я хожу по свету шатуном за то что вы прервали мой метафизический сон я вас с вагона уходящей жизни кину в ничто ваш Бог — неумный ревизор, а мой — бездушное зло
адамов дети
Где-нибудь в мире наступает ночь, и холод цепкими пальцами лезет в прорехи рубашек. Но они в них, конечно, не родились. Скорее в грязи и крови, в боли и в обиде, но не в рубашечках — шитых-вышитых добрыми руками любящих матерей. Где-нибудь — солнце в зените, а мелколесье не дает тени, они бредут, закрывая голову руками от яростных лучей. Их пейзаж — это пустыни до сотворения мира и постапокалиптические пейзажи после его конца, это молчаливые и мертвые леса и поля, выжженные войной. Они не несут беду, они идут за ней, как привязанные. Они тянут руки к беде, чтобы забрать её к себе и качать в объятьях, как мертвое дитя прижав в груди, и выть в небеса от потерь, но всё равно идти вперёд. Проклятые от рождения, до рождения, они никогда не искупят не своей вины, но и никогда не будут роптать. Вечные странники — а путь короткий, выход из этой кольцевой трассы — только смерть, с грудой металла на шее, да в пруд, а потом, как вынут тело, распухшее, девичье, так и проклянут снова, но им не привыкать. Никто не заплачет о них, но и не отпоёт. Вечное проклятье их — быть безразличными всем, кого они встречают на своих бесконечных разъездах и в своих бесконечных перелетах от точки А в точку Б, которой никогда не было. Если они идут к морю — море отступает от своих берегов, не облизывая больные ноги адамовых детей, леса смыкают ветки над их многострадальными макушками, говорят, человек, у которого две макушки, будет счастлив во всех своих начинаниях. Среди адамовых детей никогда не будет такого человека, волосы на их макушках торчат, в них путается листва и веточки, превращая их в пугалища. Адамовы дети ищут цель. Легче смириться со своей судьбой, если у неё есть какая-то задача. Они не клянут своих родителей, они не клянут более удачливых и счастливых — они просто идут. Адамово племя рыщет в поисках истины, приподнимает каждый камешек и каждое деревце ощупывая со всех сторон. Кто знает, где истина может притаиться? КТо спрятал её — тот и знает, но они не ищут насмешника, взявшего такую нужную им истину, да и сунувшего её в мир. Адамово племя не плачет, их слезы способны разъесть кожу и плоть от вечного сдерживания. Соль оседает внутри, если расколоть ребенка Адама, как блестящий жеода, то внутри окажутся кристаллы тоски и молчаливых вопросов «Доколе?» и «За что?» Они не ждут ответа, потому что небо над ними совсем немое и не их тоже. Тишина обволакивает их, отгораживая от радостей и горестей, делая их идеальными слушателями, бесстрастными и молчаливыми. Но с адамовеми детьми никто не говорит, потому что там, где они идут, уже никого нет, только белесые кости или кровавые отблески пламени. Волки да вороны, кровь да огонь. И никто не поздоровается с адамовеми детьми, матери не заплачут от счастья, когда они вдруг ступят на родной порог, все в рубище и несчастье. Вникудашние и ничейные дети проклятых родителей несут чужой крест, не зная6 что путь их бесконечен. Адамовы дети никогда не узнают, что в этом и есть их самое страшное проклятье — искать и не находить, бесцельно и бесконечно бродить по миру, прямиком за бедой, будто бы это она их матушка, не способные предотвратить или как-то помочь. Бесцельное племя в тоске своей гаснет на холодном ветру, страдая за чужие грехи, но не умирая за них. Чтобы никогда не суметь спастись.