***
На работе аврал. Чимин изо всех сил старается соблюдать этикет общения с клиентом, много улыбается, максимально вежлив, проговаривает по регламенту все акции и действует в соответствии со всеми нормами, но он все равно ни черта не успевает. Хосок сегодня как пришибленная курица, от него толку ровно столько же, сколько от слетевшего терминала у выхода. Вдобавок ко всему у них ломается касса, Чимин просит Хосока вызвать мастера, и на это уходит половина дня. Наверное, служба контроля качества сегодня с них сдерет по три шкуры за все те очереди, которые они не успевали отпускать, и косяки, которые они допустили в обслужке. Им приходится вызвать на работу сотрудника с выходного, но с одной кассой работа все равно тормозит, и в целом толку мало, разве что втроем легче выкроить десять минут на туалет и перекур. И никакого обеда. — Так ты говорил с ним? — Хосок старается навести относительный порядок на рабочем месте, пока у них выдается свободные минутки после нелюбимого эффекта «электрички» с наплывом клиентуры. — Что он себе позволяет? — Домашний арест — не вариант, — Чимин выдыхает. — Он закрылся в комнате, а я его и отругать не могу. Я не могу наорать на него, не могу достучаться. Только ставлю ультиматум, но толку от этого… Хосок качает головой. Повисает тяжелая пауза, которая разбивается вопросом: — Чонгук не отвечает, да? — Давай не о нем? — моментально реагирует Чимин. — Все, что касается Чонгука, — пройденный этап. Я прекрасно знал, что как только я сниму трусы, он свалит. — Но ты же сказал, что секса не было? Чимин медлит. Он ставит печать на очередном договоре, откладывает его в стопку с договорами и нехотя соглашается: — Сказал… Но один хрен. Он действует, как все. Я не первый день живу, и ничего необычного не произошло. Я и не возлагал никаких надежд. Может быть, разве что только спасибо ему могу сказать — на какое-то время мне даже полегчало. Хосок больше не задевает эту тему, и они вновь возвращаются к проблемам Хосока. У него тоже не все в порядке, и Чимину гораздо легче разбираться в чужом болоте, чем в своем собственном. От чужого так не прошибает холодом. А еще он чувствует себя полезным. Вообще удивительно это работает. Может показаться, что Чимин несет за собой кладезь неприятностей, но со стороны, вроде бы, так не выглядит. Он очень мало говорит о семье, очень много смеется и всегда отлично выглядит. Еще Чимин может часто заплатить за вас или угостить жвачкой, может рассказать про любимую музыку, покривляться и станцевать посреди офиса, рассказать кучу забавных историй, выслушать вас и дать дельный совет. Хосок любит Чимина. Директор любит Чимина. Клиенты любят Чимина. Он реагирует всегда искренне, краснеет, если смущен до стыда, и не стесняется признать, если чего-то не знает. Чимин — хороший парень. У него отличная репутация, несмотря на то, что все окружение в курсе, где часто бывают его губы. Просто это не обсуждается. У Чимина дела в полном порядке, он усерден на работе, он готов целую вечность стоять за кассой без перерыва и очаровывать каждого клиента, пока лицо не начнет ломить от улыбки. Но беда не приходит одна. И случайно брошенный рюкзак в центре гостиной оказывается последним обрывом.***
Чимин обессиленно сидит на диване. Телевизор молчит, свет горит только настольный, и весь дом — сплошная темнота с желтым полукругом от ночника. Телефон разряжен. Прерывистые вздохи. Слезы. Желание даже сейчас прекратить их лить, но он уступает — закрывает глаза, и прозрачная вода по лицу. Он не знает, что делать. Он еще не поговорил об этом с Чонином, не поговорил с мамой (ведь она не знает, что все настолько плохо), не стал звонить Хосоку, потому что Хосок — не поймет. Он пожалеет его, даст какой-нибудь совет, который не сработает, но больно ему от этого не будет. Не будет больно так, как больно Чимину. Чимин хочет, чтобы его боль чувствовали тоже. Иначе какой смысл ощущать это одному? Чихен, что ты чувствовал, когда потерял управление? Ты успел ощутить сожаление или страх? Или все произошло настолько быстро, что ты не понимал, куда вы несетесь? Где эта тонкая грань между самоощущением и ощущением всего мира извне? Чимин сидит на диване, поджав ноги, сжимает черный тонкий смартфон, который мертвой чернотой отражает блики света, и смотрит в такой же черный экран телевизора. Чонин спит наверху, не подозревая, что неосторожно забыл рюкзак внизу. Не подозревая, что Чимин споткнется об него и найдет нечто тайное. Из всех доступных моментов Чонгук выбирает именно этот. Осторожный стук в окно — на проверку. Чимин даже пугается, но внимание это привлекает, и он осторожно спускается с дивана, чтобы взглянуть. В темноте окна — светлое лицо Чонгука, его ладонь, прижатая к стеклу с той стороны, и вот теперь Чимин стоит, распахнув дверь, смотрит на Чонгука в своем дверном проеме и собирает в ковш весь разлившийся момент. Не получается. — Что случилось? — вместо привета звучит Чонгук, и Чимин не сразу вспоминает, что на его лице все еще мокрые глаза. От открытой двери сквозит осенью. Чонгук приносит с собой ветер. — Ты плачешь. Чимин? Чимин не отвечает. Наступает на грабли самоотверженно, вспоминает случай из жизни, очень похожий на этот, наступает прямо на него и пропускает Чонгука внутрь. Тогда его Ромео заявился ночью, тогда шел дождь, он просил прощения за свой очередной косяк, потом они, скрываясь от родных Чимина, трахались в его комнате, а наутро Чимин снова остался один. Ромео так и будет уходить и возвращаться только ради одного себя. Чимин будет снова и снова учиться воспитывать в себе гордость и силу воли. Но Чонгук в его прихожей, в темной и теплой, на Чонгуке тысяча и один незнакомый запах, мягкая толстовка, беспорядок на голове, дурацкие берцы. Чимин вытирает лицо ладонями и включает еще один светильник. Глаза немного режет. — Чимин, я вижу, что пришел не вовремя, и мне есть, что тебе сказать, — Чонгук не проходит вслед за Чимином, стоит в коридоре, у двери, как ящик, который кинули где попало, вот он и не двинется с места. — Но может мы поговорим не об этом? — А о чем? — Чимин скрещивает руки, и вся ситуация, как и несколько лет назад. Он безнадежно влюблен, а его Ромео — крутой чувак на байке, ему нет дела до тонких материй. — Может, все-таки о том, что ты игнорировал меня две недели? — Я могу объяснить, — наконец, Чонгук приближается. — Мне нужно было о многом подумать. — Подумать о том, как это выглядит со стороны, тебе времени не хватило. Чонгук останавливается. Чимин отгоняет от себя ассоциации. — Чимин, почему ты плачешь? На улице проезжает сонный автомобиль, осветив комнату белыми фарами вдобавок к тому свету, что есть. Его мотор наполняет звуками комнату, постепенно сходя на нет, и снова становится беспокойно и тихо. Ассоциации уходят, Чимин продавливает пятку в грабли. — Чонин, он… мне кажется, он решил сделать что-то плохое. Чимин шмыгает носом. Не сказать, что он успокоился, но внезапное появление Чонгука заткнуло в нем прорванную плотину. И они оба знают, что это на время. Он, медля, отходит к шкафу, в котором открывает верхние дверцы и устало достает оттуда массивный нож. Охотничий или еще какой-то — Чимин не разбирается. У него добротная ручка, широкое лезвие, и все оружие похоже на украденный экспонат из музея. Или специализированного магазина. — Я не роюсь в чужих вещах, и нашел его случайно. Я на днях был в школе, учитель сказал, что его агрессия зашкаливает, что он украл тот чертов скейт, который я вынудил его отдать. Дети смеются над ним, никто не хочет дружить. И он на полном серьезе ввязывается в драки. Что, если он уже что-то сделал? Или он планирует? Кто-то может пострадать, но меня волнует не это… Чонгук кажется огорошенным. По крайней мере, его большие глаза кажутся Чимину искренними и как будто бы полными ужаса и даже понимания. Страшно принять это за правду. Он замолкает и ждет приговора, но Чонгук спрашивает: — Где он? — Наверху. Спит, наверное. А может, играет в телефон, я не знаю. Чонгук кивает. Он снимает с себя толстовку, легко и непринужденно, как делал это несколько раз до, и Чимин в отчаянии понимает, как сильно ему нравится этот типаж. — Позови его? Чонгук перехватывает нож у него из рук, пробуя на вес, и Чимин, зачем-то повинуясь, поднимается по лестнице. Прежде чем потерять Чонгука из виду, он видит, как тот увлечен ножом, и какой-то холодный ужас расползается у него в животе. Ужас предчувствия или незнания. Все смешалось. Дверь в комнату Чонина приоткрыта. Прямоугольник в стене, пропускающий тонкий шлейф света. Чимин заглядывает внутрь. Чонин сидит за столом. Рисует. — Не спишь? Чонин, кажется, вздрагивает, будто никак не ожидал услышать его голос здесь и сейчас, но откладывает карандаш. И поворачивается. Черные глаза на его белом лице в полутьме кажутся какими-то чужими. И на какое-то мгновение Чимину кажется, что он совсем не годится быть отцом. — Нет. Что ты хотел? — Спустись вниз, пожалуйста. Чимин смотрит на Чонина. Чонин первый опускает глаза и отворачивается. Они оба мнутся, и если Чимин — с неловкостью и страхом, то что движет Чонином — вопрос спорный. — Накинь что-нибудь, в доме не очень тепло. Чимин не заходит, а дверь оставляет открытой. Ощущение, что он делает нечто-то очень странное, не покидает его. А когда он возвращается к Чонгуку, тот сидит на диване с каким-то задумчивым видом и вместе с тем совершенно бездумно хлопает ножом по ладони, опуская лезвие плашмя. Полумрак этого вечера еще долго будет дрожать в воспоминании, а пока он не уверен ни в чем. Только глухие хлопки лезвия, глухой стук сердца и пульс в висках, и граница панического срыва с необходимостью проснуться прямо сейчас. На лестнице появляется Чонин. Чонгук переводит взгляд с него на Чимина и просит: — Сделаешь нам чаю? Может, какао, если есть? Чимин все еще не понимает, почему подчиняется. Ловит на себе вопросительный взгляд Чонина, но ничего не говорит, ведь проще уйти. Ведь проще оставить на Чонгука эту работу, и ему нестерпимо стыдно за это. Но он не умеет. Он готов учиться, но покажите, как. Он отходит к столешницам. Боковым зрением ловит, как Чонин несмело спускается вниз. На нем пижамные штаны, футболка и накинутая на плечи кофта, а в руках — неизменно — телефон. Чонгук приглашает присесть рядом, на что Чонин как-то с неохотой, но соглашается. У него просто нет выбора, и он понимает это. — Поздно уже, — говорит Чонгук, поглядывая на Чонина. — Не спросишь, что я здесь забыл? Чонин молчит. Чонгук, не дождавшись ответа, продолжает: — Думаешь, чего это я к тебе пристал в такое время? Хорошо, это действительно странно. Я бы так точно посчитал. И даже не уверен, что согласился бы говорить. Чонин садится рядом с отсутствующим лицом, иногда смотрит на Чимина, но ничего не говорит. Понимает, наверное, будто его позвали на серьезный разговор, прочесть лекции о хорошем поведении и научить жизни. Чимин думает примерно так — в его прошлом такое случалось. — Твой? Взгляд Чонина цепляется за нож и он испуганно смотрит на Чонгука. Молчит. Чонгук же демонстративно рассматривает нож, снимает чехол и пальцами проводит по тупой стороне лезвия: — Красивый нож. А главное — отличный выбор. Немного неожиданно, что это выбор простого пацана вроде тебя. Чонин хмыкает. На его лице отражается подобие ухмылки. А после он, потеряв интерес, утыкается в телефон. Меньше минуты. Чонгук выхватывает его и откладывает на диван позади себя. Строго. Чонин ухмылку с лица не стирает. — Наверное, думаешь, что кто я такой. И зачем меня вообще слушать, — Чонгук усмехается. — Оно и верно. Я бы тоже не стал. Я тоже рос таким мудаком, как и ты. Чонин отводит глаза и откидывается на спинку дивана. Чимин подвисает с пакетиком чая в пальцах. — Тогда с черта два ты пытаешься строить из себя? — Какой-то кривой вопрос. Пропускаешь уроки корейского? Чонин хмыкает, и Чимин напряженно выдыхает. Он включает чайник и не вмешивается. Руки деревянные, он едва не роняет чашки. — Убивал когда-нибудь? Чимин пугается вопроса. Он поднимает голову и видит, что Чонин смотрит на Чонгука прямо и открыто. Тот — на него в ответ. Время замирает, и Чимину страшно. Страшно, что ответ на этот вопрос слетит с губ обоих. — Знаешь, этот нож неплохой. Туристический, по всей видимости — веса в нем для охотничьего недостает, — Чонгук кладет нож на ладонь. — Да и у какого охотника ты мог его спереть, разве что у слепого? А вот с «туристами» проще. Смотри, каким изгибом идет его лезвие, — он демонстрирует Чонину его же нож. — Видишь? Красивое, опасное. Чонин смотрит. Чонгук — затаившийся хищник. — На самом деле неважно, какой нож у тебя в руке. Оружие становится оружием после его использования. С таким же успехом это мог бы быть и кухонный нож. Или заточка. Чимин хочет вмешаться, хочет сказать, что этого достаточно, но он не успевает. Чонгук резко хватает Чонина в захват, подставляя нож к его горлу, и Чимин, дернувшись, испуганно закрывает рот ладонями. — А так? — Чонгук сильнее сжимает руки на теле мальчишки. — Остается только проткнуть кожу, вспороть ее, и вся вечность в твоих руках, чужая боль, чужая жизнь. Нож — отличное средство. Нужно лишь уметь брать ответственность, как считаешь? — Давай. Чимин не может сдвинуться с места. Чонгук меняется в лице. Переспрашивает: — Что? — Давай! — вдруг повышает голос Чонин. — Сделай это уже. Давай! Растерянность на лице Чонгука надламывает последнее, что оставалось внутри Чимина нетронутым. И Чонин взрывается горьким рыданием. Впервые, наверное, за весь год. Чонгук, медля, неловко сменяет захват на объятия, и Чимин сталкивается с ним взглядом. По всем ощущениям, он только что умер внутри себя еще раз. На негнущихся ногах он в секунду преодолевает расстояние, садится по другую сторону от Чонина, обнимает его поверх рук Чонгука и прижимается губами к его волосам. Чонин дрожит, его трясет, он навзрыд выплескивает все отчаяние, что за такое долгое время накопилось в нем, и Чимин, отпустив все мысли, обнимает его отчаянно и испуганно. Он обнимает Чонина, и не возникает ни единого вопроса, почему он. Почему он взял на себя эту ответственность, почему все эти месяцы изводил себя, изводил его. Почему злился на неудачи и страстно желал, чтобы Чонин вел себя нормально. Чимин любит его. Любит сильнее всего на свете — маленького неугомонного пацана, сына его любимого старшего брата, который навсегда впечатался в эту жизнь любовью. Чихен научил Чимина стольким вещам, и Чимин обещает, что научит Чонина тоже. И, наверное, впервые за все время Чимин видит в нем нечто узнаваемое. Со всей своей замкнутостью, молчанием, скрытостью, со всем своим безрассудством и до ужаса знакомым поведением. Разница лишь в том, что в свое время для Чимина был Чихен. И Чимин обещает стать для Чонина таким же светом. У него недостаточно мудрости и, возможно, сообразительности, но он любит его. Любит так сильно, как любил Чихен, и его любовь всегда выделяла его на фоне всего мира. Любовь говорила с ним, любовь следовала за ним повсюду, пока Чимин разменивался на поиски и собирал каждый столб собственным лбом. Он просто не умел различать любовь.***
Чимин медленно гладит Чонина по голове, пока тот обнимает его, вроде бы, успокоившись. Наверное, даже спит. Проходит больше получаса, прежде чем Чимин может дышать. Дышать. Как будто заложенность ушла, будто он, наконец, поправился, получив свою порцию инъекции. И мальчик в его руках — его утешение. Чонгук подходит неслышно. Садится на кресло, что стоит рядом, безмолвно протягивает Чимину горячий чай. — Спасибо. Чимин проверяет, спит ли Чонин. Тот лежит у него на коленях, уткнувшись лицом в живот, обнимая, как любимое одеяло. И это согревает. Чимин осторожничает, берет в ладони предложенную чашку, но делать глоток не спешит. Полумрак гостиной нагоняет сонливость. Чимин чувствует себя обессиленным. Он не уверен, что способен одолеть целую чашку чая. Усталость смыкает его глаза, но Чимин борется. Чонгук смотрит на него через раз. — Прости, вечно тебе приходится… — Чимин не знает, как закончить фразу, поэтому просто машет рукой, как бы позволяя Чонгуку самому додумать. Ему очень стыдно, что в семейные драмы тот оказывается втянут по самые уши. Шанс на вдохновение и романтику здесь несчастно проебан. Чонгук не отвечает. Он откидывается на спинке кресла, которое занял, и кулаком прикрывает зевок. Чимин смотрит на его уют и понимает, что совсем не знает чувака Чонгука. У него дрожит внутри осознание, что он хочет это исправить. Его влюбленность до отвратительного легко пропускает мимо все огромные минусы и возможные опасности. Чимин без фильтра, но он научится отделять доброе от плохого. Но как определить наверняка, когда плохой Чонгук делает хорошие вещи? Или хороший Чонгук — плохие? Какой Чонгук вообще? — Мне бы хотелось поговорить с тобой, — немного погодя, негромко говорит Чонгук. — Может, не сейчас или даже не сегодня. Но буду благодарен, если ты не прогонишь меня домой. А позволишь… Как и Чимин моментом ранее, он неопределенно заканчивает фразу жестом, и Чимин надламывается в улыбке. Чонгук улыбается ему тоже.***
— У нас коробка с браком в каком стеллаже? — Хосок вламывается в подсобку ураганом, из-за чего Чимин давится своим обедом и, стараясь откашляться, указывает ему на нужный шкаф. — О, прости. — Ты никак не запомнишь, он же подписан, — отпивая воды из бутылки, Чимин прочищает горло и кашляет еще некоторое время в кулак. — А здороваться вас не учили, господин Чон Хосок? Хосок воровато оборачивается: — Здравствуйте Пак Чонин! — притормозив, театрально кланяется, чем вызывает у Чонина смех. Они сидят с Чимином в подсобке и поедают куриные крылышки из закусочной. У Чонина — сладкая кола из напитков, у Чимина — вода. Чонин признался, что ему нравится проводить время на работе Чимина, потому что никто из детей не имеет доступ к потайной жизни за кулисами всех этих модных прилавков с техникой. Да и разве это не интересно — наблюдать за процессом? — Иди отсюда, — Чимин выдыхает и не сдерживает усмешку, когда Хосок сетует на его беспардонность, потому что отчитывает его при собственном племяннике. Когда Хосок уходит, Чимин поворачивается к Чонину и говорит: — А ты спрашиваешь, как я могу уставать на работе. Посмотри на Хосока — вот тебе не переработанная энергия. — Я не изучаю физику в этом году. — Я знаю, — Чимин улыбается и отдает Чонину свою курочку. — Будешь? Чонин кивает и берет его кусочек. В подсобке — тихо. Счетчики наматывают круги, гудит электричество и мигает пожарная сигнализация. Лампочка все еще на последнем издыхании и вот-вот сгорит совсем. Но это отличный повод вкрутить сюда новую — яркую, живую. Снаружи, то есть из торгового зала, слышны голоса. Наверное, Хосок снова объявляет плюсы акции или уговаривает клиента не думать, а взять сейчас. Играет музыка, какие-то посторонние звуки. — Чимин, сегодня Чонгук приедет? Глаза Чонина — родные темные глаза, с удивительной формой, с длинными ресницами. Чимин обожает в этом человеке любую крошечную мелочь. Вплоть до родинки под глазом, точно такой же, какая была у Чихена. Вечное напоминание о лучшем человеческом в человеке. — Хочешь, чтобы пришел? — вопросом на вопрос отвечает Чимин и хихикает, когда тот смущается. Чонин забавно реагирует на Чонгука, это… здорово. — Да, он обещал привезти какую-то… индейку что ли? Только не говори ему, что мы ели курицу на обед. — Я нем как рыба, — Чонин выпячивает грудь и воинственно стучит по ней кулаком. — Но к ужину я уже точно проголодаюсь и захочу индейку… — Налетим на нее, как два оголодавших аборигена… Бедный Чонгук. — Бедная индейка… Чонин снова смеется, и Чимин готов поклясться, что влюблен в звук его смеха. Я люблю тебя, Чихен. Я готов. Уже вечером они собираются за столом, приезжает Чонгук с обещанной индейкой, пригоревшей на один бок, за что долго извиняется и убеждает, что виной всему — старенькая духовка, которая не шарит в изысканной кухне и портит еду. Чонин с интересом рассматривает его байк, Чонгук потом долго объясняет, что для чего и обещает, что как только тот подрастет, то поучит его кататься. Потом Чонин уходит делать уроки (по крайней мере, он обещает, что пошел делать именно их), и Чонгук остается с Чимином наедине. Они пережевывают какие-то не самые значимые темы, пока Чонгук не спрашивает: — Не хочешь прокатиться?***
Вечерний воздух пронизывает до костей, и Чимин обнимает Чонгука крепче. Уровень адреналина в его крови резко возрастает — он давно не испытывал ничего похожего, года четыре точно. Постепенно страх отпускает, и Чимин, наконец, снимает шлем. Чонгук привез их на центральную площадь. Здесь столько народу — что задохнуться, а их байк посреди дороги — целое препятствие, но Чонгук даже не думает об этом. — Здесь красиво, — говорит Чимин, рассматривая огоньки над ними. Огромная сетка из разноцветных гирлянд накрывает всю площадь всеобъемлющим цветастым одеялом, и яркие блики ложатся на красивое лицо Чонгука, как полупрозрачная акварель. Чимин не чувствует пальцев из-за холода, но, завороженный, не может об этом даже вспомнить. Площадь обнимают стены, но из-за расстояния отсюда до них они кажутся незначительным забором. Обнаженные ветки деревьев светятся огнями, украшенные и торжественные, фонари укутаны в осенние венки, флагами развеваются плакаты. В воздухе — запах свежести и кофе. — Чимин, мы встречаемся или нет? — вдруг спрашивает Чонгук, и его голос звучит слишком резко для такой атмосферы. Чимин стряхивает с себя блестки восторга и переводит на него взгляд. — Что? Чонгук поджимает губы и бедром опирается на байк. Мимо проходят люди, компании людей, пары, молодые люди с детьми, просто одинокие прохожие, и гул, и гомон, и весь этот шум протекает следом. Они тонут в этом громадном городе. — Я не пойму, мы встречаемся или нет, — снова пробует Чонгук, вздыхая. — Я приезжаю к вам почти каждый день, но после того вечера, когда мы так и не… Чимин влюблен. Он понимает, что не слышит ни одного слова, а лишь смотрит на Чонгука, на его лицо, на его волосы, что так естественно завиваются из-за длины. Смотрит на его губы, смотрит на его нос, на родинку под губой, на белесый шрам на его щеке. Слушает голос и интонации. И — влюблен. Чимин просыпается в какой-то новой вселенной, где ему снова восемнадцать. Он снова тот, кто может испытывать чувства, любоваться красивыми парнями, проводить время с ними на байках, в их машинах, в их квартирах, заниматься с ними сексом и мечтать о большем. Чимин снова тот, кто спешит домой к назначенному времени, потому что там ждет некто важный. И этот один факт напоминает, что ему не восемнадцать, а что его жизнь — продолжается и сейчас. Чонгук стоит перед ним и воплощает собой всю ту беззаботную пору, когда Чимин ощущал себя человеком. Но был не совсем счастливым. Счастлив ли он сейчас? Возможно, нет. Но что поменялось? Он отталкивается от байка, поднимает руки и обнимает Чонгука за шею, чувствует теплый выдох на своем лице, и их носы соприкасаются. Чимин прижимается к его губам своими и прерывает не только его речь, но и весь шум вокруг. Вода города затапливает их окончательно, они оба идут на дно, чтобы промерзнуть и вернуться обратно. Поцелуй открывает целую сетку возможностей, и Чимин не берется ни за одну — оседает нежностью на губах, на языке, в послевкусии. Медлит. Чонгук облизывает губы и смотрит на него. Чимин опускается с носочков и становится на полную стопу. И невысказанное вслух — теперь неважно. — Ты подкрасил свой розовый, — говорит Чонгук и касается его волос. — Малиновый пунш. — Я слышал, что чувакам не типа Джонни такое нравится. Что бы сказал Чихен, если бы Чимин привел Чонгука знакомиться? Было предпринято столько попыток ранее, и как же все-таки жаль, что именно эта — не случится. Чихену, быть может, Чонгук бы показался одним из тех Ромео, которые переступали порог их дома. Чимину ведь он тоже казался таким, но какое-то новое ощущение, никак не связанное с его любовью, подсказывает, что Чихен бы одобрил. Чонину Чонгук ведь нравится. — Хочу угостить тебя эклером. — Одним? — Чимин облизывает губы и со вздохом вертит в руках шлем. — Эклер и кофе? — И чай. — Эклер и чай? — Чимин снова поднимает на него глаза. — Этого достаточно? — Достаточно для чего? Чимин не отвечает. Он, поджав губы, надевает шлем и усаживается на байк, поторапливая и Чонгука. Тот усмехается: — Как ты можешь воспитывать ребенка, ребенок? — А когда мы займемся сексом, ребенок? Чимин белозубо улыбается. Он промерз до такой степени, что не чувствует собственного тела. Колючие мурашки напоминают, что он все еще не превратился в ледяное изваяние. А онемевшие в глянцевых ботинках ноги — что он еще имеет их, а не лишился. И ветер, завывающий по площади, совсем не оставляет шанса на тепло. Они такие идиоты, а. Через час они сидят в гостиной, на диване, перед бесконечно черным экраном телевизора. Свет горит только от ночника, и этот полумрак скрадывает опасение Чимина и обнажает что-то еще. Они пьют чай с эклерами на вынос, под одним одеялом, заледеневшие, как две мраморные статуи. Перешептываются, близко-близко, иногда целуются, и пустота от нежности внутри Чимина — больше не пустота. Там не пусто. От Чонгука пахнет ветром и вечером, от его присутствия рядом сжимается сердце и ухает, как сумасшедшее. Чимин с особой бережностью берет его руку и рассматривает дурацкие тату на костяшках. Чонгук никак это не комментирует, дается, позволяет заглянуть не только на рисунок на руке, но и на витражи внутри себя. Они говорят всю ночь. Чимин узнает о Чонгуке много нового, о его семье, о том, что Чонгук никогда не знал своих родителей, что учился жизни на улицах, находясь на попечении его неродного деда; что обучение в университете ему помогает оплатить его друг — не брат, не отец, никто по крови (и что он обязательно познакомит их с Чимином). Он рассказывает, как был потрясен, когда узнал о ситуации Чимина, как долго принимал решение (которое, на самом деле, принял мгновенно, но ему необходимо было прожить с этой мыслью некоторое время). Чонгук много говорит, и говорит, что Чимин — самый достойный уважения. И что Чонин похож на него сильнее, чем тот может себе представить. Чимин видит в отражении Чонгука свое собственное. И понимает, что битые стекла внутри него — такие же сияющие витражи. Ведь правда в глазах смотрящего. И отражение света — его собственный свет. И свет, который видит Чонгук, — это свет самого Чонгука. Плед на двоих. Грабли давно приставлены к стене. Ромео возвращены на страницы книг. На улице — осень. — Я, вообще-то, получил высший балл по экзаменам, — неожиданно говорит Чонгук. Чимин как-то странно заглядывает ему в лицо, не веря своим ушам. Повисает неловкая пауза. И они вдруг начинают хохотать, сдерживая громкость изо всех сил. И тепло, которое греет обоих, самое интимное в жизни. Чимин, отсмеявшись, выдыхает, кладет голову Чонгуку на плечо и крепче сжимает чашку. Чай со смородиной пахнет на весь дом.