Обсидиан и Янтарь

Кожа горит. Он не осознает больше ничего — ни запахов, ни звуков, ни образов, ни вкусов. Но он сгорает заживо: жжение все длится, не прекращаясь, снаружи, внутри, и тянет кричать, но нет возможности, нет сил даже открыть рот, и от внезапного страха удушья все сжимается в полыхающей груди. Каждая откликающаяся мышца пронизана болью. Холодно, ужасно холодно… Сейчас он знает только это — холод ледяными иглами впивается в него, как необузданный шторм, вцепляется, словно острый крюк, и медленно, сантиметр за сантиметром, сдирает с его дрожащего тела плоть. Мучительно, доводя до безумия. Рен не знает, сколько длится это чувство. Быть может, вечность. Он даже не осознает, выбирается ли из его рта хоть единый звук, что скребется к горле, или болезненный стон звенит лишь в голове, оглушая вместе с ревом, доносящимся из недр умирающей планеты. Когда свет, что заливает его, заставляет зажмуриться, он точно знает, что нечто, похожее на жалкий всхлип, вырывается между губ, а изнанку век заливает яркий белый цвет. Он слеп, он глух, он нем. Он побежден. Желание остаться здесь, на багровом снегу, велико — он ожидает своей смерти, неспособный даже свернуться в клубок, будто больной ребенок. Холод жалит, кусает — и тело до сих пор горит. До того момента, когда затуманенное зрение не вычленяет из темноты рыжеватый блеск. Сознание от этой резкой перемены оживает медленно и неровно — он впадает во тьму с такой же ужасающей легкостью, как и выходит из нее, но Рен заставляет себя смотреть. Что-то двигалось к нему, стремительно, ломанно — и на фоне белоснежного снега, укрывающего здесь все вокруг, он видит высокую фигуру, нерушимую, но расплывчатую. Мгновение, один глубокий вздох — и шаг навстречу еще одной боли, очередной волне мороза, пробирающегося под одежду. Он неслышно хрипит, слабый для крика, когда его вздергивают с земли в жалкой попытке поднять, когда чья-то хватка разбавляет ощущения в онемевших конечностях кипящей волной огня. И то, где к нему прикасаются, теперь горит не от холода. От жара пламени, прожигающего его насквозь. Дрожь поднимается от кончиков пальцев, струится по венам, скользит вместе с ветром по замерзшей коже. И он пытается подняться вместе с ней, едва умудряясь стоять на шатких ногах. — Вставай! — доносится на ухо грозное шипение, но Рен не слышит, только чувствует — чужое дыхание, такое горячее, сбивчивое, разбивает собой лед на поверхности его кожи. Он не может разобрать, кто говорит, но голос смутно знаком. Какое-то время Рен слепо смотрит в темноту, часто моргая, пока силуэт, наконец, не начинает вырисовываться неясными зыбкими линиями. Но внезапно становится совершенно безразлично, кто перед ним — друг, враг. Потому что поддаться жару чужого тела — слишком легко и желанно. И он плотнее прижимается к своему «спасителю». Цепляется за неясной структуры одежду, ищет опору в худом плече. Его волокут, грубо, порывисто — собственные ноги почти не слушаются. В это время холод по-прежнему свиреп, но огонь рядом с ним — сильнее. Тело кажется ледяным — он промерзает насквозь. Холод обжигает кожу, пронизывает плоть, ползет по ней, как гангрена — ладонь, запястье, и вот он перекидывается на предплечье, поднимается все выше и выше, пока тонкими иглами не вонзается в мозг. Рен чувствует, как сползает кожа и крошатся обледенелые пальцы, уже бессильные держать. Единственное, что его держит — тепло рядом с ним. Единственное, ради чего стоит идти — жар, растапливающий озноб. И он смело следует за огнем.