Автономность

Мирон сидел на табуретке, аккуратно сложив ладони на коленях, смотрел Славу и пытался осмыслить недавно увиденное. Доходило плохо — в голове все крутилась картинка с разгоряченными телами на кровати. Крутилась, вертелась словно заевшая на репите порнуха, а осмысление ситуации все не шло. Мирон им мешать не стал, вышел из спальни, уселся на кухне, придвинул к себе чашку с остывшим кофе — хрен знает, кто из них его пить собирался — и закурил. Даже с собирающимся впопыхах Славиным… другом поздоровался. Парень, небось, думал, что хозяин квартиры его сейчас четвертует и это как минимум, потому сноровисто выскочил в подъезд и трагично хлопнул дверью. Слава молчал, подпирал дверной косяк, расслабленный и удивительно спокойный — явно виноватым себя не чувствовал. Мирон пока тоже ничего толком не чувствовал, просто в его квартире его любовник, решил трахнуть своего любовника. Бывает же. — Мне надо было позвонить? — спросил он, и Славу прорвало. Слава сказал: — Я не собирался тащить его сюда. Так вышло. Слава сказал: — С тобой же невозможно, ты реально ебанутый. У тебя загоны, один круче другого. Ты с ревностью достал меня. Слава сказал: — Я заебался, Мирон. Мирон молчал. Только слушал, честно пытаясь вникнуть в сказанное и разглядывал то рассыпавшегося в обвинениях Вячеслава, то свои руки. Руки разглядывать было интересно, залипательно так. Смотришь, изучаешь и ни о чем не думаешь. То, что доктор прописал. — Что ты на это скажешь? — Слава оперся на стол, тряхнул головой в попытке поправить лезущую в глаза влажную от пота челку и посмотрел на Мирона. — Мирон? Мирон непонимающе уставился в ответ. — Ты красивый, — зачем-то сказал он. Мозг генерировал что-то своё, работая автономно. Слава красивый, ревность небезосновательна, жизнь-говно. Извилины на какой-то своей волне донесли информацию, что Слава посуду не помыл, хотя обещал, крошки от булки рассыпаны по столешнице, а круглый влажный след от кружки почему-то раздражал больше, чем Славкина измена. Мирон неуклюже попытался сгрести мусор со стола и обреченно вздохнул, рассыпав все на пол. — Гос-по-ди, — Карелин выпрямился. — Это какой-то пиздец. Ты точно ебнутый. Мирону стало неловко, от него другого ожидали, но и тут он все испортил. Интересно только, чего ждали-то? Что он придет поздно вечером, ведь так и сказал с утра — буду поздно, не жди. Удивительно, никто и не ждал. Зачем так-то. Просто бы объяснил и ушел, так зачем? — Я не знаю, что сказать, — выдавил он через силу и уставился на собственные ладони. Слава смотрел на него, застывшего в нелепой позе нашкодившего ученика и дышал все спокойнее и спокойнее, а потом и вовсе ушел в спальню. Мирон изучал след от кружки, свои пальцы: перед глазами плыло, вертелось чёрное колесо Сансары и в голове назойливо звучало: «Не выходи из комнаты, не совершай ошибку». — Я ухожу, Мирон, — сказал Слава. «Зачем тебе Солнце, если ты куришь Шипку?» Мирон кивнул, глянул исподлобья, отмечая объёмную перекинутую через плечо красную сумку с контрастной надписью «Найк» и засмотрелся на Славкины губы. В пасмурном освещении из окна они казались ему наброском. Что-то растушеванное, лёгкое, пастельное — очень мягкое и нежное. Мирон улыбнулся этой нежности, улыбнулся яркой сумке и Славе. — Я понял с первого раза, Слав. Слава постоял на пороге, вздохнул тяжело, пробормотал обречённо: «Не твори хуйни только, ок?» и исчез. Второй раз за час хлопнула входная дверь. Мирон вздрогнул. Даже на скандал сил не хватило. Надо же было таким уродиться, таким уродцем уродиться, Господи. Федоров рассмеялся, отметив игру слов и опустил голову на прохладную столешницу. Мирон не знал, сколько он так просидел, просто в один момент он понял, что находится в темноте и только огни соседнего дома кое-как освещают кухню, создавая на стенах причудливые тени. Мирон поднялся, и едва не упал: оказывается ноги задервенели до хруста в коленных суставах и так сильно кололо в икроножных мышцах. Он постоял, подождал, пока возобновится кровообращение, доковылял до подоконника, захлопнул форточку, поправил тюль и причудливые тени исчезли, став просто рисунком с занавески. Мирон дошел до спальни, включил свет, сдернул с кровати перетасованное, сбитое в ком постельное белье и уселся на голый матрас. Все будет хорошо. Так бывает, это жизнь. Люди сходятся, расходятся, все меняется. Мирон встал, заметался по спальне, пытаясь вспомнить, где оставил мобильник. Телефон нашелся в куртке, он так и не вытащил его после того, как скинул парку в прихожей. Мирон вернулся на кухню, закурил и нашел нужный контакт. — Дарио, я приеду? — Мирон выдохнул в форточку дым. В трубку что-то одобрительно пробормотали. Сейчас все станет другим. Все станет немного иначе, полегче. Дарио ждал, разулыбался гостеприимно, обнял, похлопал по плечу, приветствуя на ломаном русском. Отстранился, посмотрел на Мирона, прищурился подозрительно, сообщил что тот выглядит «просто пиздец» и ушел на кухню. Мирон не знал, как он выглядит, но, раз пиздец, значит пиздец. Не похер ли. Дарио отодвинул занавеску, вытащил из коробки из-под конфет запрятанный косяк и Мирон согласно кивнул. Сейчас отпустит. — Это пиздец, — обозначил свою позицию Дарио и выпустил в потолок облако дыма. Мирон ухмыльнулся, откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. В груди веселье клокотало, к горлу подбиралось, готовое вырваться хриплым смехом. Легко так стало, в голове пусто и на том спасибо. — И я пиздец. Виейра покачал головой, глянул без тени веселья, в темных глазах отражались огни бра. — Ты не пиздец. Он пиздец. — Не говори так, — Мирон дёрнул щекой. — Не надо. — Ты пиздец, — подытожил Дарио и протянул дымящую скрутку Мирону. Мирон проснулся ранним утром, поднял жуткий голод — в холодильнике нашлось пол палки колбасы, пара йогуртов и заветренный кусок сыра. Мирон уселся задницей на стол и откусил от колбасы огромный кусок. Валяющийся на кухонном уголке мобильник утробно завибрировал, сообщая о входящем сообщении. Мирон пожал плечами и вернулся к поеданию колбасы — опять навалилось темное, муторное. Мальчик у Славки красивый — Мирон его лицо мельком видел, перепуганное, с ярким пятнами стыда на щеках. Он чё думал, щас дядя его бить будет что ли? Мирон усмехнулся, оттяпал ещё кусок и уставился в окно. Рассвет был удивительно красочным: заискрило ярким розовым за крышами домов, теплым золотом подсветило облака. Телефон снова завибрировал, Мирон недовольно мотнул головой, ну что там ещё? Пришлось слезть, запить незатейливую еду водой из-под крана, и все же взять мобильник в руки. Слава сообщал, что оставил ключи в почтовом ящике. Мирон закрыл сообщение и закурил. Внутри медленно разливался холод, его начало трясти. Пепел сорвался с сигареты, упал на подоконник, за окном розовый поблек, сменился лазурью. — Пиздец, — сказал возникший на пороге заспанный Порчи и ушел кому-то звонить. Мирона отпаивали горячим чаем, укутали в плед и пытались вытрясти, что случилось. Дарио понимал, лучше всех, пожалуй, знал. Но молчал. Это Женя все надумала: чай, плед, шоколад. Мирону было бы смешно, если б не было глубоко плевать, что он выглядит как типичная жертва очередного катаклизма, даром, что плед не оранжевый. Ваня Рудбой сидел на подоконнике, кидал хмурые взгляды и отворачивался к окну, прикуривая очередную сигарету. — Пиздец? — спросил Ваня у Порчи и тот кивнул. Мирон жевал принесённый Женей шоколад — жор ещё толком не прошел — и повторял про себя что было, было же хорошо. И Слава ластился как большой кот, смотрел тепло и целовал в питерских безлюдных подворотнях. Евстигнеев, кстати, тоже целовал. Когда помогал по-дружески напряжение сбросить. Не в подворотнях, и губы у него другие и вообще… Ваня это Ваня, чё с него взять? Только потрахаться пару раз, когда было невмоготу. Удивительно, что тот вообще на это подписался. Хрен его знает. Слава это ж совсем другое. Слава это счастье. — Эй, Мирон, да забей нахуй, — посоветовал Ваня, свесил длиннющие ноги, едва не зацепив напольный горшок с цветком и спустился с подоконника. — Не стоит оно того. — Завались, блядь, — неожиданно ощетинился Мирон. Скинул с плеч бесячий плед и поднялся. — Тоже мне, блядь, знаток душ человеческих. Свою жизнь устрой для начала. Женя охнула и испуганно посмотрела на шипящего, словно дикий кот, Мирона. — Эй! — Порчи отлип от кухонной столешницы, ухватил цепко Ваню за плечо. — Не надо. Мирон ненавидел весь мир, и эту кухню и замершего, словно огретого мешком по голове Ваню и… Ваня глазами наивно хлопал, бесил неимоверно. Нашел, зараза, что считать нестоящим. Только Женя, пожалуй, выбивалась из всего ненавистного. Женя переводила взгляд с Мирона на Рудбоя и умоляюще смотрела на Дарио. Вот блядь, Женю напугали. — Да пошел ты, — тихо сказал Ваня, снял аккуратно ладонь Дарио о плеча. — Пошел ты, — и вышел из кухни. Мирон обессиленно опустился на диван, укутался в плед и залип на столешницу. Зря он так с Ваней, конечно. Видимо, на больную мозоль наступил. Стало противно от самого себя. Мерзко стало. Водка была хороша, уж до чего качественно обиду гасила, словами не передать — правда, Мирон понял, что обида-обидой, а перепой как-то не в кайф. Сидеть и нажираться в одиночку дело нехитрое, а дверь открыть оказалось проблемой. Дверной звонок разрывался, бил по плохо соображающей голове, словно кувалдой. Мирон поморщился, поднялся, побрел, пошатываясь в прихожую. Пару раз его кидануло и он снес с полки вазу — чей-то дорогостоящий подарок. — Мирон! Мирон узнал голос Вани, дотянулся до замка и рухнул взбудораженному Евстигнееву под ноги. — Мирон… Мирон, ты трубку не брал. Мирон слышал Ваню. Слышал, когда его рвало, прям в прихожей, на Ванькину куртку, слышал, когда Ваня отпаивал его найденным в аптечке Энтеросгелем, слышал, когда прижимался к тёплому, обнимающему его руками и ногами Евстигнееву. Мирона трясло, Мирона колотило и сердце готово было выпрыгнуть. Ваня кутал их одеялом, утыкался носом в колючую макушку, щекотал горячим дыханием. — Все будет хорошо, Мирон. Ваня не ругался, не материл его на все лады и грел собой. — Мирон, все будет хорошо. Мирон. Мирон ждал, когда пройдет мандраж, беспомощно жался лопатками к забитой татухами груди и слышал, как стучит чужое сердце. Стук успокаивал, укутывал в тепло, и Мирон качался в этих убаюкивающих объятиях. — Что ж ты делаешь, — потеряно шептал Ваня в темноту комнаты, свято уверенный, что Мирон уснул. — Что ж ты с собой делаешь, блядь. Мирон открыл глаза, перевернулся на другой бок и уткнулся носом в ключицу. — Спи, Вань. Дико спать хочется. Евстигнеев выдохнул протяжно и молча кивнул. — Я в порядке, — сказал Мирон поздним утром, выползая на кухню. — Больше, как говорится, не смею задерживать. И так натерпелся со мной. Сходу сказал, пока в спальне лежал — переполз на теплое после Вани место — и в одеяло кутался, решил, что все нормально. Хватит нянчиться, дальше он сам справится. Спасибо тебе, Рудбой. Ваня кофе отставил, поднялся резко, дергано как-то, окурки из пепельницы полез вытряхивать. — Я тебе яичницу пожарил, — показал подбородком на накрытую стеклянной крышкой сковороду. Мирон благодарно улыбнулся: — Кофе со мной попьешь? Ваня на улыбку не ответил, захлопал по карманам, взглядом сигареты нашел, мобилу свою, схватил все кучей, глянул мельком на Мирона и протиснулся мимо, на выход. — Нет, спасибо, — отказался глухо, в тщетной попытке надеть кроссовок, не развязывая шнурков. Мирон наблюдал молча, Ваня копошился, психовал, шнурки не слушались. — Вань… — Не делай так больше, — попросил Евстигнеев. — Не надо, Мирон. И вышел за дверь. Федоров надеялся, что Ваня имел в виду вчерашний перепой и никаких скрытых подтекстов в этой фразе нет.Мирон маялся весь день и полночи, крутился с боку на бок, щёлкал ночником, и думал о Ване. Ваня ему помог. Ваня все возможное сделал, и скорую бы вызвал, если бы уже совсем край. Надо было извиниться. Обязательно. За все. — Вань, пошли погуляем… Глупо как-то. Погуляем, где, как, нахуя? Проще же сказать: извини, братка, я тот ещё осел. Об этом Мирон потом подумал. Но Ваня согласился и они брели по вечернему Питеру, тщательно натянув на глаза капюшоны и Мирону, наконец-то, дышалось легче. — Ты извини, что я тебе у Порчи наговорил… Ваня махнул рукой, типа проехали. Ваня молчал, Мирона это мало устраивало, не то, не так. Ваня сидел в своем домике и вылезать не собирался, только остановился на мосту, показал на причудливое облако, громадиной висящее вдалеке. — Красиво, правда? Вроде и невесомое такое, и убийственное. Типа обманчивая красота. Хуй его знает, как объяснить… Мирон понял. Кивнул согласно. — Красиво. Ваня вздохнул и пошел дальше. Разговор не клеился. — Я очень боюсь за тебя, — вдруг сказал Ваня. — Не делай так больше, никогда. Не бухай так. Пообещай мне. Мирон пообещал, глядя на плескающиеся в чужих глазах омуты страха, пообещал. И Ваня, наконец-то, улыбнулся.