Well I know what I’ve been told Gotta break free to break the mold But I can’t do this all on my own No, I can’t do this all on my own. I know that I’m no Superman I’m no Superman. (I’m no Superman — Lazlo Bane)
У Джима Хоппера всё нормально. Вернуться в Хоукинс было хорошей идеей. Здесь всё оставалось… Как прежде. Пока в Нью-Йорке люди всё бежали, бежали и бежали куда-то, пока его жизнь рушилась по кирпичику и трухой летела по ветру — в Хоукинсе не изменялось ничего, кроме украшения витрин к разным праздникам. Всё той же умиротворённой ленью захолустного городка дышали тихие улицы, всё те же люди ходили по ним, дружелюбно здороваясь с соседями, всё те маленькие магазинчики, те же дома, школы, больницы… Джим вырос здесь. Он знал в Хоукинсе каждый закоулок, каждый камушек, а Хоукинс знал его — и принял в свои объятия, словно мать заблудшего сына. Было бы славно действительно вернуться в отчий дом… Ну, вроде как ощутить себя ребёнком, что ли? Ощутить себя… Прежним. Представить, будто ничего этого не было, зализать раны и попытаться начать жизнь с чистого листа. Если бы у него были родители, то сделать это было бы намного проще, но родителей Хоппер потерял рано, ещё до знакомства с Дианой, и потому в Хоукинсе его никто не ждал. Он остался один. Что ж, по крайней мере, дом у него был, тот самый дом, где он вырос. Помнится, когда у них с Дианой зашла речь о свадьбе, Джим даже мечтал, как приведёт её сюда, как они будут здесь обживаться, представлял, как она будет придумывать дизайн, как они будут вместе наряжать ёлку на Рождество, как он пригласит её забраться на крышу в августе с парой кружек горячего глинтвейна, чтобы полюбоваться на яркие и ясные звёзды, каких ни за что не увидишь в Нью-Йорке, но… Но вот именно — Нью-Йорк. Диана вся была пропитана этим городом, она дышала им, юная, свежая, энергичная, с огоньком в глазах и весёлой улыбкой, у неё даже волосы были цвета осенних листьев в Центральном парке. «Джим, солнышко, ну какой Хоукинс? — смеялась она, ласково обнимая его за шею (а он таял, ощущая себя неимоверно гигантской порцией мороженого). — Я родилась в Нью-Йорке, выросла здесь… На меня все будут смотреть, как на городскую избалованную фифу, а я начну от скуки закатывать тебе ревнивые сцены. Давай останемся здесь, хорошо? К тому же, зачем тебе зарывать свои таланты в землю Хоукинса? Тебе тоже куда лучше подходит Нью-Йорк. Джим Хоппер — лучший полицейский Нью-Йорка… нет — Америки! гроза итальянских банд! Звучит неплохо, правда?» Звучало действительно неплохо, и Джим согласился. Диана, в общем-то, была абсолютно права, он и сам понимал, отбросив идиллические мечтания, что его нью-йоркская красавица задохнётся от скуки в Хоукинсе. В общем-то, он и сам не особенно тосковал по родным местам. Порой не хватало той, с детства знакомой тишины, размеренности и предсказуемости, знакомых улочек и магазинчиков, но и в Нью-Йорке была своя прелесть. Здесь теперь была его семья, его счастье, и Джим, пожалуй, даже смог бы прожить там всю жизнь, и лишь в старости уговорить-таки своих родных отвезти старика куда-нибудь за город, к большому спокойному озеру, слушать лесных пичуг и часами смотреть на воду. И никогда больше не вернуться в Хоукинс. Вот — вернулся. Немного… Не так, как планировал, да. Но вернулся. Когда Сара заболела, Джим всерьёз планировал продать и дом, и старую дедовскую лачугу, уже искал покупателей, но до этого дело не дошло: у Дианы были обеспеченные родители, Джиму от своих тоже досталась приличная сумма, которую он после похорон так и не израсходовал, плюс накопления… В общем, не сложилось, дом остался при нём. «Знаешь, что, малышка? — так он говорил дочери, тихо, убаюкивающе, чтобы она не вслушивалась в слова, а погружалась потихоньку в зыбкий и болезненный сон под препаратами. — Давай-ка мы осенью поедем в Хоукинс. Я тебе рассказывал когда-нибудь про Хоукинс? Уговорим маму и поедем обязательно. Или вдвоём, зачем нам мама, если она такая вредная, да? Хоукинс… Славный городишко. Не такой большой и красивый, как Нью-Йорк, но знаешь… Есть в нём что-то очаровательное. Я куплю тебе яблоко в карамели на пересечении Третьей и Четвёртой улицы, там продают большие, вкусные яблоки, я ещё в детстве их покупал, и старик Флетчер до сих пор там их продаёт. Сходим в лес, я покажу тебе белок и уток, ты когда-нибудь видела живых уток не в зоопарке? Вот увидишь. Буду по утрам заплетать тебе косички… Переделаю отцовский кабинет — будет твоя комната. Такая, какую ты сама захочешь, с розовыми обоями и кроваткой как у принцессы. А в гостиной сделаем камин и будем по вечерам читать там книжки… Посажу вокруг дома цветы, какие ты скажешь, а на потолок твоей спальни наклею звёздочки. Ты будешь выключать свет, а они будут светиться…» Она засыпала, убаюканная его голосом, и Джим сидел неподвижно, подолгу глядя на бледное дочкино лицо. Непомерно огромный лоб, сперва в залысинах, а после обритый налысо после химиотерапии крошечный носик, серые губы и огромные круги под глазами. Маленькая и хрупкая, будто бумажная кукла, такая тихая, что больно становилось от этой тишины. Прежде Сара постоянно щебетала, верещала, взвизгивала, смеялась, прыгала и бегала, она была очень подвижным ребёнком, но потом вдруг начала уставать и задыхаться от пары минут игры, начала спать намного больше, чем нужно, и просыпаться всё равно уставшей, будто и не спала вовсе, и вскоре вновь проваливаться в сон. Плюс худоба, и бледность (притом, что раньше Сара лучилась здоровьем, бойкая, пухлая, румяная девчушка), и неизвестно откуда появляющиеся на теле синяки… Они с Дианой быстро забили тревогу, и однажды Джим практически силой приволок в их дом знакомого врача. Им давали хорошие прогнозы. «Диагноз установлен рано», «Никто из ваших родственников прежде не умирал от рака», «Приблизительно семьдесят процентов детей выходят на ремиссию». Им давали хорошие прогнозы — поначалу. А после Сара стремительно таяла на глазах, превращаясь из здорового, смешливого, шебутного ребёнка в хрупкое приведение. От препаратов она почти не могла спать и засыпала только под голос Джима. Сару успокаивал его голос, его — рассказы о будущем, которое у них непременно будет, но… Не было в его доме ни детской с кроваткой как у принцессы, ни фосфорических звёздочек на потолке, ни камина, ни цветов, и вафли ему готовить было некому. Джим вообще ничего не трогал в доме, просто бросил куда попало вещи и рухнул на диван — отсыпаться после долгой дороги. После дом постепенно ожил, наполнился его присутствием, согрелся от его дыхания, как это всегда бывает в домах, где после долгого отсутствия кто-то вновь начинает жить, но Джим так ничего под себя в нём и не переделал. Потому что — какая разница? Всё равно домой он приходил только ночевать, да и то не всегда — часто оставался на работе. Джим с головой ушёл в работу, дневал и ночевал там, работал яростно, как одержимый, выкладывался на полную. И мозги у него были, этого не отнять, да и что за преступления в Хоукинсе? Это же не бурливый, шумный и бесстыдный Нью-Йорк, где за одну только ночь может набраться с десяток трупов. От Хоппера в общем-то ничего не требовалось, кроме как поддерживать в городе привычный сонный покой, и с этим он легко справлялся, а спокойная уверенность и полное отсутствие понтов быстро расположили к нему и сослуживцев, и начальство, и гражданских, так что Хоппер не особенно удивился, когда ему предложили должность шерифа. Что ж, почему бы и нет? Больше работы — меньше свободного времени на то, чтобы слушать надрывно воющую в груди пустоту и собственные мысли. То, что нужно. Джим много работал, очень много курил и пил кофе. Очень много очень крепкого и очень горячего кофе, только этим он, пожалуй, и питался первое время. Об еде он вспоминал только когда от голода начинало мутиться в глазах, и тогда забрасывал в себя какую-нибудь фастфудную хрень, не чувствуя вкуса, просто чтобы не грохнуться в обморок прямо посреди рабочего, мать его, процесса. Мылся он тоже только когда от одежды уже начинало хорошо так попахивать, и Фло объявляла, что если он прямо сейчас не сходит в душ — то хрен ему, а не утренний кофе, и ей плевать, что он её прямое начальство. С бритьём та же история, хотя прежде он брился тщательно и аккуратно — Диана ненавидела щетину и запрещала себя целовать, если он хоть волосок пропустит, а сейчас… Кому какая разница? «Ну как ты?» Этот вопрос он слышал, когда вернулся, каждый грёбаный день. Ну как ты, ну как ты, ну как ты. Сочувствие или неприкрытое любопытство — Хоукинс, мать его, провинциальный городишко с кучей сплетников. Поначалу хотелось разбить морду каждому, кто задавал этот чёртов вопрос: неужели не очевидно, как я?! «О, замечательно, спасибо, что спросил! Моя дочь умерла, и это я не смог ей помочь, моя жена ушла от меня, потому что я не был достаточно хорошим мужем, моя жизнь пошла по пизде — как видишь, всё просто восхитительно, ну, а ты как, как жена, как дети?!». Но потом ушла даже злость, и Джим равнодушно пожимал плечами: «Нормально». Всё нормально. Всё, в общем-то, и есть нормально. Он исправно ходил на работу и выполнял свои обязанности на полную, он вполне спокойно общался с людьми, пропускал иногда пару стаканчиков виски с Бенни Хаммондом, заглядывал перекинуться словечком с Джойс, болтал о футболе и прочей ерунде с Кэлвином. Всё было нормально. Просто порой иногда очень хотелось сдохнуть.*
Забавно: Хоппер — действительно неплохой коп, но сказать, чтобы он так уж сильно чтил законы… Всегда можно мягко их обойти, если это никому не причиняет вреда или нужно для хорошего дела. Например, можно раздобыть сильное снотворное без рецепта. А что поделать, если без него никак не заснуть, а спать надо? Снотворные выстроились в ряд на прикроватной тумбочке, а в ящике под ними всегда лежала, ждала своего часа, фляга с крепким, хорошим виски. Пять жадных глотков и две таблетки. Мешать снотворное с алкоголем — хреновая идея, но кого волнует, эй? Точно не его. Может, он посадит себе сердце, печень, почки, хрен его знает что, и в один прекрасный день не проснётся. Было бы неплохо, потому что на самоубийство его сил не хватало. Прежде Хоппер думал, что самоубийство — это слабость, безволие… Теперь понимает: на него тоже нужно усилие воли, усилие, которого у него не было. Это и спасало. Сердце иногда болело. Может, от снотворного с виски, может… от чего-то другого. Болело сильно, будто сжимал кто-то, разбухало, становилось непомерно огромным, будто не помещалось в грудину, и рёбра больно впивались в зачем-то ещё пульсирующий клок мяса. Несмотря на нелегальные таблетки, спал Джим всё ещё хреново. Привычка, наверное: когда Сара заболела, он почти совсем не спал, всё смотрел, смотрел, смотрел на неё, будто пытался запомнить. Будто боялся, что она умрёт, стоит ему закрыть глаза. «Джим, хватит, тебе нужно поспать…» — «Не спится. Попозже, Ди». На узкой больничной койке было неудобно, рёбра кровати больно впивались в спину, но его волновала только маленькая фигурка, прикорнувшая у него на груди, словно уставшая пташка. Он и теперь порой, просыпаясь, чувствовал на груди, на коленях её тяжесть. Какая там тяжесть, господи… Тридцать пять фунтов и огромные голубые глаза. Но Джим чувствовал её, чувствовал абсолютно отчётливо: хрупкие плечи, тоненькие лопатки, худая, костлявая спина, горячая кожа обритой макушки. — Привет, пап, — прошептала она чуть слышно, с трудом приподнимая ресницы. — Привет, малышка. Он улыбнулся и незаметно с силой ущипнул себя за бок. Больно. Значит, не сон, боль — это прерогатива его реальности. Наклонился и поцеловал её в щёку — тёплая, тонкая кожа ощущалась под губами так же отчётливо, как щипок. От неё пахло больницей, лекарствами, но сквозь этот едкий запах пробивался ещё один — детской помады. Диана купила недавно, незадолго до диагноза, и Сара мазала ею губы. «Папа, я принцесса?» — «Да, ты моя принцесса». Липкий, сладкий, розовый запах нормальной жизни. — Ты ведь знаешь, что ты умерла год назад, малыш? — спросил Хоппер, нежно поглаживая её голый затылок, и Сара грустно улыбнулась ему в ответ — и пропала. Хоппер долго сидел неподвижно, потом встал, вытер глаза и пошёл одеваться. Пора на работу. Это не сон. Вот, в чём проблема, это, мать его, не сон, это хреновы галлюцинации, и это ещё более хреново, чем снотворное с алкоголем, но эти чёртовы галлюцинации — единственное, что отогревает тот комок грязного льда, в который превратилось его сердце, и с каждым разом ему всё сложнее говорить ей, что она умерла. Иногда он разговаривал с дочерью обо всякой ерунде, как обычно: что сегодня холодно, что в парке красивые ярко-золотые листья, что дятел Вуди очень забавно удирает от охотника… А потом приходилось заново вспоминать — напоминать себе — что всё это неправда. Что он разговаривает с собственными воспоминаниями, с воображением, и на самом деле сидит один в пустой комнате. С каждым разом ему всё меньше хотелось это вспоминать. «Эй! — сопротивлялась какая-то рациональная часть его разума. — Ты это серьёзно, Хоппер? Хочешь двинуться крышей окончательно?» «А почему нет? Тогда Сара будет со мной». Сары уже никогда не будет.*
Хоппер в общем-то тепло относился к Хоукинсу. Славный городок, уютный, родной, знакомый до последней улочки, но, чёрт побери, типичная провинция со всеми вытекающими. «Ой, а вы разве не слышали? Джим Хоппер ведь недавно вернулся из Нью-Йорка! Представляете, у него маленькая дочь умерла… от рака… ужас какой, такая крошка, говорят, ей всего семь лет было, или даже шесть… Хоппер ничего не рассказывает, но мы разузнали… нет, без жены, он и с женой развёлся. Говорят, не выдержала его пьянства… Да, жалко, конечно, ужас как жалко…» «А всё-таки это невежливо, мог бы и рассказать, мы ведь не чужие люди, знаем его с пелёнок». «А по мне, слухи это всё про дочь. Кто-нибудь её видел? Фото её хотя бы? Небось, попытался карьеру в Нью-Йорке построить, обломал зубы и сюда вернулся, здесь-то легче». Поначалу от всех этих пересудов у Хоппера темнело в глазах. Парочке особо ретивых он, будучи порядочно пьян, хорошенько начистил рожу, ещё парочку ненавязчиво осадил намёком на их грязные делишки («Может, мне сообщить твоей жене, сколько денег ты на самом деле проигрываешь в игровые автоматы, Джон?»), таким деликатным способом пояснив, что не очень любит, когда лезут в его шкаф с грязными трусами. С тех пор сплетники старались, по крайней мере, избегать его глаз, и уже никто не смел подойти с бестактными расспросами. Однажды Джойс Байерс резко одёрнула двух кумушек, что щебетали об его дочери за кассой — Хоппер услышал случайно, пока кидал в корзину какие-то полуфабрикаты, даже не глядя, что конкретно берёт. На следующий день он заехал к Джойс, починил её старый драндулет, что стабильно глох на каждом светофоре, и магнитофон Джонатана. Она не пыталась зазвать его на чай или разговорить, просто обняла за прощание. Её руки были тёплыми.*
Интересно, это продолжение галлюцинаций, или вправду так? Джиму казалось, что люди с детьми стали как-то странно реагировать, если он разговаривал с их драгоценными отпрысками. Даже Джойс. Хоппер всегда любил детей, и, хоть сейчас общение с ними и отзывалось привкусом горелого во рту (почему они живы, а моя дочь нет, почему, почему, по какой чёртовой причине так произошло?!), сами дети ведь в этом не виноваты. Хоппер улыбался малышне, присаживался на корточки, заговаривал о какой-нибудь непринуждённой ерунде, внимательно выслушивал детский щебет, чувствуя, как что-то внутри отзывается едва различимым, чуть-чуть болезненным теплом — как ковырять едва схватившийся ожог. А потом ловил на себе взгляд матери или отца… Они смотрели на него так, будто он вот-вот схватит их ребёнка, превратится в волка и унесёт в тёмный лес. Или будто он педофил какой-нибудь. Или будто он сейчас начнёт в истерике кататься по земле, подвывая и выцарапывая себе глаза. Или ещё какая-нибудь неадекватная хрень. Это злило. Чёрт побери, зачумленный он, что ли, какого хрена? Или это из-за того, что он сломал челюсти паре особо назойливых папаш? Ну, бестактные уроды некоторые папаши и мамаши, этого не отнять, но дети-то тут причём, что за мелочная мстительность?*
Иногда казалось, что он зачумлен, что ли. Или проклят. Словно всё, к чему он прикасается, портится, ухудшается… погибает. Не по части работы, нет, здесь как раз всё было нормально, и Хоппер быстро стал уважаемым в городе шерифом, но вот люди… Рано погибшие родители, товарищи из Вьетнама, погибшие, когда как он оставался жив… Или вот хотя бы Джойс. Джим был довольно серьёзно влюблён в неё в школе и планировал сделать предложение, как только вернётся из армии, но не успел: вернулся буквально через пару недель после её свадьбы с этим… С Лонни, или как там его. Тот ещё типчик с бегающими масляными глазками, Джиму он как-то с первого взгляда не понравился. «Джим, послушай, прости меня, — лепетала Джойс, нервно поглаживая округлившийся живот дрожащими, исхудавшими ладонями, и глаза, огромные, оленьи глаза, в которые он когда-то по уши втюрился, старательно избегали его взгляда, — я сама толком не знаю, как это произошло, просто ты был так далеко, и письма почти не приходили, и Лонни, он всегда был рядом, заходил ко мне… часто… и родителям он нравился, а потом мы случайно… я была сильно пьяна, я знаю, знаю, это меня не оправдывает, но… я, в общем… прости меня, я знаю, я поступила подло, но… Я хотела тебе написать, но всё никак не решалась, как о таком напишешь, боже, Джим, прости меня, пожалуйста…» Хотелось потрясти её за плечи, как куклу и наорать, или пойти избить этого Лонни с сальными глазками и жирными волосами и выставить его за дверь к чёртовой матери, или… Но что уж теперь делать? Если всё уже решено, если на пальце у Джойс поблескивает кольцо (дешёвенькое, кстати, он откладывал деньги на колечко подороже; потом он на эти деньги закатил безумную вечеринку с приятелями в баре), а руки сжимаются, прикрывая беременный живот. Поэтому Джим через силу пожал руку этому итальянскому говнюку, пожелал им счастья и всего хорошего и на следующий день уехал из Хоукинса. Его один парень, с которым он подружился во Вьетнаме, звал в Нью-Йорк, говорил, что поможет с работой, и Хоппер решил: почему бы и нет? В Хоукинсе его теперь ничего не держало. Хотелось хотя бы обнять Джойс на прощание, но не стал: боялся, что сорвётся и сделает что-нибудь… необдуманное. А после и Диана… Но о Диане он вообще старался вспоминать пореже. С Джойс они расстались давно, слишком давно, чтобы что-то чувствовать друг к другу, но Диана, Ди, его нью-йоркская, пахнущая яблоками и осенними листьями девочка… Даже спустя год мысль о ней, о том, что она больше ему не принадлежит, причиняла боль.*
Джим хорошо помнил то утро, когда Диана уезжала из их опустевшей, слишком тихой квартиры. Он тогда мучился жутким похмельем и старался не качаться, привалившись плечом к стене и мутными глазами наблюдая, как обломки его жизни рассыпаются в пепел окончательно, а человек, с которым они вместе могли бы попытаться собрать из этих обломков что-то новое, резкими движениями пытается застегнуть переполненный чемодан. — Давай помогу. Она отвернулась, когда он подошёл — от него несло перегаром. Чемодан закрылся под его руками, но они дрогнули, когда Диана забирала его. — Ди… — Джим, я ни о чём не хочу разговаривать. Я всё решила. Прозвучало как пощёчина, у него даже дыхание перехватило, и сердце болезненно сжалось в груди ощущением собственного ничтожества. Что он за человек вообще такой?! Не уберёг дочь, самое дорогое, самое драгоценное, самое чудесное, что у него было, и вот теперь от него уходит жена… Это его вина. Это всё — его вина. — Я только хотел спросить. — Джим Хоппер всегда славился поистине ослиным упрямством. — Ты уходишь… к кому-то? У тебя кто-то есть? Диана уже стояла на пороге, тонкая, хрупкая и до одури красивая в сером пальто и с огненными волосами, пахнущая яблоками и духами. Такая красивая — и такая не его. Уже не. — Какое это имеет значение, Джим? Я бы в любом случае ушла от тебя, если быть честной. Наверное, он и эти жестокие слова тоже заслужил. А почему нет? Если это правда. — Я знаю, Ди. Знаю. Я просто… Мне будет спокойнее, если у тебя кто-то будет. Кто-то, кто сможет тебя поддержать, ты знаешь. Ди бросила на него быстрый, острый взгляд, и Хоппер не знал, что отражалось в нём. Удивление? Может быть, жалость? Презрение? Наверное, презрение. — Да. Меня есть, кому поддержать. Его зовут Билл, и он очень, очень хороший. «Намного лучше, чем я, полагаю». Хоппер тяжело вздохнул. На груди словно лежал огромный, тяжёлый булыжник, но за всё то время, что прошло с похорон Сары, он уже успел привыкнуть к его тяжести. Сейчас он сделался лишь чуть-чуть тяжелее. — Хорошо. Я рад. Удачи, Ди. Я люблю тебя. Она молчала довольно долго… Потом быстро клюнула его в щёку, будто обнимать его было противно, и скороговоркой пробормотала «Всего тебе хорошего, Джим». И ушла.*
Всё идёт нормально, всё идёт как обычно, но, похоже, Хоппер немного переоценил свои способности в сокрытии душевных ран. — Шеф. — Его секретарша Фло стоит, скрестив руки на груди, и смотрит на него взглядом строгой учительницы по математике, той самой, у которой даже отличники начинали пугливо заикаться и писаться в штаны. — Это совершенно не моё дело, но вы выглядите ужасно. На вашем месте, я бы обратилась к психотерапевту. — Шеф, — Кэлвин обеспокоенно приподнимает брови и слегка хмурится, — извините, что лезу не в своё дело, но… Вы не очень хорошо выглядите. В общем, если вдруг понадобится, то я знаю отличного психотерапевта. — Приятель, ты бы это… — Бен поскрёб лысый затылок, а Джим показательно закатил глаза: господи, и этот туда же. — Ты бы это, того самого, подлечился, что ли… На тебе ж лица нет. Похудел весь, с бабами не водишься совсем, будто тебе там, во Вьетнаме, чегой-то отстрелили. Без обид, но сходил бы ты к мозгоправу, а? — Джим, дорогой мой друг и товарищ. Мы знаем друг друга вот уже больше двадцати лет, и… — Дай угадаю. — Джим развалился на диване Мюррэя Баумана, лениво потягивая водку, потому что виски у этого чудика никогда не было. — Ты тоже хочешь отправить меня к мозгоправу? — Так, значит, не я один заметил. Это уже звоночек, Джим, я-то сразу понял, что с тобой что-то не то, но остальные в твоём окружении — законченные тупицы. Делай выводы. — Слушай, Бауман. — Он резко стукнул стопкой по столу и раздельно отчеканил: — У меня — всё — в порядке. Да, моя жизнь сейчас не играет всеми красками радуги, но это, блять, нормально. У меня дочь умерла, Мюррэй, ты понимаешь это? Естественно, я не в лучшем настроении после этого. Бауман усмехнулся, закинул голову назад и включил свой любимый тон знатока людских душ. — А сейчас мы видим Джима Хоппера, занимающегося отрицанием проблемы. Весьма распространённое поведение для особей, подобных Джиму Хопперу: отрицать проблему, уходить в работу, заливаться алкоголем, винить во всём себя и страдать, страдать, страдать без перерыва. Поначалу меня это забавляло, но теперь… — Бауман глянул на него неожиданно серьёзно. — Я беспокоюсь о тебе, Джим. С кем мне играть в карты, если ты в один прекрасный момент решишься и отправишься к дочери заплетать ей косички на небесах? Не делай вид, что не думал об этом. Да, это нормально — горевать после смерти близкого тебе существа, но обращаться за помощью — тоже нормально. А тебе нужна помощь, как бы ты ни отрицал и не делал вид, что ты со всем справляешься, повинуясь представлениям об истинном мужчине, которые заложили тебе в голову твои, не в обиду этим чудным людям будет сказано, чрезмерно традиционалистские родители. Поэтому ради всего святого, Хоппер, засунь куда поглубже свою гордость и упрямство и езжай завтра вот по этому адресу. Я записал тебя к одному, как ты изволишь выражаться, мозгоправу, он будет ждать тебя завтра в пять. Потом приедешь и всё расскажешь. Бауман залпом опрокинул в себя остатки водки и нахально взглянул ему в глаза, будто без слов говоря «и что ты мне теперь сделаешь?». Хоппер умел ставить на место наглецов, но Мюррэй Бауман затыкал за пояс любого из них, поэтому Джим только обречённо вздохнул и бросил на него мрачный взгляд. — Хорошо. Но из этого ничего не выйдет. Я предупредил.*
Психотерапевт изящен, учтив, хорошо одет, у него пушистые седые волосы и огромные влажные глаза за стеклышками очков, заставляющие вспомнить все стереотипы об евреях одновременно. Джим вальяжно раскинулся на стуле напротив него, почти закинув ноги на стол и непринуждённо улыбаясь, но если хорошо присмотреться, в его глазах можно заметить блеск десятка стальных засовов. — Здравствуйте. Мистер Хоппер, я полагаю? Мюррэй говорил мне о вас. — Во-первых, просто Хоппер. Можно Джим, но не мистер, пожалуйста. Во-вторых, если я занесу вам бутылку виски завтра утром, вы расскажете, с какой проблемой он к вам обратился? — Хоппер замысловато взмахнул руками. — Паранойя? Мания преследования? Импотенция? Влечение к молоденьким мальчикам? Доктор Коэн мягко рассмеялся. — К сожалению, это врачебная тайна… Но, на самом деле, он обратился не со своей личной проблемой. Вы ведь знаете, что он промышляет услугами частного детектива? — Да, конечно. Мы на этом с ним и сошлись. Я шериф. — Да, я помню, Мюррэй… — Он вам досье на меня предоставил, что ли? — Ну, не совсем так… — Коэн сделал какую-то пометку в блокноте. Хопперу захотелось неуютно поёжиться: казалось, что этот старикашка сканирует его, делает там у себя какие-то пометочки о состоянии его психики… Какого чёрта он вообще повёлся на эту херню? Мог бы просто поговорить по душам с тем же Хаммондом, в конце концов. — Но зато он сказал мне, что вы не доверяете… Хммм, представителям моей профессии. Я могу вас понять, многие испытывают к нам определённому предубеждение, поэтому давайте попробуем договориться, Джим. Постарайтесь не воспринимать меня как психотерапевта, как врача. Я — просто человек, которому вы можете выговориться. Ни одно слово из сказанных вами не выйдет за пределы этого кабинета, я могу обещать вам это. Никто не узнает, даже человек, который отправил вас ко мне. Что-то вроде телефона доверия или личного дневника. Вам ведь хочется иногда выговориться, не так ли? Просто… Рассказать, что вы чувствуете по поводу всего, что произошло с вами? Хоппер пожал плечами и не ответил. — Думаю, хочется. Это нормальное желание. Выражаясь профессиональным языком, это можно назвать «вербализация чувств»: эмоций внутри так много, и они настолько тяжёлые, что появляется потребность выплеснуть их куда-то. — Типа отлить? — Типа того, — невозмутимо кивнул доктор Коэн. Брови Хоппера едва заметно дёрнулись вверх: он-то хотел его уязвить. — Обычно вербализация помогает, потому что, оставаясь неназванными, чувства переживаются тяжелее. Это как в вашей работе, шериф: легче найти преступника и посадить его за решётку, когда ты знаешь номер его машины. Ага, будто нормальный преступник станет светить собственную тачку. Поменять номера — дело десяти минут. — Вы можете рассказывать мне, что пожелаете. О своей повседневной жизни, о работе… Я не заставляю вас сразу говорить о том, что вам неприятно. — Джим хмыкнул. «Неприятно», хех. — Желаете обговорить рабочие детали? Они сходятся на встречах два раза в неделю по два часа. Хоппер поначалу настаивал на одном разе, но Коэн убедил, что будет лучше два (или, скорее, убедил Бауман: Хоппер почти видел через благообразный облик доброго дедушки-психотерапевта его нахальные глаза, наверняка он что-то доку про него наплёл), Коэн показал ему свои сертификаты — Хоппер просмотрел внимательно, за время болезни дочки научился выявлять шарлатанов среди докторов, но Бауман с непрофессионалами не работает. Он чудик ещё тот и обожает таких же чудиков, но непрофессионализма просто на дух не переносит, и своих клиентов к такому бы не отправил. Услышав ценник Коэна, Хоппер даже присвистнул: это ж нихрена себе! Вот тебе и добрый одуванчик! Но потом вспомнил про свою зарплату шерифа, про то, что деньги ему теперь тратить не на что и не на кого… И решил — потянет. — Что ж, прекрасно, — деловито потёр ладони Коэн, — теперь, если вы позволите, я бы хотел, чтобы вы заполнили один небольшой опросник, чтобы мне было в дальнейшем проще понимать ваше состояние. Вы не против сделать это для меня? Джим взглянул на Коэна с подозрением. Поначалу его слова убаюкивали, расслабляли, внушали доверие, но эти опросники… Кто-то, кажется, только что говорил «не воспринимайте меня как психотерапевта»? Ну, если уж он всё равно сюда притащился… — Ладно, — нехотя буркнул Хоппер. — Пятна разгадывать не придётся? Я буду чувствовать себя кретином. — Пятна? А, вы имеете в виду тест Роршаха… Нет, он применяется в других случаях, сейчас будет другой тест. Вам будут предложен ряд утверждений, и вы должны будете отметить те, что вам соответствуют. Вот, прошу вас, — Коэн протянул ему несколько сцепленных скрепкой листов, — это займёт не больше десяти минут. Хоппер пожал плечами и уткнулся в бумаги. Пока беседа с психотерапевтом напоминала визит в налоговую: сплошная скука. «Я чувствую, что в будущем меня ничего не ждёт». «Я постоянно испытываю чувство вины». «Я чувствую себя наказанным». «Я всё время обвиняю себя за свои поступки». «Я хотел бы покончить с собой». «Раньше я мог плакать, а сейчас не могу, даже если мне хочется». «Я стал равнодушен к вещам, которые меня раньше раздражали». «Я почти потерял интерес к другим людям». «Я просыпаюсь на несколько часов раньше обычного и больше не могу заснуть». «У меня нет аппетита». «Я полностью утратил сексуальный интерес». «Я противен себе». Коэн быстро просмотрел заполненные листы и слегка улыбнулся Хопперу. — Отлично. Спасибо за содействие, Джим. Как насчёт того, чтобы поговорить о сегодняшнем дне? После того, как Хоппер ушёл, Коэн принялся анализировать результаты. Картина складывалась чисто, как по учебнику: сорок баллов по шкале Бека из шестидесяти трёх. Тяжёлая депрессия.*
Поначалу говорить тяжело, и Джим не говорит. Не о прошлом, во всяком случае. Он рассказывает о своей работе, шутит, смеётся, дразнит этого еврейского одуванчика, предлагая ему то выпить, то сходить в бар, то расспрашивая его о молодости. Коэн держится спокойно и учтиво, внимательно, всегда с лёгкой улыбкой, у него оказывается неплохое чувство юмора, а когда они рассказали друг другу пару курьёзных историй о Баумане — лёд слегка треснул, и над ним повис пока ещё хлипкий мостик. Джим рассказывает о Вьетнаме. О родителях, о детстве, о школьных годах. Как курили за школой с Джойс, как танцевали с ней на выпускном, как встречались… Рассказывать о Джойс приятно. Не больно — боль, обида, злость, всё давно ушло, и остались лишь тёплые воспоминания. — Она чудесная, док, — слабо улыбается Джим и безотчётно проводит по безымянному пальцу, там, где недавно ещё было обручальное кольцо. — Я рад, что она когда-то меня любила. И Диана, наверное, тоже любила... Это я виноват, что любить перестала. — Диана? Ваша жена? — Бывшая. — Джим усмехнулся и показал чистые, без единого кольца, пальцы. — На самом деле, я… Мне… Не знаю. Обидно немного, наверное. За Джойс уже не так сильно, отболело всё, а Ди… Почему вот так? Я любил их обеих. Ди, наверное, до сих пор люблю, а они просто взяли и вычеркнули меня из жизни, как помарку из тетради, как неправильно решённый пример, понимаете? Я заслужил это, конечно, я знаю, что заслужил… Не был для неё достаточно хорошим мужем, но, чёрт… Плотину прорывает.*
Терапия идёт тяжело, но Коэна об этом уже предупреждали: «Я тебе сразу скажу: Джим Хоппер — упрямый баран. Но он мне дорог, поэтому постарайся, ладно? Честное слово, если этот осёл в один прекрасный день пустит себе пулю в висок — мир станет хуже. Окей?» — «Окей». И да, Бауман оказывается прав, как всегда, даже когда между психотерапевтом и пациентом установился первый доверительный контакт, легче… стало. Но ненамного. О многом Хоппер рассказывает спокойно, даже равнодушно — это уже давно просто часть его реальности. Я езжу на Блейзере, пью Schlitz и глушу виски со снотворным, чтобы хоть немного поспать. Мне нравятся миниатюрные брюнетки, песни Джима Кроче и Синатры, а ещё я иногда до сих пор вижу свою мёртвую дочь, а так всё отлично, а у вас как дела? — Признаться, вы удивляете меня, Джим… — осторожно замечает Коэн, медленно поглаживая пальцами край блокнота и улыбаясь, как дрессировщик в клетке у тигра. — Так спокойно говорить о довольно-таки пугающих вещах… Это особенность, продиктованная вашей работой? — Нет, наверное. — Джим равнодушно пожимает плечами. — Это просто моя жизнь, док. Наверное, те, кто тяжело болен физически, ведь тоже не закатывают истерики каждый день. — Вы правы. Признаться, я не могу определиться, восхищён я или напуган… — Коэн задумчиво гладит пушистые белые бакенбарды и отстранённо смотрит куда-то мимо Хоппера. «Этому мужчине срочно нужно медикаментозное вмешательство, — стучит у него в голове, но стук этот не слышен Джиму. — Иначе он сбросится с ближайшего моста ещё до нынешнего Рождества, человеческая психика не способна выдержать такой тяжести, у нас всех есть предел. Вопрос в том, как его не спугнуть…» — Вы определённо очень, очень сильный морально человек, Джим. Это не совсем профессионально с моей стороны, но я не мог вам этого не сказать. Но скажите мне о другом… — Коэн пристально смотрит на него над стеклами очков, и Джиму второй раз за время их общения хочется неуютно поёжиться. — Неужели вы всегда были таким? Неужели не было ни одного срыва? Это нормально — срываться. Срыв, гнев, слёзы, крик — всё это нужно психике человека для нормального функционирования. Джим скребёт пальцами щетину. Теперь его очередь отстранённо смотреть в пространство. — Ну… На самом деле… — Он хмыкает и не смотрит Коэну в глаза, уголок губ приподнимается в кривоватой улыбке. — На самом деле, был срыв. После того, как Сара… Сразу же после этого, когда я… Когда до меня дошло, что на самом деле случилось. Я просто дотронулся до её руки, и она была… — Холодной? — Нет, док. Она ещё была тёплой. Но это уже была не её рука. Как будто невероятно реалистичная кукла… Неживая. Не моя. Там, под кожей, внутри её тела, больше никого не было, и я… вышел из палаты, и меня накрыло. Я просто забился в угол и, — Джим нервно усмехается, — и плакал, как ребёнок. Даже не плакал, а выл, наверное. А после этого… Всё. Как отрезало. Я не мог плакать, понимаете? Жена называла меня бесчувственным. Она и до смерти дочки меня так называла, но тогда я хотя бы мог это объяснить: у меня была надежда. Я верил, что Сару смогут вылечить, у нас были хорошие прогнозы, родители Дианы помогли купить лучшие лекарства, у меня были хорошие знакомства среди врачей, и я верил… А после её ухода — я не знаю теперь, почему не могу плакать. Я хотел, док. Правда, хотел. Иногда, по ночам, так тяжело было на сердце, как будто могильный камень туда положили… С её могилы. Но не мог. Не могу. Как будто в груди что-то замёрзло, понимаете, док? И я никак не могу докопаться до того, что там раньше было живым. И я иногда сомневаюсь: а было ли вообще?*
— Знаете, док, — он криво улыбается в потолок, закинув голову назад и закрыв глаза. Голос равнодушен, слегка насмешлив, но тяжесть на груди ощущается почти физически, и от неё больно дышать. — Есть такая песня у Кроче: «Не связывайся с Джимом». Мне она всегда нравилась, с юности. Крутая песня. Когда я её слушал, то чувствовал себя Суперменом, который всех сделает, самым крутым парнем в мире, а теперь… — Кривая улыбка делается шире и болезненней, от синевы в его глазах не осталось ничего, сплошная густая мгла. — Правильно он пел: не связывайся с Джимом. Я… Не знаю, как будто проклят, что ли… Я порчу всё. Я всем ломаю жизни. Диана… Сара… Если бы Диана вышла замуж за другого, то ничего бы этого ни случилось. Она была бы счастлива с другим, хорошим мужчиной, как она теперь счастлива с Биллом. Это её новый муж. Я с ним познакомился, знаете, хороший парень. Университетский профессор, весь такой холёный, белый воротничок… Совсем не похож на меня. И Ди вроде бы с ним счастлива. Я рад за них, — Джим легко улыбается. — Я её не виню, что она ушла. Правильно сделала, наверное, я был действительно ужасным мужем. Замкнулся в себе, в своих мыслях, в работе, и… Всё испортил. Опять. Я иногда думаю, док: что я за человек такой? Я не смог даже поддержать собственную жену, когда ей было плохо, когда она потеряла собственного ребёнка, ребёнка, которого она вынашивала, которого она рожала. Держу пари, что ей было намного хуже, чем мне. Намного хуже. И я не смог… Теперь Джим Хоппер смотрит прямо на доктора Коэна, и стальные засовы в его глазах словно раскрываются — и доктор видит бездну невыносимой, острой, мучительной боли, что скрывалась за этими дверями. — Я будто… — Речь даётся ему с трудом, так непохоже на обычное спокойствие или лёгкую насмешку. — Я словно чёрная дыра, знаете? Сара любила книжки про космос, она мне рассказывала… Чёрная дыра. Которая затягивает всё в себя, после которой ничего… ничего не остаётся. Диана несчастна из-за меня. Сара… Сара мертва… И всё — по моей вине. Если честно, док, иногда мне кажется, что лучше бы меня никогда не было вовсе. Все были бы намного счастливее. — Джим. — Коэн обходит стол и серьёзно заглядывает в бездну, которая смотрит на него из глаз Джима Хоппера. — Послушайте меня, пожалуйста. Я обещал не говорить с вами как психотерапевт, но сейчас это необходимо, простите меня. У вас проблемы, Джим. То, что вы испытываете, называется депрессией. Это не просто плохое настроение или дурные мысли после произошедшего в вашей жизни горя — вы больны, Джим, и вам нужно лечение. Джим недоверчиво кривит губы. — По-вашему, это лечится? — Лечится. Я знаю это абсолютно точно, — Коэн улыбается мягкой, ободряющей улыбкой, глаза у него тёплые, как у крёстного из сказки про Щелкунчика. — Я психотерапевт, в конце концов, я врач, и я зарабатываю на жизнь тем, что лечу людей от их болезней их психики, их души, если угодно. Это нормально, всё в человеческом организме может заболеть, включая ваш мозг. — Типа насморка? — Джим криво усмехается и закидывает руки за голову, но его голос (вернувшийся к привычной насмешке) чуть подрагивает, и Коэн празднует победу: открылся. — Нет… Знаете, я бы сравнил депрессию не с физическим заболеванием, а с пещерой. Так получилось, что ваш мозг оказался в глубокой пещере… Знаете, как у Платона? Он так иллюстрировал свою концепцию мира идей: пещера, где ты не видишь предметов, а видишь лишь их отражения. Также и вы сейчас: вы не видите окружающего мира, вы живете в мире своих воспоминаний, своих призраков. И вам нужно выбраться оттуда, Хоппер. Это не самый лёгкий и приятный путь, да. Но его реально пройти. Джим Хоппер молчит, и молчит долго. Постукивает пальцами по столу, тяжело смотрит куда-то в пространство; Коэн не мешает, ждёт, затаив дыхание, а затем… — Ладно, док. — Его глаза вспыхивают незнакомым Коэну до этого деловитым, острым блеском, который, должно быть, часто видят его коллеги. — Расскажите мне, как это работает. И я согласен на антидепрессанты. Коэн вздрагивает: он же об этом не говорил!*
Хоппер даже хотел сказать Бауману, что да, чёрт побери, да, этот еврейский одуванчик действительно ему помог, но Бауман щурится настолько ехидно и самодовольно, что вместо благодарностей ему хочется врезать, и Хоппер молчит, как партизан под допросом. К тому же, эта скотина отдала доктору Коэну его мочу! Нет, серьёзно, он отдал ему его мочу на анализы, зная, что Хоппер на них не согласится! Джим даже не знал, что по этому поводу чувствовать: то ли ржать в голос, то ли крутить у виска, то ли злиться. Но, так и ли иначе — да, да, да, это помогло, это действительно помогло. Теперь, по крайней мере, он знает, что с ним происходит. У ада, в который превратилась его жизнь, есть имя, а у Хоппера есть карта пещеры, из которой ему нужно выбраться. Карту не назвать подробной, это, скорее, просто наметки, направление, с которого теперь нельзя сворачивать, и парочка правильных поворотов, но на этом всё. «Путь не будет лёгким, Джим, и это нормально, — звучит в его голове успокаивающий голос еврейского одуванчика, — вы будете оступаться, падать, спотыкаться о камни, натыкаться на стены, вам будет казаться, что из пещеры вообще нет выхода, я не гарантирую вам немедленного исцеления прямо сейчас — но вы выберетесь оттуда. Рано или поздно. Если я что-то и понял о вас за время наших бесед, так это то, что вы очень сильный человек. Вы справитесь». Что ж, док прав. После этого разговора Хоппер вышел из его кабинета с таким чувством, будто только что перетаскал несколько десятков мешков с солью, а вовсе не окрылённым и счастливым — выворачивание души наизнанку оказалось выматывающим занятием, выматывающим настолько, что Джим несколько раз думал послать к чертям эту хренову терапию. Но… Это было как прошляться чёрт-его-знает-сколько-времени в лесу с завязанными глазами, натыкаясь на деревья и падая в овраги, а затем получить компас и снять повязку. Теперь он видел каждое дерево вокруг и заставил Коэна назвать их все поимённо: суицидальные мысли, галлюцинации, болезненное чувство вины, склонность к алкоголизму, саморазрушение на почве ненависти к себе и установки «я не достоин заботы, потому что не оправдал собственных ожиданий», бессонница. Деревья — или пусть это будут камни, если продолжать метафору Коэна с пещерой — обступали его со всех сторон, но теперь Джим видел их и мог лавировать среди стволов. Теперь у него в руках был компас. Он знал, где север. Он знал, куда идти.