Si vis amari ama

      Порой все происходит легко.       Легко - не самое верное слово, но "быстро" или, например, "правильно", они не подходят. Не отражают динамику. Динамика (сущ. греч.) - состояние движения, ход развития.       Порой все происходит легко, это как закономерно и естественно верно. Не обязательно хорошо. Не обязательно радостно. Просто легко.       Легко, как пожертвовать собой - ты делаешь самый лёгкий выбор, принимаешь самое лёгкое решение.       Мы в этом без малого по сорок лет на каждого - мир лёгких выходов, но до сих пор боимся признать, что ошибаемся.       Психотерапия, скорее всего, признала бы это почти безнадежным. Я говорю "почти" - шанс на спасение есть у всех.       Абсолютно у всех.       Мы как копы от паранормального - это не столь важно кого ты спасаешь. Ты спасаешь человека. Человека рядом с собой. И не суть важно наркоман он, серийный убийца, идиот-сенатор или садовник. Ты спасаешь человека, от того, что он боится даже представить, но, что куда важнее, каждый раз ты спасаешь человека в себе. Свою собственную человечность. А потом уже и человечество в целом.       Это сложно объяснить, я трачу на это последние лет десять, но из меня никудышный педагог.       Никакой тонкой грани между «хорошо» и «плохо» не существует. Есть жизнь - всякая жизнь, и есть ответственность, которую ты на себя берешь.       Не забывай о том, что твоя свобода заканчивается там, где начинается свобода другого человека. Не забывай, что люди испытывают боль. Не бей, чтобы ударить, бей, чтобы закончить бой.       Я давно не верю в утопию. Утопия (сущ. греч.) - изображение идеального общественного строя в прошлом или воображаемом будущем.       Вот так. Шах и мат. Либо в прошлом, либо в будущем и никогда в этом проклятом настоящем.       Мы воюем против войны, но из меня никудышный педагог. ***       Критический момент - это когда ты сидишь, и не можешь больше себя ненавидеть. Когда ненависть к себе, когда отвращение к своим поступкам, когда этот суицидальный стыд, вселенская обречённость и отчаяние, когда это не имеет смысла.       И ты учишься, медленно, через слезы, кровь, пот и прочие сомнительные жидкости, ты учишься, что нужно идти дальше.       А потом ты учишься не обвинять.       Там и выбора то на самом деле нет. Либо убиваешь себя, либо учишься с этим жить. Но если пойти наперекор логике и начать прятаться от самого себя, тогда эта шарманка будет играть бесконечно.       Я не умею терпеть. Ждать. Ничего не делать. В отношении себя, так и подавно. С таким то опытом...       А брат...       Я бы тоже матерился, вздумай мне какой-нибудь ребенок читать лекцию. Даже, если у него есть диплом.       Люди не меняются, потому что они не думают, что это того стоит.       И никакой поэзии в этом нет. ***       Из нас всех (всех тех, кто так или иначе влип в нашу работу или был ей), наиболее адекватным мне поначалу кажется Чак.       "Я устал" - говорит он, - "Я хочу делать что-то своё, для себя и от себя". Объяснимо, разумно, дальновидно: кто бы мог подумать, что бог такой гедонист. Кто-то, вероятно, и мог, но Чак обставляет всех, просто встав с постели. Лень, трусость, чревоугодие, похоть, гнев, гордыня - все, что порицает в тех или иных формах почти каждая религия мира, во всем этом Чак преуспел. Его истории - приторный вкус, запах горящих книг - это всегда о нем. Его эгоизм монументален. Его не поставишь в пример, им не восхитишься: он не герой.       Мне осталась зависть. Зависть - концепт чувств, возникающих по отношению к тем, кто обладает чем-либо, чем хочет обладать завидующий, но не обладает.       И это чертовски обидно, но ненадолго. Пара лет из одного захламленного эмоционального угла в другой - разницы уже нет.       А потом приходит Люцифер, капризное, избалованное и преданное дитя, и все, что есть Чак распадается в пыль.       У всех есть старые шрамы. Но не все знают, что делать, когда они открываются и кровоточат.       Богу с посттравматическим расстройством, клинической депрессией, деперсонализацией и самоуничтожающим нарциссизмом (гиперкомпенсация, не иначе), определенно не совладать с реальностью. У него рефлексии набралось с пяти миллионов лет, а мы его подло, да под светлый взор сына. Или было наоборот, в сущности, не имеет значения.       Люцифер проще - его не надо лечить, любить, поддерживать, со всем этим он отлично справляется и сам.       /Не иначе как в клетке научился. Поживи с самим собой такой огромный пласт жизни, уж до любви как-нибудь дойдет/       Но Чак - нет.       Чак себя ненавидит.       Странно, что Дин не предложил ему открыть клуб.       Странно, что никто не предложил. ***       Так или иначе, когда оказывается, что Чак тоже довольно далек от понимания своего места в мире (это смешно, это истерически смешно, и хорошо, что свои выводы я делаю в своей комнате, комнате со звукоизоляцией, с кучей бумажных листов вокруг, а не где-то между Далласом и Орегоном), оказывается, что наибольшей мудростью обладают те, кто ее поиском никогда не задавался.       Иди туда, где люди работают и едва сводят концы с концами, но продолжают улыбаться.       Иди туда, где люди не могут себе этого позволить - самоопределения, депрессии, панических атак. Иди туда, где времени всегда мало, а дел всегда много. Казалось бы, у нас были все исходные данные, почему мы не достигли такой степени просветления?       Правильный ответ: гордость.       Потому что когда ты веришь, что ты особенный, или когда ты занимаешься чем-то важным в, буквально, мировом масштабе, невольно начинаешь думать, что и все твои переживания, печали, боли, надежды - что все это уникально.       С одной стороны да, почему бы и да, это хорошо. Опыт не универсален. У тебя свой - целая эпопея выводов, развернутая философия. С другой стороны все проще: и что с того?       Ты можешь, и, скорее всего, ты уникален, но что с того?       Весь наш опыт, вся наша "популярность в узких кругах", все эти испытания - и что?       Вот в том то и дело, что ничего.       Опыт, испытания, известность, опыт, испытания, известность, опыт, опыт, опыт, опыт...       Когда я это понял, захотелось выть.       Но выть долго - не в моих привычках. Так что пришлось искать смысл. ***       Солнечные лучи, они важны. Есть физика, которая объясняет, как они появляются, есть химия, которая говорит, как они влияют, есть биология, которая честно говорит, что мы все умрем без своей дозы витамина D. Но мне больше нравится искусствоведы: они объясняют, как солнце влияет на наше восприятие. Теплые тона, холодные тона, психика, динамика, пластичность, форма.       Я не смыслю в этом, но то, что делают художники по-настоящему важно - ты чувствуешь солнце не только телом, но и разумом.       Эмоции. Эмоции - это ключ.       Чем южнее по карте и чуть дольше, чем надо, и Дин раскрашен веснушками. Его это, по очевидным причинам, раздражает - веснушки в его понимании, бывают у детей, но никак не у сорокалетних маскулинных мужиков со склонностью к алкоголизму. Все детское в себе Дин ненавидит, и, Чак мне свидетель, не мне его осуждать. Хотя однажды я предложил ему замазать их тональным кремом, раз так не нравится. Пешая прогулка длиной в три мили научила меня тому, что некоторые из нас просто любят страдать по выдуманной причине.       Спустя лет десять выяснилось, что настоящая причина всегда куда глубже, но это долгая история.       А я немного тороплюсь.       Чак - это наше солнце, в прямом смысле этого слова. Планеты и положение звёзд в космосе завязаны на нем, ему не бросить этот пост и не оставить преемника. Разве что частично, но как показал опыт крылатой братии - ничем они от людей не отличаются, и так или иначе, к саморазрушению стремимся мы все.       У жнецов, скорее всего, хватило бы хладнокровия, но это все. Власть, такая власть, никого не оставит собой.       Власть меняет. Тот редкий случай, когда ты начинаешь думать этой же самой гордостью, когда ты позволяшь себе верить в то, что твой выбор - единственно верный, и твое благо - единственно необходимое.       Лёгкие пути.       Люцифер мёрзнет под холодным ноябрьским солнцем, он явно голоден и явно не понимает, что происходит. Я нахожу его случайно - интуиция и логика, немного приправленные анализом. И мне все равно страшно.       Махровое, махровое пост-травматическое расстройство с элементами стокгольмского синдрома и поиском наказания.       Когда ты рассказываешь ребенку, что его мать умерла в его комнате из-за сверхъестественных сил, пришедших по его душу, не удивляйся, что ребенок вырастет в кого-то, кто ищет карающую длань на свою шею.       Человеческая психика, в общих реакциях и чертах проста как тапочек: есть эмоции. Есть паттерны. Алгоритмы. И если система должна работать, она заработает.       Я всегда чувствовал вину, которую не мог отпустить. И, поскольку психопатом я не родился, мне нужно было, испытывать боль, чтобы искупить вину.       Подвести всех и каждого, чтобы они наконец открыли глаза и начали вести себя со мной так, как я заслуживаю.       Кто-то всегда должен быть виноват.       Люцифер щурится, пытаясь прикрыть чувствительные человеческие глаза от холодного, слепящего солнца - он меня не видит.       Я подхожу ближе, даже не пытаясь бороться с дрожью - это всегда был только он.       Только он может так сильно меня презирать, как должны бы все. - Пойдем, - говорю ему я едва ли не срывающимся голосом. Потные ладони приходится спрятать в карманах куртки, - ты замёрз.       Люцифер дитя - он хмурится, и пытается угадать, что я такое задумал и сделать все наоборот, но потребности его человеческого тела явно сильнее - он делает шаг навстречу. - Ты, значит, маленькая мисс Америка, решил, что мне нужна помощь?       Я издаю нервный смешок и достаю руки из карманов - ладони все такие же потные, но это мелочи, и это не важно. - Я решил, - объясняю я, медленно, как ребенку и надо объяснять, - что ты замёрз.       Люцифер не задаёт других глупых вопросов до самого кафе, и, честное слово, я никогда не хотел заводить детей.       На самом деле ты никогда не знаешь , что у них в голове, потому что никогда не поверишь, что все настолько просто.       А все ещё проще.       Холодное солнце, тем не менее, накладывает на нас отпечаток теплых цветов, и это почти уютно - в момент, когда я становлюсь персональным психотерапевтом дьявола, я ощущаю почти благословение.       Спаси кого-то, кого угодно, чтобы себя оправдать. Спаси кого-то, чтобы почувствовать себя хорошим. Спаси кого-то, чтобы спасти самого себя.       Иначе и быть не могло. ***       Вот ты сидишь - тебе без малого сорок, и, в лучшем случае, даже при условии сверх-здорового от постоянного ангельского вмешательства организма, в твоем распоряжении, ну максимум, еще сорок таких же.       Из них тридцать придется на отсутствие сил, упадок мозговой активности и старческую изжогу - оставшееся время уйдет на ностальгию. Потому что не может быть иначе, человеческая психика - она проста. Приятели и товарищи будут умирать один за другим, и новые раны будут ложиться прямиком на едва затянувшиеся старые, тогда единственным спасением от сумасшествия будут воспоминания.       Этому не учат ни на одних курсах мира, включая углубленный психоанализ - ты не перестаешь любить людей просто потому, что они мертвы.       Но ты сам, ты можешь додуматься, дочувствоваться, позволив себе быть ненормальным, нездоровым и пропащим для врачей, ты можешь додуматься, что в этой любви нет ничего плохого.       Совсем ничего.       Люцифер хмурится и морщится, отфыркивается, но предложенное ест, и пьет переслащенный кофе - это, видимо, слабое место их всех, включая его сына. Ангелы со склонностью к диабету. Серотониновые наркоманы. Насколько должен быть несчастен человек, что каждый грамм употребленного сахара вызывает такое счастливое выражение лица? И плевать, что там от человечности почти пустое место, Люцифер не психопат, каким хочет, чтобы его считали.       Он даже не злобен.       Мстителен, мелочен, до абсурда придирчив, но злости, настоящей злости, в нем на самом деле нет.       Каждый из нас, на самом деле, хочет одной единственной вещи. Только идет разными, и не всегда понятными путями.       Не та ноша, которую я готов взять, но больше некому.       Иначе и быть не могло. ***       Единственный опыт общения с детьми, я имею ввиду, такого общения, которое предусматривает заботу и внимание, а не транспортировку куда-либо, спасение и вызволение, у нас на двоих с братом длился три дня. Мелкий перевертыш - крикливое существо, месяцев двух от роду, пачки с подгузниками и таинство младенческого лица. Дину стоило бы, на самом деле, бросить все и наштамповать себе маленьких копий - дети способны его осчастливить.       Я слишком хорошо осознаю, как легко этих детей сломать, не прикладывая никаких усилий.       Когда вся твоя жизнь - это сплошной родительский упрек, сложно не научиться делать выводов. Сложно не анализировать происходящее, а проанализировав - не избавиться от желания заводить себе подобных насовсем.       Но Люцифер переворачивает все с ног на голову.       Учить кого-то, кто старше тебя на такое возмутительное количество лет, как правильно использовать туалетную комнату.       Хорошо, что мозг плохо справляется с задачей бояться и смеяться одновременно, а унитазный педагог из меня лучше, чем преподаватель философии. Плохо, что Люциферу совершенно неоткуда брать социализацию, из-за чего и смущения у него нет. Смущаться приходится за двоих, как и хлопать дверью.       В свое время Дин долго читал лекции по личному пространству во время приземленных человеческих нужд Кастиэлю - тот раза три появлялся ровнехонько тогда, когда Дин запирался "в комнате для совещаний и мыслей о бытии". Трехэтажный мат из туалета и невозмутимо выходящий оттуда Кас подготовили меня к чему-то подобному.       /Сэм, блять, объясни этому тупорылому укрылку, что я сел, блять, срать, он нихуя не понимает, что это, блять, ненормально, приходить к человеку, когда он срет, и судя по его ебанному отсутствующему лицу, он нихуя не понимает почему, так что, блять, давай, Стенфорд, ебал я, блять, это все! Куда ты, блять, кроссворд мой потащил, дубина нимбоголовая?! Все, блять, заебали.../       Укладывать Люцифера спать не в пример проще, несмотря на то, что номер мотеля скромноват даже по моим меркам. Мой "нулевой пациент" слишком устал и слишком истощен эмоционально - ему тяжело в человеческой шкуре, и передышку, даже на неказистой мотельной кровати он принимает как должное.       В конце концов, тут довольно тепло. ***       У меня нет оружия. Даже какого-нибудь простенького ножа - и того нет. Все, что я взял с собой - пара толстых книжек, блокнот большого формата и несколько комплектов одежды разной степени ветхости.       Потому что я приехал не работать.       Не то, чтобы я до конца понимал, зачем мне это нужно, спасение или нет, опыт учит тому, что у тебя самого всегда есть иные, глубинные мотивы. Иногда это полезно - знать, что они есть, но по большей части, ты ничего не получаешь в комплекте с этим осознанием.       В определенный момент в своей терапии все доходят до того, что обвиняют родителей. Это закономерно. Но что делать дальше?       Не апокалипсис же начинать. Это какой силы нарциссизм должен быть, чтобы втянуть непричастных в свою личную вендетту. Закономерность - формула событий, отображающая будущее, с высокой вероятностью, обусловленной объективным системным анализом исследования предшествующих событий.       Люцифер просыпается от запаха кофе - потому что я не испугался оставить его одного. Большую часть проведенных вместе уже почти двенадцати часов, мне очень сильно хочется оставить его одного, и есть даже пара наивных мыслей о том, что можно оставить ему какую-нибудь кредитку, уж не тупой, разберется, и потом сказать, что сделал все, что мог, и был дураком, когда придумывал полторы тясычи веских причин, объясняя Дину и Касу, во что собрался ввязываться...       Мир - бессмысленная вещь.       Я спрашивал у Чака.       Люцифер морщится и кривится, и отфыркивается - кофе все еще сладкий, и это кое-как, криво и с фырчанием, но поднимает дьяволу настроение. - Я понял, - кивает он, - ты решил сделать все, чтобы я не вернул себе свои силы.       Руки уже не потеют, да и голос почти не дрожит - я легконько побалтываю бумажным стаканом с кофе. - Я решил, - тщательно подбираю слова я, - что ты их все равно вернешь. Но возможно, я могу показать тебе другой способ их применения. - Спасать маленьких лысых обезьянок, например? - иронизирует тот. - Например, - на самом деле это невероятно сложно, - жить. Просто жить. - И какой в этом чертов смысл? Я уже живу, как видишь. В клетке жил. Что-то не припомню, чтобы этого было достаточно. Уж извини, что у меня завышенные требования к существованию, это, видимо, приходит после тысячи-другой лет. - Нет, - качаю головой я, - смысл этой жизни ты найдешь сам. Я просто... попробую показать.       Конечно, я выбираю трудотерапию. ***       Потом, я, естественно, с ужасом осознаю, что никакого легкого варианта у нас не получается - психика у Люцифера ни черта не особенная, от обычной человеческой не отличается ровным счетом ничем, и вот тогда, тогда оказывается, что я на самом деле ничего это не хотел.       Задание на месяц затягивается уже на три, это тяготит всех участников: меня, как главного по терапии, Кастиэля, как главного по устранению всего, что похоже на ангельское из зоны поражения, Дина, как того, кто не участвует в чем-то по-настоящему опасном и угрожающем жизни (он остался охотиться и организовывать всех, кого ни лень), и всех, кого мы периодически просили о помощи в той или иной форме. Всех, начиная от фермера Барри из Монтаны и заканчивая акушеркой Милз.       Радуется только Люцифер.       Первые две недели ныл и отлынивал, ныл и ныл еще, работать соглашался только за кофе с сахаром, а лучше за сахар с кофе, но без молока, упаси Чак добавить молоко, сливки или молочную пену в люциферов кофе. Нытье моментально перерастало в истерику с попытками разрушить все, до чего дотянутся руки - благо с остальными способностями была напряженка. Они восстанавливались, но судя по темпу, так и будут восстанавливаться еще года полтора, при условии отсутствия посторонней помощи.       Не факт, что меня хватит на столько же.       Дети - это ужасающе утомительное развлечение. К началу третьего месяца Люцифер уже был способен почти ничем не отличаться от подростка, но оказалось, что это еще сложнее.       Но хуже всего то, что после своего двухнедельного нытья Люцифер втянулся.       Ему, буквально, захотелось посмотреть все. Нет, он, конечно, использовал другие слова, никак не "любопытство" или "интерес". Он плевался и спрашивал, в какую клоаку я его затащу в следующий раз, и перечислял новые причины устроить апокалипсис.       Только никуда не уходил.       Ни от чего не отказывался.       Не пытался меня убить.       И вот именно последнее представлялось мне самым большим необъяснимым чудом. ***       Когда в сухом остатке у тебя остается груз ответственности, это при условии, что ты разобрался со всеми из внутренних демонов и способен застывать в припадке самобичевания всего на пятнадцать минут за месяц в общей сумме, тогда ты испытываешь такую жгучую потребность чем-то занять освободившееся в голове пространство, что не занимаешься толком ничем. Работа работой, но кроме нее, все теряет какой-либо шарм, сплошные голые факты - диски с чужой музыкой, которую ты слушаешь по-привычке или из-за модной тенденции, вещи, которые ты покупаешь для надежности, еда, которую правильно есть. Из твоего, что на самом деле твое, не взятое у кого-то с какой-то целью, из твоего - это только длина волос и баночка с надписью "для легкого расчесывания". Потому что иногда правда тяжело. И книги, которые всегда средство, а не цель, исследования, которые всегда "для" и никогда "зачем".       На вопрос "зачем" придется отвечать еще много-много раз. До того самого - последнего, ответ на который окажется таким простым, что не захочется, совсем не захочется плюнуть себе в лицо.       Разве что чуть-чуть, но не более пятнадцати минут за месяц, в общей сумме. ***       Первые попытки манипулировать, по-настоящему манипулировать, Люцифер проявляет спустя четыре месяца с начала своего человеческого пути. - Мне холодно, - тянет он с дивана, на котором сидит, и пялится в какое-то подростковое реалити. Есть причины ему верить - в номере действительно не больше 65 по Фаренгейту, но судя по количеству одеял (все, имеющиеся в наличии), дело не в температуре. Или не в той температуре, я отрываюсь от ноутбука и подхожу к нему, чтобы положить руку на лоб. Температура окончательно признана непричастной - мы играем в "угадай, чем я недоволен". Это что-то новое, на самом деле. Физическое состояние Люцифера было отличным, и ныть он предпочитал по иным причинам. - Кофе? - задумчиво тяну я, и осознано расслабляю лицо - на всякое хмурое выражение Люцифер выдавал по тридцать-сорок "почему", и отвечать на них всегда было как забавно, так и утомительно. - Нет, - качает головой он. - Мы можем поехать в другой мотель... - Нет, - настойчиво повторяет он, - я замерз.       Я виню во всем подростковые реалити - но киваю и забираюсь в одеяльный кокон Люцифера. Дальше он разбирается сам: как удобнее сесть, где должны быть руки, под чью задницу приткнуть одеяло. На удивление, он подбирает нечто довольно удобное для меня - когда я просыпаюсь три или четыре часа спустя, ничего не затекло и нигде не ломит.       Люцифер, щетинистое существо шесть с хвостом футов длиной, сопит в шею, обнимая всем, чем можно обнимать.       К трудотерапии грозит добавиться кинестетическая терапия, и это первый раз за время нашего путешествия, когда я по-настоящему боюсь ответа на вопрос "зачем". Одно дело бояться того, чего не понимаешь.       И совершенно другое - смотреть собственному страху в глаза.       Блядские, блядские, блядские, грустные голубые глаза.* ***       Если в здоровом, умном обществе принято обходить острые углы, то в нашем случае, нужно по ним нагло прыгать. Натыкаться на них специально, потому что острые углы, здесь все просто, должны не оставаться в темноте.       Все нужно проговаривать - и именно словами через рот, нужно не оставлять свободного для мысли пространства, обозначать все, что можно обозначить, назвать все, что не имеет названия.       И неважно придем мы к общему мнению или нет. Важно показать другую сторону. Показать, что у всего есть другая сторона. - Ты не прав, - кривится Люцифер, - вы погрязли в насилии. - Хорошо, - киваю я, - мы погрязли в насилии. Ты можешь описать выход из этой ситуации? - Уничтожить вас. - Ага, - киваю я снова, - продолжай. - Не вижу смысла. Все предельно очевидно. Вас нет, нет насилия, которое вы причиняете и причины для насилия у нас. - Значит, как только не будет нас, вы возьметесь за руки и будете жить дружно? - Да. Так или иначе, я встану во главе, и заставлю всех жить дружно. - Хорошо, - киваю я, - опуская момент, когда ты встанешь во главе. Что вы будете делать? Кроме того, как жить дружно. Ты хочешь что-то большее, чем жить. - Ты не понимаешь! - едва ли не рычит дьявол. - Да, - киваю я, поднимая на него глаза, - и я прошу тебя объяснить.       Люцифер не силен в объяснениях - он кривится и выходит из комнаты. Правда, очевидная правда в том, что он не знает, что будет делать, когда он получит то, о чем просит.       Как и я.       Он возвращается спустя восемь часов - не слишком много, чтобы я начал волноваться, но достаточно, чтобы выпить пять чашек кофе и проверить десяток сайтов разной степени научности - на природу тех или иных человеческих поступков.       Приходит, оттаскивает меня от ноутбука, усаживает на диван и обнимает - это его форма терапии. - Сэм, - бормочет он мне в рубашку, - если все они идиоты, которые все равно перегрызут друг другу в глотку, если у них, как и у меня, нет цели и смысла, если папа идиот, такой же, как и мы, и все это - просто способ не испытывать скуку, в чем чертов смысл?       Я глажу его по растрепанным волосам. - Смысл в том, чтобы найти его для себя. Свой собственный смысл. - И что, я найду его, и все станет понятно? За кретина меня не держи. - Когда ты его найдешь, тебе не будет так больно.       Люцифер хмыкает мне в рубашку. - Это абсурдно. Это глупо. И мне это не нравится.       Я мысленно себя хвалю - надрессировать дьявола честно говорить о том, что он чувствует, это довольно ощутимая победа. - Я попробую, - после долгой паузы добавляет он, - чтобы ты знал, я все равно сделаю все так, как хочу я. Это временная мера. Пока ты не даешь мне вернуть силы. - Я так и подумал, - киваю я.       Я киваю столько раз в день, что удивлен, как моя голова не отвалилась от расшатанной шеи. Но главное то, что это работает. ***       Иногда хочется вернуться. Это невыносимо сильное, отдающее гнилью и трусостью желание - вернуться в старую версию себя и снова ненавидеть. Ненависть, презрение, отчаянный суицидальный стыд - это легко. Это правда легко.       Это то, что можно себе позволить.       Нет, я ни в коем случае не обвиняю брата в том, что он все еще страдает этим. Обвинять кого-то в собственных чертах, это, как минимум, до отвратительного лицемерно. А еще, этому почему-то не учат тоже, это глупо.       Правда в том, что почти в каждом человеке найдутся все подряд черты. В той или иной мере, у всех свой баланс, свои настройки. Каждый может быть любым. Любой может быть каждым. Не всякий может быть собой. Какой-то может быть непохожим. Но самое сложное, во всей этой череде лиц, характеров, поступков, выводов, решений, самое сложное - это принять.       Принять кого угодно, просто как факт, как доказанную теорему, как подтвердившийся опыт. Небо голубое, земля круглая, этот человек мелочен и хорошо рассказывает сказки. А вот этот постоянно кричит и очень успешен в торговле. Мой брат постоянно пытается найти достойный повод умереть, и он отлично справляется с тем, чтобы оставаться в живых. И я принимаю это - и его, и его ненависть к себе, окружающим, жизнь по большей части и смерти по оставшейся, я принимаю его, потому что это правильно и верно - он часть меня.       Самое сложное - это принять самого себя. Когда ты, ходячий родительский упрек, череда ошибок, мертвые, безжизненные глаза по ночам, разрушенные жизни, опоздание в полторы секунды, когда ты пытаешься принять все это, и не осуждать, вот тогда ты и сталкиваешься с тем, что называется когнитивный диссонанс. Принятие (сущ. от гл. принимать) - согласиться сделать что-либо своим, включить что-то в сферу своего владения, влияния, понимания.       Согласиться со всеми своими решениями. Признать невозвратность времени. Признать свои ошибки. Понять их.       И простить себя за все.       Просто потому, что ты - всего лишь человек. Как бы и кто бы ни доказывал тебе обратное.       Люди ошибаются. И то, что твои ошибки стоили тебе куда большего - закономерность, вызванная тем, что на тебе куда больше ответственности.       Вот и весь психоанализ.       Сэкономил на этом тысяч пятьдесят. ***       Самое интересное для Люцифера – залезть кому-то в голову. Он считает себя гуру во всем, что касается мотивов людей, и даже не выходит из себя, когда оказывается очевидным, что это не так. Просто начинает спрашивать. Лезет в книжки. Лезет в интернет. Спрашивает, есть ли в нашем списке больница с психами – ему хочется видеть, а, при условии, что я буду занят, еще и говорить.       Он еще не понимает конструкт нормы, ментальности, но уже потихоньку начал осваивать уважение.       Признает, что эмоции и переживания людей похожи на его собственные, и то, что они настоящие. Это все еще пыль под его ногами, но это хотя бы реальная пыль.       Ему нравится слушать истории: люди и их жизни, препятствия, обучение, работа. Ему нравится осуждать их – за всегда неправильный выбор. Он желает смерти каждому, но уже почти согласился с тем, что это не решает проблему. - Что ты почувствовал, когда думал, что убиваешь Габриэля? – спрашиваю как то я. Это происходит в очередной сеанс «давай просто убьем всех, кто тебе не нравится, я помогу». Люцифер замирает, начинает буравить меня взглядом. - Я не думал. Я его убил. - Да, - соглашаюсь я, - что ты почувствовал?       Он закидывает ногу на ногу и откидывается назад: его защитные жесты в видимости уверенности. - Я почувствовал, что мне жаль. - В отношении чего конкретно? - Мне жаль, что он был глуп и наивен. Жаль, что он не понял того, что я хотел ему показать. Мне жаль, что он не встал на мою сторону. - А что ты чувствуешь сейчас?       Минуты полторы, не меньше, он сидит и молча смотрит мне в глаза. Даже не моргая. А потом сдувается, как дырявый воздушный шар. - Я хочу, чтобы он вернулся.       Этого никто не говорит, и этому никто не учит, но для самых важных битв тебе не потребуется оружие или знание боевых искусств. - Почему? – спокойно спрашиваю я. - Потому что я ошибаюсь, - вздыхает он, - потому что я все сделал не так. Потому что я не прав. Потому что он мне нужен, все они, каждый из них. Потому что я просто хочу, чтобы все было как раньше. Я просто хочу, чтобы все было как раньше! Почему они не понимают?! Почему они не хотят того же?! Я же пытался, я же объяснял! Я делал все, что мог! Почему это так сложно?! Почему это должно быть так сложно, Сэм?! Кто устроил все так?! Отец?! Вы?! – и поднимая глаза снова, заканчивает совсем тихо, - мы сами? Зачем?       Я молчу – некоторые выводы я не могу помочь сделать. То есть могу, но это будет уже влиянием и насаждением, поэтому я жду. - И тогда выйдет, что я хочу чего-то, чего в принципе не может существовать. Потому что пока я сидел в клетке, все поменялось. Потому что они, вы все изменились. А я не хочу. Я не хочу меняться. Я хочу, чтобы все было, как раньше. - Что было как раньше? – все-таки уточняю я. - Раньше…       Правда в том, что как бы ты не хотел вернуться назад, каким бы прекрасным тебе ни казалось прошлое, на самом деле все было не так. И Люцифер совершает огромный прорыв. - Раньше, - повторяет и запинается он, а потом переходит на истеричное хихиканье, - никакого «раньше» ведь на самом деле и не было, так? Хах, Винчестер, признай, это и было твоей целью, да? Показать мне, что я гонюсь за воздухом?... Ты решил, что я разочаруюсь и передумаю истребить вас как вид?       Я качаю головой. - Я решил, - осторожно подбираю слова, - что ты должен понимать, чего ты на самом деле хочешь. Скажи мне, что ты чувствовал тогда, в то время, которое тебе хочется вернуть? - Я… Я был частью… И был особенным. Я был особенным среди них всех. И мы были все вместе. Все было хорошо. - Почему ты был особенным?       Люцифер закатывает глаза. - Ты иногда такой глупый. Я был сильнее всех, кроме, может быть, Майка. Но я был особенным, потому что отец сделал меня таким. - С помощью чего он сделал тебя особенным?       Он задумывается и тянет осторожно, медленно, тщательно подбирая слова: - Я думаю, он сделал меня особенным, потому что он меня любил. И тогда… Тогда я хочу, просто хочу, чтобы он меня любил? Больше всех остальных?.. - А ты хочешь? – также аккуратно спрашиваю я. - Я.., - склоняет голову он, - я… я не знаю.       Твое самое сильное оружие никогда и никого не убьет.       Твое самое сильное оружие способно на чудеса.       Твое самое сильное оружие всегда с тобой, куда бы ты ни пошел. **       Первый серьезный кризис случается, когда оказывается, что мир не такой, как тебе рассказывали. Стандартно это приходится на 19-25 лет, если нет, то случается в районе среднего возраста. Многие выбирают не соглашаться с тем, что мир другой, и пытаться, пытаться, пытаться сделать хотя бы свой мир таким, каким привыкли его представлять.       Все это озлобленное осуждение, ненависть, причинение боли другим, это по большей части о том, что люди боятся правды.       Про то, что жизнь, по большому счету, не имеет смысла.       Потому что если жизнь не имеет смысла, то все их усилия: быть такими, как надо, трудиться над чем-то, страдать так сильно, чтоб даже русские классики утерлись – все это было пройдено впустую. Потому что, если жизнь не имеет смысла, то все этот путь, опыт, знания, преодолевание - все это лишь пустой звук.       Ты никогда ничего никому не докажешь.       И это ранит куда сильнее, чем можно было бы представить.       Это момент, когда нужно позволить себе сломаться, сойти с пути, прострадать свою боль и, по возможности, выплакать все глаза. Как змея – сбросить старую кожу, как бы обидно это ни было. Сбросить все, что мешает, а в идеале все, кроме самого себя, каким бы отчаянием это не отзывалось.       Отказаться от всего своего опыта и всех своих усилий.       Отказаться от своего представления о самом себе. Чтобы потом, когда боль отступит, и появятся новые силы начать строить себя заново.       Более тщательно подбирая материал.       Это чертовски неприятный процесс, и отказаться от него гораздо легче, чем пройти.       Легкий выбор – это почти всегда выбор неправильный. Но у каждого, у любого – свои причины его делать.       Я не осуждаю. Во мне, блять, просто нет лишних сил на это бессмысленное дерьмо. ***       Люцифер не говорит об этом, но ему нравится быть человеком. Начинается это случайно: он влезает в драку, отправившись к бару за пивом, получает хороший удар в лицо. На этом заканчивается драка для него и начинается для меня.       Впрочем, тоже ненадолго.       Люциферу не нравится, что нужно учиться и тратить время буквально на все – чем ни займись. Он хочет всего и сразу, и научиться драться без применения привычной ему силы тоже, но на то, чтобы заниматься хотя бы по часу в день его едва ли хватает. И ему прилетает в лицо – на скуле разливается синяк, и я увожу его к машине, в обход вырубленного придурка, потому что аптечка у меня все-таки есть. И не то, чтобы нам обоим были рады в этом баре после драки. - Это довольно больно, - делится наблюдениями дьявол, ощупывая лицо, - вы все такие чувствительные? - Наверное, - отвечаю я, за подбородок поворачивая его на свет. Скула начала немного опухать, да и пара царапин есть, - сейчас будет неприятно.       Люцифер морщится и кривится, пока я прохожусь по пораженному участку антисептиком, хотя я готов поклясться, что настолько неприятно, даже для непривыкшего человека, это быть не может. Но перестает, когда я прикладываю к его лицу пакетик с сухим льдом. - Так полегче? - Холодно, - отвечает он, передвигая пакетик вместе с моей рукой чуть выше, - мне не нравится. - Это чтобы не опухло и быстрее прошло. - Странные вы, конечно.       Я не отвечаю, а он закрывает глаза и меняет положение пакетика еще пару раз. - Тебе стоит забрать его и делать это самому. - Нет. Так будет холоднее.       Так мы и стоим, пока у меня не затекает рука, а у него не «замерзает мозг» - если верить ему на слово. - Мне… мне приятно, что ты ударил того кретина. Я не уверен почему, но мне нравится. И твоя… твое беспокойство. - Забота, - поправляю его я. - Да?.. Ладно, мне это нравится. - Хочешь об этом поговорить? - Нет. Пока не хочу, - качает головой он. Пакетик с сухим льдом лежит у него на коленях, когда мы выезжаем на дорогу к мотелю. Он продолжает время от времени ощупывать свое лицо, но все так же расслаблен.       Ему нравится чувствовать.       И защищенность - лишь одна позиция этого большого списка. ***       Года три, в среднем, после кризиса уходит на то, чтобы понять, что тебе нравится. Что находит в тебе отклик. Что ты чувствуешь и ощущаешь сильнее.       Это время, наполненное внутренними диалогами под завязку: «Хорошо ли мне здесь?», «Что я чувствую сейчас?», «Нравится ли мне этот человек?», «Хочу ли я этого?». Ты отвечаешь на них неуверенно и скромно поначалу, и чем дальше, тем честнее.       Чем дальше, тем честнее.       Чтобы потом сделать выводы. Чтобы потом сделать свою жизнь более комфортной, более приятной, более своей, по-настоящему своей. И, так или иначе, но ты учишься не бояться. Событий, неприятностей, результатов, поворотов судьбы.       Потому что даже в самый сильный шторм ты знаешь, что в тебе есть нечто большее, нечто, что нельзя разрушить или сломать. Нечто, что восстановит тебя после всякой потери, после любой битвы.       И это что-то, то, чем ты давно себя окружил, это – любовь. *** - Ты добился своего, - однажды начинает разговор Люцифер. - Что ты имеешь ввиду? – мягко спрашиваю я. Он пинает сумку и очень театрально вздыхает. - Не делай вид, что не понимаешь. Ты хотел, чтобы я увидел вас. Рассмотрел и передумал уничтожать. Так вот, я передумал. Вы все еще маленькие и глупые, и кровожадные, и полны ненависти. Но в вас есть то, что мне нравится. - Что тебе в нас нравится?       Люцифер не кривится, но фыркает. - Вы… интересные. Сложные для кого-то, кто предусмотрен таким простым. Вы организованные. И хаотичные. За вами интересно наблюдать, потому что поведение каждого из вас уникально. И некоторые из вас… довольно приятные. Приятно находиться с некоторыми из вас рядом. Слушать ваши истории. Бесконечное множество ваших историй. Большая часть их глупая и наивная, но все равно не похожая на другие. Вы мне нравитесь, как ребенку может нравиться муравьиная ферма. Возможно, однажды я снова захочу вас уничтожить. Но пока не хочу. Ни одной частью себя. - Это хорошо, - киваю я, - но чего ты хочешь? Ты сам? - Я… Я хочу… Я не знаю. Наверное, я просто хочу, чтобы мне было хорошо. А хорошо мне, когда все вертится вокруг меня. Меня устраивает мой нарциссизм, но он причиняет вред всем вокруг. Думаю, мне нужно быть рок-звездой или кем-то в этом роде. Чтобы все меня любили. - И что ты будешь делать с таким количеством любви? - Не знаю, - обнимает свои плечи он, - но я этого хочу. Чтобы меня любили. Чтобы мне радовались. Чтобы мной восхищались. Я даже готов вложить в это свои силы и свое терпение. То есть, я готов пойти твоим путем. Но чтобы все меня любили. - Как ты думаешь, почему ты этого хочешь?       На этот раз Люцифер не задумывается. - Потому что мне плохо. Одиноко. Потому что я не чувствую, что я нужен. Потому что я не чувствую, что я важен кому-то кроме себя. Потому что меня не любили. И потому что мне холодно. - Почему тебе холодно?       Раз, два, три.       Два, один, ноль. - Потому что я не знаю, заслуживаю ли я любви.       И сумка снова несправедливо отправляется в полет. ***       Период депрессии приходится на зиму, и, что больше всего мне не нравится – Люцифер восстановил силы в достаточном объеме, чтобы не нуждаться ни в ком конкретно вообще. Их не было достаточно, чтобы на правах хозяина сунуться в ад, но чтобы разнести на молекулы терапевта-самозванца – вполне.       Это пугало, но страх не был парализующим. Страх был скорее отчаянным и отдающим тем же холодом, который так не любил дьявол. Страх сковывал, когда тот пропадал на несколько дней подряд. Когда не пил кофе и переставал есть – без отражения на физической оболочке.       Когда дьявол становился все больше ангелом и все меньше человеком.       Мы успели попробовать так много всего, что оставалось непонятным, о чем теперь мечтать всю оставшуюся жизнь.       И утомили всех, кто продолжал соглашаться и идти навстречу – начиная от детектива Росс, и заканчивая авиаинженером Дейвом. Что уж говорить о тех, кто внимательно продолжал просмотр этого увлекательного шоу издалека.       Кас. Дин. Иногда Джек. Мэри. Охотничья коллегия присяжных из альтернативной реальности.       И я.       И даже Люцифер.       Воспитывать детей – это самая легкая часть.       Потому что однажды дети вырастают во взрослых, и вот это именно то, с чем ты понятия не имеешь, что делать.       Я не знаю, что с ним делать.       То есть, у меня все еще есть инструкции на большую часть случаев. Трактовки поведения. Эмпирические наблюдения. Интуиция, логика и немного анализа.       Но этого недостаточно.       Все, что было до этого – сколько там уже прошло? В сущности, не имеет значения. Потому что это была большая репетиция, и что делать с дьяволом, который не знает, что делать с собой и как перестать чувствовать то, что он чувствует, я не знаю. Я не знаю, и я боюсь.       Боюсь поверить, что ничего от меня больше не зависит.       Я сделал все, что мог.       И я не сделал ничего. Но, Чак мне свидетель, не мне себя за это осуждать. С этим отлично справится кто угодно еще. *** Любовь включает в себя ряд сильных и позитивных эмоциональных и психических состояний, от самой возвышенной добродетели или хорошей привычки, глубочайшей межличностной привязанности и до самого простого удовольствия. Чаще всего любовь относится к чувству сильного влечения и эмоциональной привязанности. Любовь также считается добродетелью, представляющей человеческую доброту, сострадание и привязанность, как «бескорыстную, преданную и доброжелательную заботу о благе другого». Это может также описать сострадательные и нежные действия по отношению к другим людям, себе или животным. Любовь в ее различных формах выступает в качестве основного посредника в межличностных отношениях и, в силу своей центральной психологической важности, является одной из наиболее распространенных тем в творческом искусстве. Любовь была постулирована как функция, чтобы удерживать людей вместе против угроз и способствовать продолжению вида. Любовь, - другим почерком, - это когда не холодно. И не усложняй. ***       Он возвращается весной – потрепанный, не бритый с неделю, с кругами под глазами и неровными белыми следами царапин на лице. Его не было около месяца, и он не выглядел так отвратительно даже в тот раз, когда пытался испытать человеческое тело на прочность, смешав все, что было в аптечке, с алкоголем. - Я понял. - Привет, - мямлю я, - что ты понял? - Привет, - соглашается он, - я понял, что все время задавал неправильные вопросы. И я понял, что надо спросить. - Так спроси, - продолжаю мямлить я. - Что мне сделать, чтобы я заслуживал любви?       Он все еще стоит на пороге и смотрит прямо в глаза. Его решительность дойти до конца, раз уж пошел – вот чего всегда не хватает людям. Никто не научил его бояться. - Если хочешь любви, люби, - перестаю мямлить я.       Люцифер кивает и заходит внутрь, закрывая дверь. Делает шаг вперед и обнимает меня. И это никак не связанно с правильными и неправильными путями, как мне кажется. Суть даже не в вопросах. Суть в том, что однажды ты готов признать, что мир – дерьмовое место, но в нем есть то, есть те, есть зачем.       Суть в том, что ты делаешь выбор. И делать его нужно настолько самостоятельно, насколько возможно. - Научи меня, - выдыхает он мне в ворот рубашки, - реши научить меня. - Ты научишься сам, - обнимаю я его в ответ, - но я буду рядом.       Потому что на самом деле, все намного проще, чем легко: твое самое сильное оружие никогда и никого не убьет. Твое самое сильное оружие способно на чудеса.       Используй его.