*
Что ж, возможно, он не совсем прав. Джойс была бы огорчена. Её мальчишки любят, когда Джим заезжает к ним — с Джонатаном они говорят о музыке, а с Уиллом о настольных играх, Джим научил Джонатана водить машину, а Уилла нормально подавать в бейсболе, и вряд ли они легко справились бы с его уходом. А еще Кэлвин. Не то чтобы у них были такие уж близкие отношения, они не друзья, но, по крайней мере, хорошие коллеги. Или его приятель Бен Хаммонд, бесплатно угощающий его бургерами — с ним приятно пропустить пару банок пива на закате под медленную ленивую беседу, или ещё Бауман — с ним отношения уже теснее, ближе, потому что этого нахала трудно не подпустить близко, если он этого хочет… И Фло, конечно же. Она может сколько угодно ворчать и говорить, что ей достался дополнительный внук вместо начальника, но Джим почти может представить её рыдающей в платочек на его похоронах. Да, он не прав. У него есть друзья, есть люди, которым не плевать на него, есть целый город, за который он теперь в ответе. И он не может их подвести. …Джим пьёт антидепрессанты уже второй месяц.*
«Вы склонны к самоповреждению, Джим. Многие считают, что самоповреждение — это исключительно физические действия по отношению к себе самому: удары, порезы, ожоги… На самом деле, намного чаще это выражается через небрежное отношение к собственному здоровью. Вы рассказывали, что ешьте лишь при острой необходимости в пище, мало спите, редко принимаете душ и тому подобное. Постарайтесь подчинить свою жизнь строгому распорядку. Я думаю, это должно вам подойти, учитывая то, что я знаю о вашем характере. Рутина, порядок действий каждое утро, которое позволит вам поддерживать свое здоровье на должном уровне. Вы здоровый и сильный мужчина, но даже здоровый и сильный мужчина не продержится в таком режиме слишком долго», — так сказал доктор Коэн, и Джим, немного поразмыслив, обратился к Фло. И это была очень большая ошибка, потому что она взялась за дело с энтузиазмом, отчётливо граничащим с садизмом. Никаких гамбургеров! Она буквально вырывала их из его руки — ещё тёплые, истекающие жиром! — и вручала яблоко, заменяла кофе чаем и грозилась и его заменить на цикорий. Цикорий, чёрт побери! Джим начинал ощущать себя постояльцем дома престарелых. Довольно долгое время изменение питания вообще никак не сказывалось на его состоянии, он чувствовал себя также паршиво, как обычно, но наличие в его жизни какого-то ритуала помогало подчинить жизнь контролю, ощущать себя… Нормальным, наверное. Таким же, как раньше, до всего этого. Ежедневная рутина, состоящая из мелочей, которые обычные люди даже не замечают: встать с кровати, принять душ (каждый день; нет, каждый день, а не когда Фло начнёт смотреть на него неодобрительным учительским взглядом), почистить зубы (тоже каждый день), подровнять щетину, чтобы не превратиться в Чубаку, принять антидепрессанты. Три раза в неделю не ездить на работу, а идти пешком, каждый день ставить машину в квартале от дома и идти домой на своих двоих. Не пить алкоголь. Нет, вообще не пить алкоголь, нет, нельзя, совсем нельзя, абсолютно, чёрт, это оказалось сложнее, чем он думал. Раз в неделю стирать одежду и хотя бы раз в две недели прибираться в доме. Последнее давалось Джиму почему-то тяжелее всего, может, потому что уборку приходилось делать реже, чем приводить себя в порядок, и это так и не стало привычкой. К тому же, Хоппер вообще-то никогда не был фанатом чистоты, порядка и строгих правил (по этой же причине он клал болт на бумажную работу, и ею почти целиком занималась Фло). Чем-то всё это напомнило тот случай, когда Джим в юности — кажется, ему было лет пятнадцать, едва ли больше — сломал руку, когда попытался спуститься со школьной крыши по дереву, чтобы впечатлить Джойс. Тогда ему через несколько недель велели её разрабатывать. Небольшие упражнения, которые ничего не стоили для людей без перелома лучевой кости, но его повреждённая рука отзывалась настойчивой, тянущей болью, порой самые простые движения приходилось делать через стиснутые челюсти. Здесь точно так же, просто немного сложнее. Эта мысль успокаивала. С ним всё в порядке. Всё хорошо. Просто что-то сломалось внутри, и последовательными, методичными действиями нужно починить. Как магнитофон Джонатана — починил ведь? Значит, сможет починить и самого себя. Всё будет хорошо.*
«Одна из тяжёлых вещей о депрессии: человеку кажется, будто в его жизни нет абсолютно ничего хорошего. С этим помогает бороться ведение дневника. Попробуйте и это ввести в свою повседневную рутину: например, каждый день записывать определённое количество пунктов — что вам сегодня встретилось хорошего». Из этой затеи ничего не выходит: Джим просто не знает, что писать, и записная книжка, которую он честно для этих целей купил, превратилась в самый обычный ежедневник. Список покупок, заметки: съездить туда-то, позвонить тому-то, у шерифа даже самого крошечного городка не может быть свободного расписания. Но само осознание: нужно что-то записать, нужно найти вокруг что-нибудь хорошее, — дисциплинировало. Обостряло внимание, и… Это было странно. Он так долго варился в собственном соку, не замечая практически ничего вокруг, что вновь обращать внимание вовне было как слепому заново обрести зрение, как щенку-бродяжке впервые выбраться из вонючего подвала в такой большой мир. Поначалу взгляд цеплялся за плохое. Толкучка на улице, пробка на дороге, мокрый скользкий асфальт, пьяные гогочущие подростки, дрянная погода, мамаша орёт на ребёнка, потому что тот не хочет идти в школу… Хоппер останавливался. Хватал за шкирку готовое рухнуть в тартарары настроение. И силой заставлял себя тут же, на месте, отыскать не меньше трёх хороших вещей. Блеск солнца в лужах. Яркая небесная синева. Вкусно пахнет свежей выпечкой из булочной. Улыбчивая девушка в ярко-красном пальто смеётся и болтает с кем-то по телефону. Девочка в жёлтом дождевике и розовых резиновых сапогах (у Сары такие были) прыгает по лужам. Парень, школьник, кормит бродячего кота. Вкусное пиво у Бена. Собака Джойс лает от радости и бросается лизать руки, когда он заходит в гости, хмурый мальчишка Джонатан слабо улыбается и рассказывает о музыкальных новинках — явно ждал его, чтобы рассказать. Ярко-жёлтый стикер «Яблоки, не гамбургеры!» от Фло на его рабочем столе. От этого всего не брызжет радуга из глаз, крылья не вырастают за спиной, вовсе нет, просто… Джим перелистывает страницу записной книжки, отсекая чистотой бумаги список продуктов на неделю и пишет крупными буквами на весь разворот: «Мир существует, даже когда мне дерьмово и кажется, что в жизни нет ничего, кроме боли. Мир существует», — и жирно подчёркивает дважды.*
— Док, серьёзно, объясните специально для идиотов вроде меня: как это вообще работает? Почему эти таблетки помогают? — А они помогают? — Коэн искренне улыбается. — Вам лучше? — Да. Да, мне лучше. — Хоппер улыбается чуть-чуть растерянно. — У меня не льётся радуга из ушей каждый день, но мне просто… не хреново. Понимаете? Мне нормально. И я понял, что то, что я раньше считал за «нормально» — это было очень, очень хреново. Как это работает? Это же не кашель, не насморк, это что-то в мозгу. — Да, именно там. Но ведь мозг — тоже часть человеческого тела, не так ли, Джим? — Коэн говорит мягко и убаюкивающе, неторопливо, и Джим чуть усмехается: он был бы ужасным преподавателем, но, похоже, он очень неплохой психотерапевт. — Если говорить очень-очень упрощённо… Во время депрессии нарушается структура мозговых клеток. Грубо говоря, некоторые связи между ними нарушаются. Можете представить что-то вроде сети железнодорожных путей, по которым ездит тележка с провиантом. Такая тележка называется медиатором, а везёт она гормоны, отвечающие за чувства удовольствия, радости, наслаждения. Во время депрессии тележка — тележки, потому что медиаторов много — ломается. По сути, механизм депрессии с точки зрения физиологии очень прост: «ломаются» медиаторы, и человек перестаёт получать в мозг серотонин и дофамин. А антидепрессанты просто помогают «починить» — я напоминаю, что всё ещё… — Всё ещё объясняете как для тупых, я понял, док. Без разницы, для тупых так для тупых, в конце концов, это не его работа — разбираться в строении мозга, его работа — ловить преступников. Главное — эти синенькие таблеточки работают, правда работают… …возможно, работают даже слишком хорошо, потому что теперь он всё реже и реже видит Сару.*
Это неправильно. Джим всецело осознаёт, что это неправильно, и что он поступил как полный идиот, как… чёрт, как человек, потихонечку пытающийся распустить только что наложенные швы, как больной, которому дают таблетки, а он их прячет за щекой, потому что думает, что его отравят, но да — он ничего не сказал Коэну о галлюцинациях. Он обмолвился об этом всего раз, нарочно двусмысленно, так, чтобы непонятно было, видит он Сару в реальности или во сне, и в тот же день они с доктором решили, что ему нужны антидепрессанты. Больше Джим не говорил об этом никогда. Он продолжал видеть её. Она спала у него на коленях, когда он просыпался утром в кресле, потому что задремал перед телевизором. Он слышал топот её маленьких ножек на втором этаже, она радостно верещала «Папа!» и кидалась ему на шею, когда он возвращался с работы, он видел её резиночки в раковине в ванной, видел, как она стоит у окна и смотрит на озеро: «Какое красивое, папа…» Когда антидепрессанты начали действовать (почти через месяц, как и предупреждал Коэн), она начала приходить реже. Дом наполнился пустотой, что за дешёвый каламбур. Теперь в доме всегда было холодно, и гулко, и пусто до тошноты, и… Джим теребит синюю резинку на запястье. Джим не готов к этому. Сара не приходит. Сара… Сара ушла. Ушла снова. И он не готов выдержать это опять, чёрт, он просто не справится, это слишком, слишком, понятно? Это слишком для него. Сара не приходит. Синие таблетки мерцают холодом, словно зачарованный лёд. У Сары глаза были не синие, не как у него — светлее, нежнее, как будто синеву разбавило тёплым и сладким молоком, и Джим ловит себя на том, что смотрит на баночку с капсулами враждебно. Таблетки насмешливо мерцают. Таблетки отнимают у него дочь. Снова. Джим глубоко вдыхает и закрывает глаза. «Твоей дочери больше нет. Сары больше нет. И не будет ни-ког-да. Прими это. Смирись с этим. Её больше не будет, не будет, не…» — Папа? Тёплые ладошки закрывают его глаза сзади, и Джим порывисто оборачивается, улыбается, судорожно стискивает её в объятиях, зарывается лицом в тонкие и лёгкие светлые волосы. Дыхание судорожно перехватывает, и реальность плывёт, плавится, растекается, как акварель: Сары нет — но очень трудно принять это, если он ощущает пальцами её кожу, перебирает её волосы, если она смотрит ему прямо в глаза и улыбается и что-то рассказывает… Джим прижимает её к себе так крепко, что ломит мышцы, и забывает дышать. Сердце болит, но он не чувствует этой боли: дочь снова с ним, в его объятиях, и больше он её не отпустит. Никому не позволит забрать её снова. Она исчезает, как и всегда. Джим судорожно кусает губы и сжимает в пальцах баночку с капсулами так, словно хочет её раздавить. Если пропустить приём, всего один приём, то Сара останется подольше. Если два, то галлюцинации станут реалистичней. Если три, то она будет приходить не только утром, когда он ещё плавает между сном и явью, но и днём. Если четыре… Ничего страшного, так ведь? Препараты ведь уже подействовали, курс долгий до умопомрачения, ну, что с того, что он пропустит один или два раза? По рассеянности. Может, он просто забыл, такое ведь может случиться? «А это, Джим, называется рационализация», — грустно вздыхает в его голове доктор Коэн. «Замолчите, док». Баночка с ярко-синими капсулами — они цвета, похожего на его глаза, такие же яркие; они похожи на резинку Сары на его правом запястье — пылится в углу шкафа за зеркалом. Сара улыбается ему и тянется обнять за шею.*
Реальность… Что такое реальность? Где сон, а где реальность? Джим не знал. Джим не знал, сколько уже не спит, спал ли вообще за последние несколько суток, а может, он спит прямо сейчас? Всё размыто. Всё как в лёгкой дымке. Он в Хоукинсе? Он в Нью-Йорке? Он вновь во Вьетнаме? Может, он у Баумана пьёт водку или у Джойс забавляет её пацанов? Он в Хоукинсе, но ему под сорок, а семнадцать, и нужно собираться на вечеринку к Бену и присмотреть за Бобом Ньюби, потому что его опять могут побить? Кажется, он ходит на работу, или, возможно, нет. Трудно сказать наверняка, когда всё вокруг словно в тумане, почти как в юности, когда они с Джойс курили травку у неё дома. Кажется, к нему приходят какие-то люди, он встречает их растрёпанный и помятый, слегка пьяный (он не помнит, что конкретно пьёт или ест, или, возможно, не пьёт и не ест вообще ничего), отвечает невпопад, больше себе и своим мыслям, чем им. «Шеф, у вас проблемы. Придите в себя! — чеканный, металлический голос Фло всё-таки прорывается через дымку. — Что вы делаете с собой и своей жизнью?! Я думала, вы…» Голос обрывается. Джим не хочет её слушать. Он никого не хочет слушать — Сара снова с ним, и зачем вообще пытаться выбраться из пещеры, если и здесь так хорошо? Сара бегает по дому и звонко смеётся, болтает о космосе — она любит космос и мечтает однажды стать космонавткой — перебирает пальчиками его волосы и бороду, заплетает ему косички, они вместе ходят гулять в охваченный осенним пламенем парк… Всё хорошо. Голова немного кружится, похоже, когда он в последний раз ел — это было не по-настоящему. Но в остальном всё в полном порядке. Старина Флетчер смотрит на него с сочувствием, протягивая два яблока в карамели, и Хоппера будто бьёт в лицо холодным и мокрым ветром. «Сары здесь нет, — звучит в голове отчётливо и ясно. — Её нет. Тебе кажется. Это всё галлюцинации, Джим Хоппер». Боль такая, будто он с размаху, плашмя, падает всем телом в воду, от удара ошеломлённо раскрывает губы — и холод с алчной готовностью заполняет и рот, и глотку, достаёт до самой груди, до живота, до сердца, пробирает так, что хочется выгнуться дугой и взвыть волком, но Сара стискивает его дрожащую ладонь и доверчиво заглядывает в глаза. «Я здесь, папа. Ты испугался?» Джим закрывает глаза — и, похоже, тонет, потонул уже так глубоко, что солнце наверху едва различимо.*
— Джим? — Сердитый шёпот в трубку, Джим почти может представить, как она спряталась с телефоном в тёмной ванне, чтобы в её новую, благополучную, спокойную жизнь не донеслись отголоски старой, чтобы ничто в новом, написанном набело листе не напоминало о предыдущем, исчерканном помарками. — Джим, это ты? Чёрт, я же просила не звонить мне больше, Джим… Она просила, да. И обычно он не звонит. На трезвую голову — никогда, но сейчас он очень, очень, очень пьян, пьян настолько, что мир вокруг качается, а он не в силах стоять на ногах. Мебель в комнате кое-где опрокинута — шатало, пока Джим зигзагом пытался настигнуть ускользающий от него телефон — он сидит в кухне, прямо на полу, рядом пустая бутылка из-под виски (то ли вторая, то ли третья за вечер) и коробка с кукольным домиком. Он купил для Сары. Вчера у неё был день рождения, и Джима швырнуло в реальность прямо посреди чаепития с куклами и плюшевыми игрушками: «Сары здесь нет. Ей никогда уже не будет больше семи, твой подарок она не распаковала, он лежит за диваном, также как и подарки на Рождество, Хэллоуин и День Независимости». Очень неловко, он прервал мисс Пенни посреди рассказа про её дивный маленький сад. — Д-да, я… я знаю… — Голос звучит довольно спокойно, но слова словно тянутся на языке, и это выдаёт, насколько он пьян. — Прости, Ди, я просто… …просто у меня бывают проблески. Видишь ли, милая, большую часть времени я провожу в галлюцинациях, не понимая, где сон, а где реальность, но иногда меня вышвыривает обратно, мой разум цепляется за реальность, он не очень хочет умирать, Ди, и прямо сейчас я по уши в реальности, о да. По ощущениям — как в прорубь зимой прыгнуть, а там ещё откуда-то взялись лезвия. — П-просто мне… Вчера у неё был день рождения, и я хотел… Ну, знаешь, поговорить немного, если… Подумал, что тебе это тоже может быть нужно. — Ты выпил, да? Джим вздрагивает, как от пощёчины. — Да. Да, я выпил. — Чёрт побери, Джим Хоппер! — Он слышит, как она нервно расхаживает по комнате. Похоже, она не в ванной. — Тебе не кажется, что ты уже просто прикрываешь Сарой свой алкоголизм?! Джим медленно стёк ниже, опираясь спиной на кухонный шкафчик, теперь он почти лежал на полу с закрытыми глазами и поворачивающимся в груди кинжалом. — Прошло уже почти два года, тебе уже давно пора отпустить всё это… и прекратить звонить мне по пьяни, Хоппер! У меня новая жизнь. Я пытаюсь… пытаюсь начать всё заново, окей? Прекрати это. Моему мужу не нравится, что мне звонит пьяный бывший, окей? Я же попросила тебя не звонить! Мне тоже… Я не хочу вспоминать обо всём этом, окей? Это было ужасно, но это, слава богу, осталось в прошлом! Пожалуйста, Джим, просто… просто оставь меня в покое. Я хочу попытаться быть счастливой, окей? И тебе того же желаю. Хоппер улыбается. Он видел такую улыбку прежде, правда, у других людей. В обязанности полиции входит спасение самоубийц. — Диана, скажи… Ты сейчас зарываешься рукой себе в волосы на макушке, да? — Что? Какое это имеет значение? — Значит, да. — Он усмехается, хмеля теперь ни в одном глазу: хорошенько ему по лицу дали, ничего не скажешь. Это даже забавно, нет, серьёзно. У Джойс Байерс с её бывшим отношения лучше, а он её, между прочим, бил. Наверное, он совсем уж хреновый муж, если его бывшая жена не хочет даже сказать ему какие-нибудь вежливые соболезнования после дня рождения их мёртвой дочери. — Ладно. Прости, что побеспокоил. Биллу привет. Он вешает трубку и долго смотрит в пустоту. Пустота поблёскивает нетронутой упаковкой кукольного домика, где-то во тьме ванной его ждут слишком долго нетронутые антидепрессанты, а во тьме его сердца его ждёт Сара. «А теперь давай-ка ты выпьешь водички, только похолоднее, примешь душ, проблюешься… И немного поразмыслишь логически».*
Она сидит у него на коленях, перебирает ему волосы и вплетает в них бантики, а он знает, что никаких бантиков там нет и не будет. Но — улыбается и рассеянно поглаживает её спину, вдыхает лёгкий и сладкий, детский аромат, слушает, как она лепечет какую-то ерунду про своих кукол, как отправила мисс Пенни в космос, а мисс Минни за неё ужасно переживала. — Сара… — Она замолкает, услышав его голос, и Джим долго и пристально вглядывается в её глаза. Будто надеется, что вот сейчас они изменятся, сейчас на детском личике раззявит пасть зубастое чудовище, и всё станет просто и понятно… Но этого не происходит. Его дочь сидит у него на коленях и немного растерянно улыбается, а он должен сделать ей больно, потому что иначе его жизнь разрушится по кирпичику, и Джим Хоппер набирает воздуха в грудь, как перед прыжком в ледяную воду, и… — Я хочу, чтобы ты не приходила больше. — Что? — Светлые ресницы растерянно дрожат, она недоумённо чуть-чуть отодвигается от него. — Ты слышала. Я хочу… — Он почти чеканит, но голос звучит жёстко лишь потому, что произносить эти слова невыносимо тяжело. — …чтобы ты больше не приходила. — Но я… — Она дышит чаще, щёки краснеют, на ресницах появляются слёзы, Джим готов убить самого себя за то, что заставляет её плакать. — Ты на меня за что-то обиделся? Потому что я съела твоё печенье? Но оно было вкусное! Прости, я не буду больше! — Не притворяйся. Это жестоко. И больно. Но так и надо, он заслужил эту боль — не она, а он, потому что она… Сара, его Сара, самое драгоценное, что у него есть — она уже, слава богу, никогда больше не будет испытывать боли, и сейчас Джим говорит всё это не ей. Себе. Только себе, это всегда был только он один. — Я знаю, что ты не Сара. Не настоящая Сара. — Он встаёт с кресла и не чувствует, как она спрыгивает с его коленей, как сделала бы это настоящая девочка. — Ты просто галлюцинация. Ты — это мой страх. Страх выбраться из пещеры. Страх перемен. Желание оставить всё как прежде, в то время, когда я был счастлив, но это время… Оно уже прошло. И если я хочу сохранить рассудок и жить дальше — мне нужно это принять. И научиться жить здесь, в мире, где её больше нет. Он улыбается немного болезненно и печально и ласково гладит по волосам то, что никогда не было его дочерью. — Но я здесь! — Сара обнимает его за шею, её глаза полны слёз, боже, он всегда не мог вынести её слёз, сразу же хотелось весь мир перевернуть, лишь бы она не плакала, а теперь она плачет из-за него… «Тшшш… Это иллюзия, обман моего разума. Очень подлая штука — мой разум». — Я здесь, с тобой… Ты не хочешь, чтобы я была с тобой? Но нам ведь вдвоём так весело, правда? Правда, папочка? Ты же любишь меня? Почему ты больше не хочешь… — Она всхлипнула, жалобно изломала брови. — Не хочешь меня видеть?.. Снять детскую, нежную, пахнущую молоком и лекарствами ладошку со своей щеки тяжелее, чем стокилограммовую могильную плиту и больнее, чем отдирать намертво прикипевший к тяжёлой ране бинт, но Хоппер отстраняет дочь от себя, каменеет лицом, каменеет сердцем и почти кричит, но молча, где-то очень глубоко внутри: что, если он ошибается, что, если бог, вселенная, хрен его знает кто всё же послал ему ангела в лице его дочери, что, если прямо сейчас он сворачивает не туда?! И всё же Хоппер говорит: — Да, не хочу. Ты не моя дочь. — Он смотрит прямо в голубые глаза — небо и молочный, нежный туман — и улыбается, наблюдая, как они медленно меняют цвет, наполняясь густой синевой. — Ты — это я сам. Моя ненависть к себе и желание уничтожить себя за то, что случилось с моей дочерью, моей семьёй, потому что я не смог это предотвратить. Ты разрушаешь меня… Я сам себя разрушаю. Потому что моя дочь, моя Сара, не захотела бы, чтобы я делал всё это с собой. Она любила меня и хотела, чтобы я был счастлив. Джим выныривает из тёмной воды и с хрипом вталкивает в себя воздух и солнечный свет. Солнце выжигает ему глаза, воздух дерёт лёгкие, но он дышит, дышит, дышит, и впервые с того дня, когда не ощутил тепла в маленькой, нежной дочкиной ладошке, дыхание не приходится проталкивать внутрь через могильный камень на груди. Хоппер откидывается на спинку кресла, слушая оглушительную тишину в собственном доме, и делает несколько глубоких и мерных вздохов. Так тихо… Реальность встречает его тишиной и холодом неуютного, одинокого дома, который так и не стал ему домом по-настоящему, но дышать этой реальностью больше не больно. Джим встаёт с кресла, идёт в ванную, открывает шкафчик за зеркалом и закидывает в себя антидепрессанты. Они ярко-синие — как его глаза, потому что Джим возвращается к себе самому, и как резинка на его запястье — потому что его дочь не хотела бы, чтобы он потонул в галлюцинациях, ненависти к себе и саморазрушении. Над грязным зеркалом, в котором отражается его небритая и помятая физиономия, всё ещё висит ярко-жёлтый стикер: «Делай это ради неё». — Я сделаю.*
«Окей, Хоппер. Второй заход». Уже знакомые действия: строгий режим, ряд ограничений в питании, чтобы не гробить свой организм, долгие пешие прогулки, всё рассчитано по минутам — успокаивающий порядок. Пить антидепрессанты, да, и больше уже не пропуская ни одного приёма. Искать что-то хорошее каждый день, работать, но не убивать себя работой, больше времени проводить с друзьями… Чёрт побери, у него есть друзья! Хопперу почти смешно от того, что он умудрился на очень, очень долгое время забыть об этом, а если и помнить, то исключительно формально, не понимая, не чувствуя этого на самом деле. Но — да, да, у него есть друзья! Джойс и её малышня (если с ней у него получилось сохранить тёплые отношения — может, это означает, что не такой уж он ужасный человек, а?), Бен, Бауман, да даже Фло, хоть с ней его связывает нечто ну очень странное: нечто среднее между отношениями коллег, матери и сына и «добрых врагов», потому что он Фло явно раздражает. Да, это второй заход, и на этот раз Джим настолько аккуратен, последователен, педантичен, что Коэн слегка обеспокоенно предупреждает его о другом виде саморазрушения: следовать правилам настолько строго, что это превращается в самоистязание, и наказывать себя за малейшие провинности. «Наша задача — не подчинить вашу жизнь навсегда этим правилам, Джим, — мягко говорит этот еврейский одуванчик, за которого Хоппер не знает, какие силы благодарить, ну, кроме Баумана, конечно, — а сделать так, чтобы вы однажды научились жить без них». Дышать делается ещё немножечко легче.*
Наступило Рождество. Хоппер терпеть не мог праздники, утопая в ощущении собственного тотального одиночества. У всех вокруг были свои семьи, и Джим прекрасно понимал, что не вписывается в них, как бы тепло окружающие к нему ни относились. День Рождества — для него тёмный день, долгий, тоскливый и одинокий. Представлять, как это могло бы быть, будь у него семья, всё равно что резать по живому, поэтому Джим на весь день вырубает телевизор (чтобы не напарываться на рождественские фильмы и передачи о ценности семьи) и весь день читает Стейнбека. Почему бы и нет, в конце концов, все проводят Рождество по-разному, так ведь? Но на душе всё ещё скребутся кошки, и ближе к вечеру Джим выбирается прогуляться, бежит из слишком пустого и холодного дома. Сначала думает дойти до департамента и поискать, нет ли для него какой-нибудь работы (да ладно, это же Рождество, наверняка кто-нибудь наклюкается и набедокурит), но потом почему-то забредает на главную площадь. Там горят яркие огни, в небе взрываются фейерверки, вокруг смеются дети и целуются парочки… Обычно это швыряет его в бездну осознания собственного одиночества, но сегодня Джим стоит, прислонившись к какой-то стойке, лениво потягивает лёгкий яблочный сидр, горячий и сладкий до ломоты в зубах, потом принимается курить. Отовсюду сыплется «Счастливого Рождества, шериф!», «Как дела, Хоппер?», кто-то успокаивает рыдающего малыша «Тихо-тихо, вот, видишь, шериф здесь, ничего с тобой не случится, всё будет хорошо…», кто-то подходит поблагодарить за какую-нибудь ерунду… Сердце отзывается теплом, сладким, как яблочный сидр, горячим, как сигареты. У его яростного ухода в работу есть и положительные последствия: он сделался действительно хорошим шерифом. За каких-то два-три года его узнали и полюбили в Хоукинсе, и это чертовски приятно: идти по улице и встречать узнающие, тёплые, благодарные, уважительные взгляды. Возможно, они и жалели его, когда Хоппер утопал в ненависти к себе самому не оттого, что считали его жалким, а оттого, что не хотели потерять хорошего шерифа? Над этой мыслью стоит подумать, но, наверное, как-нибудь в другой раз, потому что над Хоукинсом расцветают ослепительные фейерверки, и думать вообще ни о чём не хочется, хочется смотреть на фейерверки, лениво тянуть сидр и дышать, дышать, наслаждаясь вновь обретённой, упоительной лёгкостью. Возможно, у него пока что нет семьи, и дом на Рождество встречает его тишиной, пустотой и пустыми коробочками из-под заказной еды на столе… Но у него есть целый Хоукинс! И это очень неплохо для начала.*
Хопперу нравится знакомиться с новыми людьми. Это приятно — общаться с человеком, который не знает, что у него за плечами какая-то Трагедия, и не смотрит на него через призму прошедшего, потому что, ей-богу, это раздражает: он не выспался и потому весь день ползает рассеянной сонной мухой, а за спиной уже шепчутся «наверное, опять запил… да вроде не пахнет…». Впрочем, люди и в самом Хоукинсе медленно, неохотно забывают о прошлом, в конце концов, он всего лишь один из многих жителей этого городка, и даже завзятые сплетницы потихоньку устают перемывать ему косточки. Но с новыми людьми всё же надёжнее. Рассказывая о себе, он обычно говорит: «В разводе. Была дочь, но осталась с женой» — потому что если сказать правду, то человек мгновенно переменится в лице, начнёт сочувствовать или вести себя неловко, не зная, как теперь с ним обращаться, будто он фарфоровый. Лучше уж соврать и дальше чувствовать себя живым человеком, а не вазой династии Цин, а правду человек всё равно рано или поздно узнает. Он ведь и жителям Хоукинса ничего не рассказывал — как-то само просочилось. Неловкость в том, что люди иногда просят его рассказать о дочери. Джим не против: говорить о ней странным образом утешает, а не режет ножом по сердцу, ему приятно вспомнить, что она когда-то была, жила, здесь, с ним, его самая удивительная на свете девочка. Вот только… «Неловкие факты о депрессии, — записывает Джим в неудавшийся дневник, — никто не предупреждал, что я буду рассказывать о дочери, не помня точно, было это на самом деле или только привиделось».*
Дневник у него всё также не получается и по-прежнему играет роль записной книжки, но другая идея доктора Коэна сработала. — Вы злитесь на свою жену, Джим? Постарайтесь заглянуть в себя и ответить мне откровенно, как самому себе. Я вижу, что вы запрещаете себе злиться, поскольку считаете себя плохим мужем, но это нормально — испытывать боль и обиду. Джим медленно проводит пальцами по щетине. Взгляд его направлен куда-то сквозь Коэна, скорее, вглубь самого себя. — Мне… Нелегко сформулировать, что я чувствую к ней, док. — Хотите попробовать? Или оставим это для другого сеанса? — Давайте попробуем. — Джим чуть медлит, собираясь с мыслями, хмурится до глубокой складки на лбу. — Я чувствую себя виноватым перед ней. Очень сильно. Я любил её… — Коэн делает пометку, и Джим замечает. — Да, я помню, что раньше говорил «люблю», док. Сейчас — я не знаю. Прошло уже много времени, и это чувство… не знаю. Отступило. Притупилось. Что-то в этом роде. Раньше я скучал по ней каждый день, а теперь вспоминаю довольно редко. Много других дел. Но, в любом случае, я действительно очень сильно любил её и хотел, чтобы она была счастлива. Долгое время мысль о том, что она несчастна из-за меня, что если бы она вышла замуж за другого мужчину — а у неё был миллион поклонников, док, я буквально завоевал её себе — эта мысль сводила меня с ума. — И сейчас это чувство… — Притупилось. Да. Оно уже не настолько мучительно, просто я понимаю, что, наверное, был не самым хорошим мужем, и мне стоило вести себя иначе. И когда чувство вины отступило… Появились другие. — Джим усмехается и теребит резинку на запястье. — Обида. Наверное, это можно назвать обидой, злостью, потому что… Я делал всё, что мог. Честно, док, скажите как человек, который зарабатывает тем, что слушает чужие откровения: ведь часто мужчины просто уходят? Или начинают бить своих жён, или разлагаются на диване — якобы у них разбито сердце, и они не могут даже сходить на работу? Или начинают играть в карты, или заводят любовницу? Я не сделал ничего этого, я… Я правда старался сделать для неё всё возможное, всё, на что хватало моих сил. Видит бог, док, их было очень немного. Но я старался, а она… По-честному, она ушла от меня как полная сука. — Джим негромко рассмеялся. — Уж не знаю, заслужил я это или нет, но она как щенка меня ткнула в то, что я был для неё ужасным мужем. До сих пор помню: она сказала, что ушла бы от меня в любом случае, даже если бы не было к кому уходить, даже если бы уйти от меня означало — остаться один на один со своей болью. Это было болезненно, док. Лучше бы она меня ударила. — Знаете, Джим… — Доктор Коэн лениво покачивает в пальцах карандаш. — Есть такая практика, связанная с отпусканием эмоций. Написать письмо этому человеку. Выплеснуть в нём всё, что накопилось, всё, что вы к нему чувствуете, бесконтрольно, искренне. Всё, что идёт в голову. Как правило, это подразумевает отключение так называемого «внутреннего критика», позволить себе описать все свои чувства, злиться, ругать этого человека, если внутри есть такая потребность… Вы очень жёстко блокировали любую обиду и злость на свою жену на протяжении всей терапии, Джим, возможно, стоит попробовать снять этот блок? Джим долго об этом думал и решился. Почему бы не попробовать? Многие мысли этого смешного еврейского старичка помогли ему выползти из ямы, вдруг и эта поможет? Только писать он будет не Диане.*
«Привет, Сара. Со дня твоей смерти прошло два года, сорок четыре дня и шестнадцать часов. Я очень скучаю по тебе, малышка. Не вини себя в этом, но, на самом деле, я так сильно скучаю по тебе, что это на какое-то время немного свело меня с ума. Мне так больно оттого, что тебя больше нет рядом. Наверное, я мало говорил тебе об этом — вообще-то я не помню, чтобы в принципе это говорил — но ты всегда была самым драгоценным, что у меня было. Моим сокровищем. Моим маленьким ангелом. Я очень хотел, чтобы ты поскорее родилась. Я всегда хотел дочку. Такую, как ты. Добрую. Умную. Храбрую. Пронырливую и любопытную. Дочку, с которой я мог бы заново научиться видеть этот мир и понимать, как он прекрасен, потому что в нём была ты. Мне так жаль, что тебя больше нет рядом со мной, Сара. Наверное, я не смогу подобрать никаких слов, чтобы описать, насколько мне жаль. Я хотел бы быть писателем, быть поэтом, чтобы рассказать об этом сотнями прекрасных слов. Слов, которые бы рассказали, насколько это больно, когда тебя нет рядом. Но я не могу. Эти чувства просто есть во мне, как огромный чёрный ком, и я не могу выразить их. Всё, что я могу сказать: когда ты ушла, моя жизнь превратилась в глубокую чёрную пещеру, в которой не было ничего радостного. В которой вообще ничего не было, ни вещей, ни людей, ни чувств. Я так долго не чувствовал вообще ничего, мне было всё равно, жив я или нет. Вокруг только камни и темнота. Иногда я пытаюсь представить, какой ты была бы сейчас. Носила бы ещё хвостики? Какие предметы ты любила бы в школе? Мне кажется, в старшей школе ты безумно влюбилась бы в биологию и физику и на выходных таскала бы меня в ботанический сад для твоих домашних работ. Я бы упирался и ворчал, что ты подняла меня спозаранку в законный выходной, но на самом деле это были бы самые чудесные дни, и я тайком ждал бы, когда ты захочешь пойти куда-нибудь снова. Мне нравится представлять, как мы бы с тобой ходили в кино. Ты болтала бы без умолку. Я покупал бы тебе кока-колу и мороженое. Я хотел бы, чтобы это было традицией: целый день мы только вдвоём. Потом ты бы повзрослела, у тебя появились бы подружки, мальчики. Но наш день всё равно оставался бы нашим днём. Правда? Я представляю, какой ты была бы в десять лет. В двенадцать. Четырнадцать, шестнадцать. Ты была бы самой красивой на свете, и я бы очень сурово обходился с твоими кавалерами, а их у тебя было бы очень много. И я бы боялся, что они сделают тебе больно или отнимут тебя у меня — я вообще-то собственник, знаешь, а ты всегда была моим сокровищем. Моё сокровище. Наверное, я не очень хороший человек, Сара, но, очевидно, сделал что-то хорошее в жизни, если мне послали тебя. Я всегда удивлялся: в кого ты родилась такой красивой? Умной. Потрясающей. Ты не можешь даже представить, как сильно я гордился тобой, Сара, всегда гордился. И до сих пор горжусь тем, что у меня была такая чудесная дочь. Была. Мысли о том, какой ты могла бы быть, утешают меня, но одновременно разбивают мне сердце, потому что я понимаю: ты не будешь. Ты любила этот мир и учила меня любить его тоже, и мне больно от мысли, что ты его больше не увидишь. Помнишь, я хотел показать тебе озеро в Хоукинсе и купить яблоко у Флетчера? Я купил его. Оно очень сладкое. Тебе бы понравилось. Доктор Коэн рассказывал, что часто люди, пережившие смерть близкого человека, ищут ему замену, но мне кажется, у меня другой случай. Меня успокаивает мысль, что вокруг много других девочек, самых разных Рейчел, Нэнси, Гвен, которые увидят. Они вырастут. Они будут жить. Дышать. Радоваться. Раньше это злило меня. Это казалось несправедливым: почему они живут, а ты, лучшая из них всех, нет? Теперь не злит. Успокаивает. Убеждает в том, что мир за пределами пещеры существует. За эти два года многое изменилось. Я переехал в Хоукинс, стал здесь шерифом. Здесь живёт моя школьная подруга, Джойс Байерс. Я думаю, она была бы от тебя без ума. У неё двое мальчишек, Джонатан и Уилл, и мне нравится наблюдать, как они растут. Меняются. Радуются. Дружат. Живут. Я очень долго не чувствовал ничего к другим людям. Совсем. Ничего, кроме раздражения. Но сейчас, глядя на Джонатана и Уилла, я думаю: может быть, однажды я смогу снова полюбить кого-то? Я не буду искать нарочно, но, может быть, однажды… Знаешь, ещё полгода назад моё сердце казалось мне таким маленьким. Оно скукожилось от горя, как от холода. Но теперь оно стало чуть больше. Достаточно, чтобы в нём поместился человек. И меня радуют эти изменения. Я скажу, почему пишу тебе это письмо, Сара. Наверное, у тебя очень глупый папаша. Я, на самом деле, всегда удивлялся, в кого ты родилась такой умной — явно не в меня. Но я чувствую себя виноватым за то, что мне становится лучше. За мысли о том, чтобы впустить в свою жизнь кого-то, тоже. Как будто я предаю тебя. Но это не так. Наоборот. Я знаю, что ты хотела бы, чтобы я был счастлив. И я постараюсь быть счастливым ради тебя. Я знаю, что ты никогда не получишь это письмо, но мне нравится думать, что однажды, когда-нибудь очень не скоро, мы снова встретимся где-то, и я расскажу тебе всё, что со мной произошло за мою жизнь. А для этого нужно её прожить. И я сделаю это. Для тебя и для себя тоже, потому что эта жизнь стоит того, чтобы её жить. Хотя ещё два года назад я так совсем не думал. Я очень, очень люблю тебя, Сара. Всегда буду. Папа».*
— Джим? Хоппер остановился у двери и обернулся: куртка на сгибе руки, на губах лёгкая улыбка, брови вопросительно подняты. Коэн откинулся на спинку кресла, покачивая карандашом и улыбаясь. — Я думаю, скоро вам не понадобятся встречи со мной. — Вы понимаете, что это означает внушительное опустошение вашего кошелька? Они смеются вместе, и Джим мимолётно жалеет, что Коэн слишком профессионален, чтобы дружить с пациентами, даже бывшими.*
«Ух ты. Я, оказывается, ещё так умею». После того, как Саре поставили диагноз, они с Дианой почти прекрати ли заниматься любовью. Было совершенно не до того, они оба слишком уставали физически и морально, чтобы думать о чём-то подобном, а когда всё-таки оказывались в одной постели (потому что Джим обычно спал с Сарой, не решаясь отпустить её ни на минуту), то секс не особенно походил на секс. В лучшем случае это была попытка вернуть друг другу ощущение реальности, в худшем — обоюдная мастурбация. После развода Джим мог бы, наверное, флиртовать с женщинами в своё удовольствие, но желания не было вообще, никакого. Бывали случаи, когда женщины сами проявляли к нему внимание, но это было всё равно как пытаться соблазнить камень — реакции от Хоппера было примерно столько же. И вот однажды, сидя в баре и лениво потягивая скотч, Джим вдруг поймал себя на том, что заинтересованно скользит взглядом по чьим-то стройным ножкам. Чудо, что за ножки. Небольшие ступни, узкие лодыжки, капроновые колготки облепляют, подчёркивают каждый изгиб. Наверное, в бассейн ходит или что-то вроде того. Каблучок, округлая коленка, бёдра… Точёная, хрупкая фигурка, густые каштановые волосы в небрежном пучке, светлые глаза за тонкими стёклами очков… Прямо как по заказу. Джиму, конечно, нравились модельной внешности блондинки типа Бо Дерек, ей-богу, какому здравомыслящему мужчине они бы не понравились, но по-настоящему сердце у него (и не только сердце) ёкало от миниатюрных, изящных шатеночек. О да, вот таких. Как по заказу, господи Иисусе. Секунду Джим поколебался — а затем подсел к ней с самой обаятельной из своих улыбок, и… И его захватила эйфория флирта. У Хоппера никогда не было проблем с женщинами, в школе он вообще славился как первый ловелас в городе, ну, гормоны бушевали вовсю… Потом успокоился немного, но женщины по-прежнему к нему тянулись. К чувству юмора, уверенности в себе, не доходящей до позёрства. «Да ты же ходячий магнит для женщин! — помнится, смеялся Мюррэй, когда Джим в ответ на его предложение закрутить роман и развеяться хмыкнул «да кому я нужен, неудачник с пивным брюхом и разводом за плечами». — Классика жанра: плохой парень с золотым сердцем, сигаретой, виски и больши-им пистолетом! Им сразу делается интересно — что ещё у тебя большое!» Джим тогда фыркнул и запустил в него подушкой, но вообще-то Бауман был прав, как всегда. Женщины его любили. Вот и с этой девушкой — Мариссой — всё получилось так легко, что даже не верилось. Будто и не было двух-трёх лет вообще без женщин. Рассмешить, улыбнуться, ненавязчиво прикоснуться к руке, пристроиться рядом так, чтобы удобно было опереться на его крепкое плечо, без откровенного флирта или сальностей, но в конце разговора… — С тобой интересно разговаривать. — Он даже не врал: Марисса, как оказалось, работала в библиотеке. Джим вывел её на разговор о книгах, а дальше оставалось только внимательно слушать, кивать и улыбаться: ей явно нечасто давали высказаться, и она мгновенно прониклась к нему симпатией. — Может, встретимся… — Голос прозвучал ниже, наполнился тягучей, бархатной двусмысленностью, потяжелевший взгляд мягко скользнул по её лицу, задержался на губах, ниже, по шее… — Ещё раз? Скажем, завтра в семь? Он стратегически оставил и себе, и ей пространство для манёвра: откликнется — будет свидание, не откликнется — значит, просто встретятся и обсудят Стейнбека вместе с Драйзером или как там его… Трудно вспоминать фамилии писателей, когда в голове впервые за три года проигрываются все порнофильмы разом. — Хм-м… В семь… — Марисса улыбнулась и едва заметно шагнула к нему ближе, так, что грудь почти прижалась к его груди. — Довольно поздно, а я далеко живу… Может быть, ты за мной заедешь? Улыбнувшись, он ласково убрал прядь волос ей за ушко, будто случайно задев нежную, аккуратную мочку. — С удовольствием. Честно говоря, Джим всерьёз боялся облажаться. Вот будет позор, если у него просто не встанет (один из симптомов депрессии, как доброжелательно просветил его доктор Коэн, не только отсутствие сексуального желания, но и невозможность его реализовать даже при наличии). Но уже следующим вечером он с наслаждением вколачивал девушку в постель, жёстко, как мужчина, и голодно, словно подросток, впервые узнавший, что женщина может быть не только на страницах папиного журнала. Марисса сладко взвизгивала, хваталась за его плечи, за волосы, царапала спину и материлась так, что у всех посетителей её библиотеки уши бы свернулись в трубочку. Джим то ли хрипло смеялся, то ли рычал через быстрое, горячечное дыхание — и двигался быстрее и размашистее, с удовольствием ощущая, как жарко и узко было у неё между ног, и как это, чёрт побери, умопомрачительно хорошо — заниматься любовью с женщиной. Под утро она едва дышала, раскинувшись на постели, полностью обессиленная, и, кажется, пробормотала что-то вроде «меня так не трахали со старшей школы». С того дня Джим редко проводил вечера в одиночестве и на пару недель вообще ушёл в загул. Это было… захватывающе — вновь ощутить себя не только живым человеком, но и мужчиной, вновь почувствовать приятную тяжесть в паху, жар и податливость женского тела, услышать — ощутить, осознать всем своим существом, до кончиков пальцев — как девушка стонет под ним оттого, что ей хорошо, оттого, что ей нравится, что он с ней делает, оттого, что ей нравится он… Впрочем, женщины не задерживались в его постели, в доме, в жизни надолго — Джим не искал серьёзных отношений, да и не было ни к кому из них настоящих чувств, даже к чертовски хорошеньким миниатюрным шатеночкам. Казалось, он долгое время был призраком, тенью самого себя, и теперь медленно обрастал плотью: снова видел мир вокруг, слышал его, чуял… И вот теперь — осязал. Осязал женское тело, плечи, шею, грудь, нежность и влагу между ног, и остро, всем своим существом чувствовал, как сильно и горячо бьётся в груди сердце, то самое сердце, совсем ещё недавно бывшее куском льда.*
Это происходило настолько постепенно, что Джим мог и не заметить, если бы не выработанная вместе с доктором Коэном привычка к наблюдению (это ещё и в работе ему помогало, поэтому Хоппер был вдвойне благодарен своему еврейскому одуванчику). Его расписание, привычки, педантично и жёстко вбитые себе же самому в плоть и кровь — они постепенно менялись. Переставали быть такими строгими. Почему бы не пропустить стаканчик-другой виски? Или допоздна проваляться в постели? Проехаться всё-таки на машине, если на улице хмарь и слякоть? Съесть бургер под футбол и дружескую болтовню с Беном? Опоздать на работу? Будто постепенно ослаблялся и ослаблялся корсет для позвоночника, потому что крепли собственные кости, Джим потихоньку убирал костыли и теперь шёл сам — шёл, порой оступаясь и даже падая, но сам. Его жизнь менялась. Уходила боль, постепенно уходила тьма, будто медленно, постепенно выходил из организма яд. Счастлив ли он был? Нет. Джим не из тех людей, кто мог быть счастлив в одиночестве: ему нужна была семья, а её не было, только друзья (каждый и каждая — со своими собственными семьями) да случайные связи. Но она постепенно становилась нормальной. Спокойной. Как у любого нормального человека, не пережившего в прошлом свой персональный ад. Менялся Джим и внешне. Набрал вес (и хорошо, лучше так, чем выпирающие рёбра и нездоровые круги под глазами) и отрастил бороду. Прежде он гладко брился, но потом стал часто об этом забывать и в итоге махнул рукой — пусть будет борода. Купил себе, наконец, немного новой одежды, тоже, скорее, как символ изменений, чем по необходимости (ну, и ещё потому что располнел и в одно прекрасное утро не влез в любимые джинсы). Ходил, кстати, с Джойс, она смеялась, когда он её смешил, называла его медведем, и ему в итоге пришлось выволочь её из магазина на плече, потому что она загорелась идеей обновить весь его гардероб, от ботинок до любимой шерифской шляпы. Пожалуй, теперь можно было сказать, что Хоппер совсем не походил на того разбитого мужчину, что приехал в Хоукинс три года назад, пытаясь собрать себя по кусочкам. Хотя что-то от того мужчины всё же осталось: Хоппер всё ещё пил антидепрессанты (постепенно снижал дозировку под руководством доктора Коэна, чтобы не напороться на синдром отмены), и его правое запястье по-прежнему мягко обнимала синяя, уже немножко полинявшая резинка. На память.*
А потом Джиму вообще стало не до того. Ни до воспоминаний, ни до мыслей, ни даже до психотерапии при всём уважении к доктору Коэну, потому что в Хоукинсе начала происходить Хрень. Прямо с большой буквы. Неведомая, Немного Пугающая, но очень Интересная Хрень. «Снова чувствуешь себя копом из большого города?» — как хмыкнул однажды Пауэлл; Джим тогда промолчал, но про себя ответил «Нет, чувствую себя копом из Хоукинса, который пытается защитить тех, кто ему дорог». Вокруг происходило всякое — пугающее, печальное до боли, опасное, порой немного безумное, и Джим окунулся во всё это с головой. Его мозг работал на полную мощность, как огромная, горячая от напряжения машина, он рисковал собой, пробирался в засекреченные лаборатории, вскрывал фальшивый труп, присматривал за сходящей с ума от горя Джойс, нашёл дома прослушку — в общем, как сказал бы Бауман, развлекался по полной программе. Жил настоящим и мыслями о будущем, когда вся эта Хрень закончится. Впервые за долгое время. Выбираясь из пещеры вообще многое делаешь впервые за долгое время. А потом с ним случилась Оди. * «Чувства. Господи. Правда в том, что очень долго я не помнил, что это такое. Я застрял в одном месте, в пещере, можно сказать, в глубокой темной пещере. А потом я оставил «Эгго» в лесу, и ты вошла в мою жизнь. Впервые за очень долгое время я снова начал испытывать чувства. Я ощутил счастье. Но в последнее время, мне кажется, ты от меня отдаляешься. Ты будто отталкиваешь меня, или что-то такое. Я скучаю по настольным играм по вечерам. По трехэтажным сливочным вафлям на рассвете, по тому, как мы смотрели вестерны до упада. Но я понимаю, что ты растешь. Взрослеешь. Меняешься. И, наверное, если быть совсем честным, это меня и пугает. Я не хочу перемен. И, наверное, поэтому я сюда и приехал — чтобы остановить перемены. Чтобы повернуть время вспять и вернуть все, как было когда-то. Но я знаю, это наивно. Жизнь устроена иначе. Она движется. Не стоит на месте, нравится тебе или нет. И да, порой это болезненно и даже печально, но ещё порой это удивительно. Радостно. Поэтому знаешь, что? Расти, малышка. Не давай мне остановить тебя. Совершай ошибки, учись на них, и когда жизнь причиняет боль — а так будет — запоминай эту боль. Боль — это хорошо. Она означает, что ты выбралась из пещеры. Но, пожалуйста, если можно, ради твоего бедного старого папаши, оставляй дверь на три дюйма открытой».