за солнышком как лакеи пиздохают облака весна просрется букетом из зелени да говна а в моих квадратных метрах цветет разве что вода
Ховала
— Отдай добро, кое в позавчерашнюю ночь награбил, — отвечает стрелец, с коня не сходя. По-хорошему отдай. Не то саблей порублю, конем потопчу.Усмехнулся старик, заиграли, зажмурились двенадцать глаз вокруг его короны — и помутился в глазах стрелецких белый свет. А конь рухнул как подкошенный и всадника придавил. Последствия вчерашнего накрывают его прямо с утра. Когда он приходит в себя, то перед глазами еще долго пляшут разноцветные мушки, как свет, преломленный через стекляшку играется на столе в солнечный день. Он пошатываясь встаёт с топчана и растирает шею, которая затекла за ночь без подушки на неудобном подлокотнике, который придумали, чтобы пытать задержавшихся гостей. Да еще и голова болит, но это понятно, вчера они с Кириллом знатно так накатили. Сначала пили за любовь, потом за здоровье, потом за каждого члена их обширной семьи, а после он уже и не вспомнит, за что. За мир во всем мире и Наташу, его соседку снизу, если память, полуприкрытая, как девица на фривольных картинках, легким флером сорока градусов, его не обманывает. Кирилл уже ушел, и он с трудом начинает припоминать, что пили они вчера как раз за его, Кирилла, повышение, Кир отнекивался, говорил, что он работает, но он подливал, и в итоге брат сдался, они нарезались, как свиньи, и завалились спать. «Что же я делаю со своей жизнью?» — думает он, теребя стрелу на шее — материн подарок на окончание института, пять лет прошло, а он всё еще носит. Это кажется ему якорем, стабильностью, которую он всю жизнь судорожно ловит и которой никак не может завладеть. Поэтому, для иллюзии, придерживается традиций, не выбрасывает корешки от билетов на знаковые и не очень события, пьет с братом, пьет со своей тенью, иногда пьет с котом, точнее, он сам пьет, а кот участливо сидит на краю стола и смотрит на нерадивого хозяина. Он чистит зубы пальцем, у брата нет второй зубной щетки (зато есть смешная зубная паста, на вкус похожая на соленый песок) и задумчиво смотрит в зеркало. Когда ему не нужно идти куда-то, по утрам он становится крайне медлительным, пьет чай по два часа, долго разглядывает свои прозрачные глаза, синяки под ними, шрам от забора на щеке, морщину, глубокую, как горная лощина, между бровей, и в целом остается уж если не доволен, то хотя бы не очень разочарован. Он нормальный. Обычный. Стабильный. Мама говорит, что в детстве его было не удержать дома. Они с отцом отвозили его к деду на дачу, и он курсировал по всем улицам их небольшого села, как маленький крейсер, который думает, что все травяные моря этого участка России принадлежат ему. «А потом ты вырос, » — вздыхает мама с горькой радостью, полынные слова, полынная память. «А потом я стал скучным, » — говорит он сам себе, но не маме, потому что она не будет слушать, а только погладит по голове и ответит, что он у неё самый лучший. Голова всё еще болит, а в глазах — песок, никаких древних пустынь и пляжей огромных рек, только забытая детская площадка, на которой очень удобно упиваться до синьки. Делать ему нечего, брат вернётся только к семи, а поэтому он решает снова уснуть. Но сон на узком топчане брезгует его головой, как у Бродского, он ворочается, свешивая то руки, то ноги, злится, а в конце концов вскакивает и пинает ножку проклятого предмета мебели. Топчан не отзывается, и слава богу, иначе он бы окончательно уверился в том, что отъехал крышей в прекрасные изумрудные дали. Да, он пинает топчан, а потом поднимает голову и оборачивается, потому что ему кажется, что свет из окна в зале печет ему затылок. Но это не окно. Посреди комнаты, в ботинках да на белом икеевском ковре возвышается, а точнее вознижается, сгорбленный старик, и свет льется именно от него, короной обрамляя его голову с копной длинных белёсых волос. — Набаловался? — спрашивает он, и Стрелец склоняет повинную голову, да, мол, набаловался, натешился, наошибался, только верни меня, ладно? — Понял теперь? — Ховала улыбается, а свет его не ослепляет, а только гладит нерадивого по щекам. — Понял, старче, — Стрелец падает перед ним на колени, — верни мне жизнь мою! Не могу я здесь больше, тошно, тошно! Уж я-то теперь её проживу, ни капельки не пролью! — Кого ты жалеешь, лихой молодец, жизнью своей понапрасну рискуя? Нерадивых, да нерачительных, да неосмотрительных, да непамятливых, да нехозяйственных. У хорошего-то хозяина все под присмотром, все под замком. А плохо лежащее — моя добыча. Вот я ее и ховаю, прячу. Так предначертано небесами.