Красивейший из королей

      — Милый мой мальчик, тебе пора уходить.       Он мог бы обидеться на такое обращение — не настолько уж он был моложе своего короля, и он рыцарь, воин, а не какой-то там мальчик-паж — если бы слова не были произнесены с такой нежностью, что сердце екнуло и растаяло. Обиделся бы, если б могло оставаться место для такого или подобного чувства среди подлинного счастья, что он испытывал сейчас, в его объятиях, обнимая его, о чем недавно смог лишь возмечтать. Если бы мог обижаться на единственную любовь своей жизни хоть за что-нибудь, а это было попросту немыслимо. А еще, если бы сердце не застыло, и не разорвалось от горя мгновением спустя, когда сказанное дошло до парящего в небесных сферах сознания и вырвало его из волшебной грезы, вернув к ужасающей трагедии действительности. Чудеса закончились…       Первым стало то, что его, не входящего в круг приближенных Его Величества, пропустили к нему вообще, да еще в такой час, без крайне и исключительно важной на то причины. Он вовсе никакой назвать не сумел, так сдавило горло подавляемыми изо всех сил рыданиями. Стражники, которых пора было правильно называть тюремщиками, просто сжалились над ним, и так поняв, разделяемую сожалением ими, простыми солдатами, причину его прихода. Которую сам он на тот момент не знал, думая, что теряет своего возлюбленного короля, тогда как на самом деле терял любимого человека.       И следующее самое настоящее невероятное чудо, когда он прикоснулся к нему, а ОН коснулся его… И последовавшее затем, когда ОН его поцеловал!.. Одни лишь избранные самим Господом могли бы понять, что он почувствовал и пережил в тот все в нем перевернувший до основ священный миг!       Еще тогда он впервые подумал о короле, как о своем возлюбленном, как и о гибели своей бессмертной души — но с наслаждением, тем ни менее продолжая принимать то, что чувствовал к нему, за нечто иное. Так служили своему идеалу многие рыцари, безгрешно, зачастую не перемолвившись ни единым словом за всю жизнь. А потом… Позови его, недостойного лобызать под ногами пыль, разделить с ней ложе королева Элеонора Аквитанская, о красоте которой менестрели по сю пору повсюду слагали песни любви, а цвет рыцарства называл своей Прекрасной Дамой никого другого, как ее, давно почившую мать королей Ричарда Первого, прозванного за доблесть в крестовых походах Львиным Сердцем, и Иоанна Безземельного, он бы точно так же не мог поверить своему ничем не заслуженному, невозможному счастью, сперва не в силах не осознать его, не принять.       Его совсем не тянуло к женщинам, для него всегда существовал один лишь ОН, его король, и это казалось ему таким же естественным, как дыхание и биение сердца, всякий раз, с самого первого на него взгляда, больно и сладко сжимающегося в груди при виде Его Величества. Разве не долг его, давшего клятву верности рыцаря, служить своему господину до последнего вздоха, на ком еще, если не на НЕМ может быть сосредоточена вся его жизнь?       А ведь было так легко догадаться обо всем раньше. Уж точно после того единственного случая, повторить который никакого желания у него не появилось, просто потому, что единственные слова, что пришли ему затем на ум были «Это — не Настоящее».       В тот день король прошел так близко от него, что щеки мягко коснулась волнистая прядь его волос, раздуваемых внезапно налетевшим порывом ветра. От весь день после этого кипящей огнем в крови душераздирающе-мучительной неги, он смог избавиться лишь совершив впервые грех прелюбодеяния, будучи с женщиной, но все возвращаясь и возвращаясь к тому ослепительно-прекрасному мгновению, когда, пусть не заметив того, к нему прикоснулся… любимый мужчина…       Даже тогда он не подумал о другом грехе, одном из самых страшных, не прощаемом, как и самоубийство, и с мужеложеством не связал случившегося никак. И так же, видя перед собой короля Англии, он не осмеливался сам поцеловать его, пока окончательно не увидел человеком. Любимым всем сердцем, самым дорогим человеком на свете!       Адовы муки — это не страшно. Ад — это когда лишаешься того, кого любишь. Когда не можешь забрать все до единого его страдания себе, чувствуя себя при этом счастливейшим из смертных, потому, что он — спасен.       — Ваше величество… — прошептал без преувеличения он, несчастнейшим теперь из смертных, одними помертвевшими губами, непроизвольно сжимая объятия крепче, словно это могло хоть что-нибудь изменить и хотя бы чему-нибудь помешать. — Позвольте умолять вас о… — и запнулся. Как, святые небеса, это скажешь?! О последней милости, о королевской милости? Когда одно стало одновременно и другим… — О милости.       — Проси, конечно же. — не видя сейчас его лица, лежа щекой у ЕГО сердца, он ощутил улыбку печали в голосе короля так же отчетливо, как его изящную руку на своей голове, словно в задумчивости слегка разворошившую ему волосы. — Мне жаль, что именно тебе многого я дать не смогу.       Господи, о чем он?! А он и что бы сказать пока даже не придумал, сказал это, просто чтобы сказать хоть что-то, не давая ему себя прогнать незамедлительно прочь, отсрочить разлуку хотя бы на миг, потянув время!       — Можно мне расчесать ваши прекрасные волосы? — сказало за него его давнее, тайное желание, в котором он, сгорая от смущения, признавался себе, но не думал никогда, что сможет когда-нибудь сказать об этом ему самому.       — Гребень там. — после паузы, красноречиво говорящей о том, что Ричард ждал чего угодно, только не этого, кивнул тот в сторону стола, где догорали свечи, а несколько уже погасло. В голосе послышался снисходительный смешок, но сколько же было тепла…       Дыхание перехватило, сердце гулко стукнулось о ребра и замерло от счастья, своею величиной отодвинувшего на миг все остальное, не оставившего ничего больше в мире, кроме их сокровенных близости и наготы, только их двоих в этот предрассветный час.       Одним духом, словно бесплотным созданием и став, он метнулся в указанном направлении, и вернулся с живостью ничем не обремененной мысли, устроился на постели рядом с пересевшим к нему спиной Ричардом, трепетно подхватил обеими ладонями тяжелый и одуряющее ароматный именно его запахом каскад волос, что навечно врезался ему в память, и в душу, и словно бы в плоть, с того самого, нечаянного раза, и погрузился в него всем лицом, со стоном, которого не сумел сдержать. Далеко не сразу сумев от него оторваться и взять себя в руки, он наконец начал бережно, медленно, почти сладострастно расчесывать их, и… Рука почувствовала сопротивлением прилипшую к спине прядь, запекшуюся в крови.       То, чего пожелал от него король — несоизмеримо легче ему было бы отрезать себе по суставу руку, в которую тот вложил ему его же ремень! Он чуть было не ослушался своего повелителя, о чем прежде и помыслить не мог, чуть было, отшвырнув этот проклятый предмет в сторону, не кинулся его обнимать, о чем не смел помыслить тем паче, рыдая криком души — говоря о том, что он не сделает этого ни за что в жизни, лучше смерть, какая угодно мучительная! Лишь мысль о том, что Ричард выгонит его взашей, просто-напросто кликнув кого-нибудь другого, кто действительно, в отличие от него, причинит ему боль, заставила его подчиниться. Но не помогло это все равно… Проклятие того, кого любишь, страшнее самого ужасающего чернокнижного заклинания. Королю, зачем-то, было нужно от него это и ничто другое, что ж… Хоть этим он все-таки сумел ему помочь — в отчаянии, всей душой надеясь услышать на свой вопрос подсказку о том, как он может спасти его от выпавшей ему роковой судьбы. Сам он, к несчастью, придумать ничего не сумел. Ему оставалось только погибнуть вместе со своим королем немногим ранее, при тщетной попытке освободить его в одиночку, прорубаясь сквозь осадивших замок предателей и врагов в самоубийственной атаке. Засчитают это на небесах наложением на себя рук — так тому и быть, ему все равно.       — Я знаю, о чем ты думаешь сейчас, глупый мальчишка. — заставил его содрогнуться голос Ричарда, словно с легкостью считавшего с пергамента самые его потаенные мысли. — Думать не смей! Ты меня понял?       Он ошарашено промолчал, и король резко развернулся к нему, схватил за руку, жестко дернул на себя, заставляя согнуться и смотреть на него снизу вверх.       — Я смирился со своей участью, смирись с этим и ты. Иначе последнее, что услышишь от меня, пребудет с тобой до могилы и будет преследовать дальше — проклятие твоего короля.       Он задыхался под его взглядом, как умирающий, из которого по капле выдавливают жизнь, но заставил себя послушно кивнуть.       — Хорошо. — с облегчением вздохнул Ричард, отчего сердце в который уж раз едва не оборвалось, разбившись вдребезги на невосстановимые осколки. Ожило — в тот же миг, как он ему улыбнулся с лаской, и нежно коснулся рукою его лица. — Вода там же, на столе, оторви кусок ткани. — на этом король мотнул головой в сторону разорванной рубахи. — Все в руках Господа, милый мой мальчик. Не нам с тобой спорить с Ним.       Нам с тобой… ОН сказал о них двоих разом!..       Слезы хлынули безудержно, стремительно вышедшей из берегов рекой. Почти ничего не видя перед собой, он сделал, как ему было велено, и, боясь коснуться пораненной спины Ричарда, им же раненной, что намного страшнее, стал трепетно-нежно, благоговейно стирать с нее подсохшую, местами обильно выступившую кровь. Кровь своего короля… Кровь его возлюбленного… После, еле-еле не зарыдав в голос, снова взял в правую руку гребень, намертво сжав в другой бесценный, окровавленный обрывочек ткани, и продолжил его расчесывать, предельно осторожно, чтобы и случайно не задеть живой израненной кожи, нежно-пренежно, прядь за прядью, каждую из них покрывая до смерти влюбленными поцелуями и орошая нескончаемыми слезами. Тщательно следя за тем, чтобы не потревожить ссадин и ими, почти неощутимо чувствуя губами плечи короля, его шею и величаво-гордую прямую спину, которой слишком страшно было причинить новую боль, какой бы легкой и незаметной, по сравнению с предыдущей, она ни стала. Его мечта о том, чтобы, трепеща от волнения, расчесать эти дивные волосы, сейчас почти развившиеся и свободно лежащие по плечам, сбылась — оказавшись страшней смертного греха в своем воплощении наяву.       — Милый мой, пора. — обернулся к нему Ричард с самой ласковой улыбкой, но его рука все равно парализовано упала вниз, будто мертвая. Слезы и те разом высохли, в раз иссякнув до капли. А еще он как-то совершенно по-детски всхлипнул напоследок, когда король плавно приложил ладонь к его совершенно мокрой, заплаканной щеке и, утешая, лаская, не спеша провел большим пальцем вдоль скулы. После чего, исполненным природной грации царственным движением, подался вперед и поцеловал его в губы, долго и сладко, и мучительно-нежно, но без недавнего пыла. Прощаясь… — Одевайся.       Как в тягуче-плотном кошмарном сне, опутывающем по ногам и рукам, он поднялся, снова беспрекословно подчиняясь своему повелителю и господину. И любимому…       — Нет, постой, дай ее мне. — остановил его Ричард, когда он взялся за свою, нашаренную на полу, нательную рубаху. Смотря в сторону, протянул к нему руку. Отчего на сердце вдруг вернулось на краткий миг бескрайнее, не замутненное ничем абсолютное счастье, сказать было невозможно, но именно так все и было. От того еще, возможно, что жест был не просто привычно-повелительным, но и, совершенно им нежданно, просительным тоже. — Или нет, лучше одень ее на меня…       И вновь зыбко колышущаяся ирреальность сна, но неописуемо прекрасного, наравне с теми, что будто снились ему вначале этой напоенной истинным волшебством ночи!       Он так и сделал, как сказал ему Ричард… Ричард?.. Когда только он начал называть ЕГО по имени, пусть и лишь про себя?.. Пресвятые небеса, как же это… приятно — это вовсе не то слово, и радостно — тоже, и даже — бескрайне счастливо!       Так и сделав, освободив из-за ворота прекраснейшие длинные волосы своего возлюбленного, едва дыша от счастья, подходящего объяснения которому посреди всего этого, все равно, что конца света и всего сущего, не было, он так же на одном дыхании, продолжая начатое движение сближения, исступленно-страстно припал к его губам, не отдавая себе полного отчета в том, что делает, и целовал его так долго и жарко, что ему показалось, что беспощадное время все-таки остановилось… Но, конечно же, не изменилось ровным счетом ничего. Лишь если могло стать больнее, то стало.       — Подожди. — еще раз остановил его король, поднимаясь с постели, как только он, чтобы уйти, отстранился, и сразу стало заметно, насколько Ричард его выше, ему и рубаха оказалась выше колен, и он невольно залюбовался его длинными стройными ногами, которые целовал и гладил в полнейшем упоении так недавно, и уже сейчас казалось, что невыносимо давно. Несчитанный раз все перевернулось в душе — ведь ОН не отпускал его от себя, вот уж во второй раз, не хотел, чтобы он от него уходил! Не столь важно, что были этому и другие объяснения… — Стража к этому часу сменилась, новые не знают, что ты был здесь, пусть так и остается. Иди за мной.       В угловой нише оказалась незаметная за ровной каменной кладкой, приводящаяся в движение хитрым, скрытым от несведущих глаз, механизмом, потайная дверь, ничем неотличимая от всей остальной стены и лишь еле слышно прошуршавшая по полу, даже не скрипнувшая при открытии. Наверное, чего-то такого следовало ожидать, однако больше потрясение, чем изумление, настолько явственно отразилось на его лице, что Ричард заговорил, предупреждая то, что придя в себя, сказал бы ему он.       — Дальше другого крыла замка этажом ниже не убежишь. Теперь подумай сам, далеко ли вообще убежит король по восставшей против него, горящей под ногами земле? Быть пойманным, трусливо удирающим зайцем, я не желаю. Ты уже забыл о том, в чем поклялся мне, мальчик? Тебе все равно, что я могу умереть, проклиная тебя перед смертью? — каждое слово, ставший резким, холодным, будто зимний ветер, голос, точно било по лицу одной отрезвляющей пощечиной за другой.       — Я помню, ваше величество… — совсем тихо произнес он, склоняясь перед ним в низком поклоне, как перед самим роком и волей божьей. А потом… Не сразу поверил реальности произошедшего следом.       — Я тоже тебя люблю. — с величайшей нежностью проговорил король Ричард, улыбнувшись ему никогда им прежде не виданной у него улыбкой, исполненной такого неистового сердечного тепла, что казалось на небесах среди все затянувших траурно-черных туч зажглось яркое, горячее солнце — прежде чем мягко толкнул его раскрытой ладонью в грудь, заставляя отступить. — Как с тобой, у меня ни с кем не было.       Секретная дверца закрылась, отрезав их друг от друга глухой стеной…       Стало так тихо, так пусто… Как в усыпальнице.       Ричард зябко повел плечами и обхватил руками предплечья, в инстинктивной попытке согреться. Обвел спальню ставшим отрешенно-равнодушным, погасшим взглядом, на миг задержавшимся на продолжающей валяться на полу драгоценной короне, подошел к столу и задул две последние, и так почти догоревшие, свечи. Задумчиво постоял в павшей вокруг темноте, улыбнувшись зыбкой тенью улыбки воспоминанию о том, как юноша старательно прятал от него втихаря утащенный комочек намокшей окровавленной тряпочки, думая, что он этого не замечает. Его просьба… Он-то подумал, что тот попросит какое-нибудь украшение, точно так же на память, а большего ему было и при всем огромном желании не дать. Не это, так прядь его волос, вызывавших у его последнего любовника такой чувственный восторг. И последнего, и первого тоже… Зачем только он сказал об этом? Что-то как толкнуло под руку, так нестерпимо захотелось ему про это сказать. Теперь бедному юноше будет только больнее, о чем он сперва совсем не подумал… Может быть, ему эгоистично не захотелось, чтобы и это воспоминание, которому он один был не ложный свидетель, умерло вместе с ним? Ему тоже захотелось сохранить что-нибудь на память от него… То, что можно увидеть глазами и, в живую ощущая, подержать в руках… Хотя бы до утра, когда принадлежавшую юноше рубашку придется оставить здесь, затолкав куда-нибудь подальше. Мало ли… Не известно, не стала ли уже изменившая долгу стража ярыми шпионами врага, не побежали ли они первым делом докладывать, кто тот безумец, что осмелился к нему прийти — к тому же на ночь глядя. У него никого не осталось, ничего… Вскоре не станет и его самого… Но милый юноша, чьего имени он так и не узнал, будет жить, а вместе с ним и эта ночь, и они двое…       Ричард обессилено прилег на опустевшее, остывшее ложе, на бок, подтянул колени к груди и задрожал, еще сильнее обхватил себя руками и обреченно прикрыл веки. Но затем все-таки улыбнулся. Когда ему так отчетливо представилось, что это его возлюбленный обнимает его, всего вобрав в себя этой полотняной рубахой, продолжая щедро дарить тепло его безраздельно и искренне отданного ему сердца.