричарда у себя на лице, желая прижать ее к себе еще крепче, еще явственнее ощутить кожей это прикосновение, о котором несколько минут назад он не дерзнул бы и мечтать. А затем его пальцы, сперва благоговейно-робко поглаживая, утратив над собой власть и осмелев, двинулись по руке Ричарда, забираясь внутрь широкого рукава его рубахи, ощущая, как под этими прикосновениями холеная гладкая и теплая кожа покрывается мурашками. Он уже добрался до локтя и готов был двинуться дальше по предплечью.       — Ваше величество, — тихо, но отчетливо произнес он, избегая смотреть в глаза и глядя лишь на рукав, в котором сейчас находилась и его рука. — Позовите вашу стражу. Велите им бросить меня в самую глубокую темницу. Я уже заслужил самую суровую кару. Но сам я не остановлюсь.       Ричард отрывисто вздохнул, и еще сильнее сжал его лицо в своих ладонях. Затем последовало мучительно долгое мгновение полной тишины и их общего оцепенения. Он даже закрыл глаза, ожидая своей участи.       И вдруг он ощутил обжигающее, пронзающее насквозь прикосновение к своим губам губ своего повелителя. И он взмолился, мысленно взмолился Господу, чтобы тот пощадил его и не лишал его рассудка прежде, прежде чем он успеет осознать это небывалое и не заслуженное им счастье. Не разрывая поцелуй, он заключил Ричарда в объятья, прижимая его к своей груди с такой силой и с таким отчаянием, словно пытался закрыть его собой от уже выпущенных в него вражеских стрел или уже занесенного над ним кинжала предателя. Ах, если бы его королю угрожало только это, тогда бы он мог его спасти и с блаженной радостью, доступной лишь душам праведников, пребывающих с Господом нашим в раю, умер бы за него.       Поцелуй всё еще длился, объятья были сомкнуты, когда он услышал краткий, тихий и, как показалось почему-то, печальный звон. Он понял, что это тяжелая золотая корона, щедро украшенная большими каменьями редчайшей красоты, соскользнула вниз по гладким, как первый лед зимы, волосам короля, ударилась, слегка подскакивая, о каменный пол и откатилась прочь. Немыслимо, но сам Ричард, судя по всему, этого даже не заметил. Могло ли прежде такое случиться? Оставшись без единого символа своей королевской власти, Ричард теперь был просто сыном человеческим, его навеки возлюбленным, с которым его связали те узы, что сильнее любой произнесенной словами клятвы верности.       Когда поцелуй был разорван, то он, позволив себе взглянуть на это прекрасное снежно-белое лицо, сейчас раскрасневшееся от румянца и со страстно приоткрытыми, восхитительно припухшими, ставшими ярче от огненно-жаркого поцелуя губами, — он, уже вслух, обратился с молитвой к тому, кто всю его жизнь был его единственным истинным божеством.       — О, мой король, мой король. Велите меня казнить. Велите отрубить мне голову. Но, умоляю, только не сейчас. Умоляю, чуть после. И вы сделаете меня счастливейшим из смертных.       Говоря это, он, продолжая обнимать Ричарда, полностью усадил его на пол и прислонил лопатками к краю ложа. Голова Ричарда откинулась на высокие перины, волосы волнами разметались по простыням, и ответом на его мольбы стало новое воздушно-легкое прикосновение руки Ричарда к его волосам.       Выпустив Ричарда из своих объятий, он, не глядя и покрывая поцелуями теперь открытую перед ним шею, чувствуя, как под губами пульсирует бесценной жизнью горячая кровь, — он наощупь отыскал край рубашки и пробрался под нее рукой. Он и одну лишь мысль о таком даже сейчас продолжал считать недопустимым кощунством, требующим многодневного покаяния. Но сейчас он был одержим, его тело было одержимо, и не он управлял своими действиями. А потому отдавался своей одержимости с тем непередаваемым мучительным наслаждением, которое может даровать человеку лишь момент необратимого грехопадения. И в то же время он ощущал себя так, словно свершает религиозный ритуал, священнейшее таинство, и он сам был мучеником, жертвующим собой во имя своей веры — и он был счастлив, безмерно счастлив.       Его рука, лишь скользнув ладонью вдоль по ногам, желая узнать, ощутить, насладиться и запомнить их стройность, но не желая дольше задерживаться, устремилась прямо к самому естеству и безошибочно отыскала его. Ладонь, дрожа и став влажной от волнения, обернулась вокруг затвердевшего ствола. С губ Ричарда сорвался легкий стон, который, он знал, будет звучать в его памяти до конца его дней, сколько бы этих дней ему не осталось, подобно прекраснейшей музыке, которую нельзя забыть, но нельзя и воссоздать, а остается лишь нестерпимо тосковать по ней.       Ему захотелось вновь приникнуть в поцелуе к губам Ричарда, но на такую дерзость — самому поцеловать своего повелителя — он был неспособен решиться даже сейчас.       Другой рукой он схватился за ворот рубахи и рванул его вниз, срывая пару верхних нитяных застежек у горловины и обнажая белоснежное плечо своего короля, подобное тому редчайшему белому мрамору с тонкими розовыми прожилками, что идет на изготовления статуй самых главных святых и чья белизна и свежесть еще не была осквернена копотью факелов и сальных свечей, которыми освещают высокие каменные залы. Он принялся страстно целовать это плечо и грудь, где она оказалась непокрытой тканью, желая не пропустить ни дюйма. Он снова обнимал Ричарда одной рукой и гладил, слегка прижимая его к себе, по спине. Ричард, с запрокинутой головой и прикрытыми веками с длинными ресницами, лишь мягко обнимал его за плечи, предоставляя ему вершить свое таинство. И он был безмерно благодарен своему королю за эту небывалую милость. Его рука, находящаяся под рубашкой, продолжала делать свое дело, он безошибочно угадывал малейшие желания тела своего короля и тут же спешил их исполнить.       Еще немного времени, и новый сладостный стон. Ричард садится почти прямо, вновь вовлекая его в глубокий пламенный поцелуй, рука под покровом сжимается плотнее, еще несколько движений, и Ричард снова резко откидывается, а пальцы заливаются густым горячим семенем. И он чувствует, что он благословлен.       Он восхищен и обессилен, счастлив и опустошен. Ему опять хочется разрыдаться.       Прикрывая глаза, он осторожно обнимает Ричарда обеими руками, с новым замиранием дыхания восторгаясь тонкостью его талии. Перед его мысленным взором вновь предстает, облегаемая мягкой тканью, вся фигура Ричарда во весь его высокий рост. Тело его повелителя всегда казалось ему нечеловеческим: все его линии были слишком длинными, слишком хрупкими, такими, что любая другая человеческая фигура рядом с ним казалась неуклюжей и тяжеловесной, вульгарно земной. И он не сомневается, что его король — подлинный святой, подобный тем, чьи образы он видел на самых лучших фресках и самых дорогих гобеленах.       — Ваше величество, — шепчет он. — Вам не стоит дольше сидеть тут на этом холодном каменном полу.       Но он сам не хочет, чтобы этот момент заканчивался, он отчаянно хочет замереть навечно в этом мгновении. Он склоняет голову Ричарду на грудь, надеясь хотя бы там, в звуках биения его сердца и все еще учащенного дыхания, хоть на миг найти себе успокоение.       — О, мой король. Я ведь не лгал вам, когда говорил, что хочу умереть за вас. Я готов умереть прямо сейчас, если вы просто пожелаете моей смерти. Пожелайте, прошу. Я всё равно, и я это твердо знаю, уже никогда не смогу быть более счастливым, чем я счастлив сейчас.       — Мы не были созданы для счастья на этом свете, — как будто бы в горячке полузабытья негромко ответил Ричард. — А мне мой небесный отец даровал великую честь, решив сделать меня своим мучеником. Я должен нести свой крест. Но мне нужна помощь. И твой король желает, чтобы ты жил ради него.