Колючие лучи декабрьского морозного солнца жестко очерчивают линию его скул, таких острых, что можно порезаться, носа, едва ли вздернутого кверху, подбородка, покрытого темной недельной щетиной. Дурацкая красная вязаная шапка с ушами — подарок жены, на прошлый новый год, скрывает жесткие каштановые, слегка вьющиеся волосы. Уверен, стрижка идеальна — брат всегда следил за своей внешностью, ведь нужно соответствовать статусу, как-никак не последний человек в городе. Куртка в стиле милитари с подкладкой из овечьей шерсти распахнута, открывая вид на скрытый фланелевой рубашкой торс…
Я с трудом отвожу взгляд, понимая, что так пялиться, как минимум некрасиво, хотя безумно хочется достать телефон и сделать пару снимков. Не думаю, что он простит мне это. Скорее даст по морде.
— Ка-айя! — на меня налетает кучерявое нечто, и я едва не падаю на спину, пытаясь удержать ребенка, вцепившегося мне в шею.
— Ох, Макс! Макс, эй, отпусти, задушишь же!
Да-а, с этим парнем мы подружились, несмотря на то, что происходит между мной и братом.
— Тебе уже не пять лет, ты уже тяжелый! — с трудом отлепляю от себя этого непоседливого мальчишку и, убедившись, что он твердо стоит на покрытой ледяной коркой земле, сгоняю с лица улыбку. — Ты же мог упасть.
— Не мог, ты же держал! — упрямо хмурит брови Макс. — Ты едешь с нами?
— Нет, он не едет с нами! — раздается крайне недовольный голос за спиной. Оборачиваюсь, чувствую себя так, как, наверное, чувствовала бы ржавая балерина, что крутится вокруг своей оси в какой-нибудь старой шкатулке. Забытая, ненужная, гниющая в остатках былой роскоши. Владлен складывает руки на груди и смотрит со всей присущей ему неприязнью. Меня будто током шибает от этого взгляда. — У него работа.
Делаю над собой немыслимое усилие и почти что выдавливаю улыбку. Жалкую, но она придает голосу беззаботности. Хорошо, что Макс не видит моего мертвецки бледного лица. Ловлю свое отражение в окне забитого подарками автомобиля и мне хочется сейчас же свалить отсюда к чертовой матери. Господи, эта вечно несчастная морда когда-нибудь исчезнет, или мне с ней умирать придется? Хороните в закрытом гробу, чтоб людей не пугать, пожалуйста.
Нет, нужно сваливать отсюда к чертовой матери. Чтоб не чувствовать себя лишним. Чтоб не ломать праздник самым близким и дорогим людям.
— Да, но работа подождет, так что я еду с вами.
Чудо, и где я нашел столько смелости, чтобы сказать это ему в лицо?
Брат хватает меня за плечо, разворачивая к себе, оттягивает от Макса и шепчет зло:
— Прекрати, — подрагивающим от ярости голосом шипит он, притягивая меня за руку, — не смей лезть к нам. Я предупреждаю, ты когда-нибудь напросишься, и я…
— Мой психотерапевт, к которому ты меня насильно отправил, сказала, что мне стоит больше времени проводить с семьей, — хочется провалиться под землю от того, как жалко звучит собственный голос. Почти что умоляюще.
— Я отправил тебя, потому что тебе, блять, лечиться нужно!
— То, что я однажды признался в любви тебе, не делает из меня психа, — раздражение просачивается сквозь полотно отчаянья. Черт, обычно с этого начинаются все наши ссоры. — Я не подросток во время спермотоксикоза. Глядя на тебя, слюнями не захлебнусь и под столом рукоблудить за ужином не буду. Обещаю вести себя нормально.
Он молчит, выдыхая воздух сквозь стиснутые зубы, и я добавляю, ставя точку в этом бессмысленном диалоге:
— Юля пригласила меня.
— Если ты испортишь детям праздник… — он не договаривает, лишь сжимает кулаки в бессильной ярости и уходит. Возможно, чтоб выяснить отношения с женой, но главное, что он не прогнал меня. Хотя лучше бы надавал по куполу и вышвырнул взашей.
Делаю глубокий вдох, прежде, чем повернуться лицом к племяннику. Он смотрит внимательно, но вопросов не задает. Не впервые на его глазах Владлен срывается. Спасибо, хоть не запрещает видеться с мелким. Хотя, когда родился Макс, он поставил ультиматум, что я должен регулярно посещать психотерапевта, иначе он запретит мне приближаться к нему. Я был вынужден согласиться. А как иначе?
— А что у тебя там? — Макс с интересом поглядывает на объемный рюкзак, стоящий около машины. Конечно же, он знает, что там подарки, но интрига порой слаще факта.
— Кое-что для гриля, — бросаю небрежно и не могу сдержать улыбки. Глаза мальчишки светятся от радости, предвкушая новогоднее чудо. И ничего, что сегодня только двадцать девятое. Сказка для детей начинается еще в ноябре.
— Кайя, подержи, пожалуйста, Софию, пока я… — Юлька вручает мне одетую в зеленый комбинезончик малышку, и я с радостью беру ее на руки. Софи всего год, но для своего возраста она очень смышленая и улыбчивая. Искрящаяся счастьем мордочка лыбится во все восемь зубов, внимательно изучая мое лицо, а у меня едва ли сердце не выскакивает от восторга. Не представляю жизни без этих людей. И пусть я лишь гость в их доме.
Не всегда желанный гость, честно говоря.
Никогда не желанный, если быть точным.
Владлен выносит из дома объемную коробку и смотрит на меня с недоверием. Он не любит, когда Юлька позволяет мне подержать на руках Софию. Он вообще не любит, когда я приближаюсь к его детям. Как будто я могу заразить их гомо-вирусом. Или алкоголизмом.
Погрузив коробку в багажник, Владлен садится за руль и заводит двигатель, прогревая мотор…
…Мы на месте, спустя всего пару часов, хотя раньше до загородного дома родителей Юли тащились часа три, а то и больше. Неудивительно, учитывая скорость на спидометре. Здорово же я разозлил брата своим внезапным появлением.
Вообще их семья каждый год отмечает Новый год за городом — это уже почти что традиция, но я вот праздную с ними впервые. За столько лет нашего конфликта, брат ни разу не пригласил, и это неудивительно.
Я не обижаюсь, нет, ни в коем случае. Он имеет полное право меня ненавидеть, просто…
— Кайя, ты уснул? — Юлька легонько толкает меня в плечо, заставляя двигаться дальше. Кажется, я залип, глядя на огромную ёлку, растущую посреди заднего двора, украшенную иллюминацией и шариками.
— Дядя, включи электричество! — просит Макс, и я словно механическая кукла двигаюсь к щитку.
Бесполезно. Я думал, смена обстановки выведет из оцепенения…
— Что это у тебя?
Перехватываю внимательный взгляд Юльки и касаюсь пальцами собственных губ. Больно, но не смертельно.
— Порезался, когда брился.
Блять, щетина говорит об обратном… Даже не щетина уже. Почти борода. Ещё чуть-чуть и я смогу с легкостью играть Деда Мороза на детском утреннике, причем без грима.
Она не верит, складывает руки на груди, и мне становится не по себе, будто меня зажимают в тиски.
Вздыхаю и признаюсь, чувствуя себя, как на военном трибунале:
— Пил воду из разбитого стакана.
Ну не рассказывать же ей, что у меня вся посуда побитая, не считая единственного уцелевшего стакана с небольшим сколом, о котором я благополучно забыл.
Женщина подходит ближе, кладет руку мне на плечо и, понижая полный уверенности голос до шепота, доверительно произносит:
— Я не враг тебе. Если будет некомфортно, ты только скажи, хорошо?
Мне хочется скинуть ее руку и что-то грубо ответить, но я лишь киваю. Да я ей в ноги кланяться должен, за то, что она пригласила меня.
На том мы и расходимся. До вечера нужно замариновать мясо для гриля и подготовить место для костра. Готовку мне доверять никто не собирался, да и костер тоже не желательно, поэтому оставалось украсить дом и разнести вещи по комнатам.
Конечно, я же человек-праздник. Гирлянды, ёлка, яркие флажки — это мое все.
Юлька выделяет мне дальнюю спальню возле детской, как можно дальше от хозяйской. Возможно, совпадение, а возможно… у меня паранойя.
Часам к девяти, когда на всю улицу пахнет жареным на гриле мясом и морозом, я до сих пор в своей комнате возле окна, думаю, стоит ли мне спускаться вовсе. Не потому что я хочу построить из себя обиженную девочку или испортить им праздник, вовсе нет. Скорее я хочу спасти вечер. Серьезно, насильно веселиться себя не заставишь, но ради детей я должен хотя бы сделать вид, что не жалею о том, что приехал сюда.
Подойдя к зеркалу, я растягиваю губы в самой идиотской улыбке и держу их так, пока мышцы не начинает судорогой сводить. Говорят, помогает — в мозг поступает сигнал, что все хорошо. И действительно, спустя минуту мучений мне становится смешно. Я даже позволяю покривляться немного, отпустив в свой адрес пару дурацких комментариев.
В детстве мы с Владленом любили подшучивать друг над другом подобным образом типа «эй, красотка, классный бампер»… До тех пор, пока я не начал ловить себя на мысли, что «бампер» у брата действительно классный. И у меня на этот бампер очень даже стоит.
Улыбка становится зловещей, и я поспешно отворачиваюсь от зеркала. Возвращаю себя в нормальное состояние и спускаюсь вниз.
— А я уже хотела за тобой Макса послать, — Юлька вручает мне тарелку с хот-догом и парой кусочков курицы и овощей, и одаривает внимательным взглядом. Почему мне кажется, что она знает больше, чем знаю я?
Брат в мою сторону даже не смотрит, и я довольствуюсь его напряженным профилем — брови нахмурены, челюсти сжаты так, что, кажется, сейчас зубы раскрошатся.
Хочется ударить его и заорать: «может, хватит уже?! С того момента прошло более десяти лет!» Но я только улыбаюсь. Улыбаюсь снова и снова, пережевывая мясо и не чувствуя ни вкуса, ни запаха.
Макс что-то рассказывает про школу, учителей, одноклассников, а я ни слова не слышу.
Что ж за херня…
Боже, когда это кончится?
— Я сейчас! — оставляю тарелку на скамейке, а сам плетусь к дому. Хочется накинуть на голову капюшон, сунуть руки в карманы, сгорбить плечи — стать таким, каким меня видят каждый день незнакомые люди. Но здесь нельзя сдавать позиции. Эта бесконечная игра в нормальность только ради них.
Две таблетки — белая и красная. Запиваю водой из-под крана и вцепляюсь побелевшими пальцами в край раковины. Глаза закрыты, но мне кажется, будто кто-то вырезал мне веки. Свет слишком яркий, и мне хочется нащупать выключатель, но боюсь, я рухну на пол, если лишусь точки опоры.
Таблетки действуют почти сразу — отпускает мгновенно. Тягучая, как патока истома заполняет все тело. Движения замедляются, становятся контролируемыми, и я почти что чувствую, как покалывают кончики пальцев от удовольствия. По спине пробегают мурашки, и я улыбаюсь медленно и лениво, глядя на себя в зеркало. Так гораздо лучше. Так гораздо спокойнее. Такую улыбку не сотрет даже половая тряпка.
Спускаюсь вниз, не держась за перила — движения уверенные и степенные, так, как и положено.
Юлька, не отрываясь от разговора с мужем, бросает на меня беглый взгляд, и я замечаю ее беспокойство. Ничего страшного. Я, почти что, не ненавижу тебя. Ты не забирала у меня брата. Ты хорошая. Хорошая.
— И если Лисицыны смогли добиться через суд компенсации, то и мы сможем! — уверяет женщина, сжимая в руках чашку горячего шоколада.
Моя кружка с оленем стоит на грубо сбитом деревянном столе, в ней плавают маршмеллоу и порядком подтопленная битая карамель. Спасибо за заботу…
Хочу взять чашку, но промазываю и едва ли не разливаю всё. В последний момент успеваю схватить, и горячее какао обжигает пальцы. Бездумно улыбаюсь. От чего-то это кажется забавным.
— Зай, мы с тобой на услуги адвоката больше потратим, — Владлен потягивает ром со льдом из бокала и демонстративно обнимает жену за плечи.
Ранил.
— Я не хочу спускать это с рук. Может, нам стоит поговорить с Лисицыными? — Юля кладет голову ему на плечо и прикрывает глаза. Вижу в глазах брата вызов и торжествующую улыбку.
Убил.
Хочешь сделать мне больно? Давай, вот он я! Весь твой! Валяй. Мои таблетки хорошо подобраны, и вряд ли тебе преодолеть их влияние и вывести меня из себя.
Мы все молчим какое-то время, и лишь Софи лепечет что-то, возюкая ложкой по тарелке, сидя в своем детском кресле. Даже Макса уже срубил сон, а она все никак не угомонится.
— Кайя, что ты подаришь детям на Рождество? — Юлька не открывает глаза, уютно утыкаясь носом мужу в шею. Она улыбается и выглядит действительно беззаботной, но почему-то мне снова кажется, что за этой беззаботностью скрывается вызов.
— Я купил билеты на безлимит в парк развлечений. Макс давно хотел.
— О-о, да он будет в восторге! — хмыкает Влад, отпивая от своего бокала, а у меня едва ли дух не перехватывает. Впервые за столько лет у нас намечается нормальный разговор.
— И рюкзак с Флэшем. Ну, а для Софии, как вы и заказывали, конструктор. А, и еще одинаковые футболки с Сантой. Им понравятся, — прячу улыбку за чашкой и мне, блять, даже дышать страшно — вдруг отсутствие презрения и отвращения на лице брата — это лишь плод моего больного воображения?
— Мы тоже приготовили тебе подарок, — Юлька поднимает голову и прищуривается. У Макса такое же выражение лица, когда он со всех сил пытается удержать какой-то секрет.
Иногда я понимаю, почему Владлен выбрал ее. Она действительно красавица: черные вьющиеся волосы и миндалевидные зеленые глаза. В средневековье за такую красоту могли и на костре сжечь.
— Я вам тоже приготовил, — слабо улыбаюсь и перевожу взгляд на засыпающую в своем кресле Софи. Вот золото, а не ребенок! Другие начинают капризничать, когда хотят спать, а эта тише воды, ниже травы.
Юля подкрадывается к дочери, осторожно вытаскивая её из кресла, и несёт в дом, а мы с братом остаемся наедине.
Глаза в глаза, друг напротив друга.
— Неловко правда? — будто мои мысли читает, произносит Владлен, залпом допивая ром.
— А раньше мы могли часами болтать, и нам никогда не было скучно, — убираю в сторону едва ли тронутое горячее (холодное) какао и все-таки сую руки в карманы. Дурацкий жест, но сейчас больше всего мне хочется закрыться от него.
— Да, могли. До тех пор, пока ты всё не испортил.
Выдыхаю сквозь стиснутые зубы. Закрываю глаза. Считаю до десяти.
— Может, перестанешь напоминать мне об этом?
— Перестань меня сверлить таким взглядом.
— Каким? — прищуриваюсь, подаваясь вперед. Я не хочу затевать ссору, но, черт, где здесь стоп-кран?
— Брось, Кайя, я не слепой! — Владлен выглядит угрожающе, но мы все еще говорим шепотом. Со стороны, должно быть, забавно смотрится. — Все вокруг тоже не слепые. Мне противно, и я не хочу, чтоб ты…
— А если я сдохну, тебе станет легче? — почти рычу, зло и отчаянно. Десять лет вопрос вертится у меня на языке, и вот я решаюсь спросить. Глупо. По-детски.
Брат не отвечает, но и особой задумчивости я на его лице не замечаю. Скорее ответ готов давно, и он воспринимает его, как само собой разумеющееся…
— Я всё равно люблю тебя.
Произношу это прежде, чем уйти в дом. На душе гадко, будто кто-то размазал по стенам черепной коробки известную субстанцию и сейчас активно этому радуется. Что-то незаметное, важное я упускаю. Что-то, что не должно было случиться, но случилось и…
Утром Юлька находит меня на полу кухни с так и не начатой бутылкой виски в руках. Она, сонная и уютная, укутавшаяся в клетчатое пончо с кисточками, присаживается рядом, отбирая бутылку.
Мы сидим в тишине несколько минут, пока она хриплым ото сна голосом не произносит то, что, наверное, должно меня подбодрить:
— Ты молодец. Хорошо держишься.
— Я закодирован, — с громким стуком ставлю стакан на пол и утыкаюсь лбом в колени, обнимая себя руками. От плитки тянет сыростью, и не стоит ей сидеть на холодном полу, но…
— Я не об этом.
— Ты все слышала? — поднимаю на нее глаза и вижу, что да, она все слышала.
Юля вздыхает и, повертев в руках бутылку, убирает ее на стол.
— Может, тебе стоит переключить свое внимание на кого-то другого? — выдает совершенно бессмысленное предположение.
Что я дурак, что ли, и за столько лет не додумался до этого? Нет, здесь дело в ином.
— Ты бы смогла?
Она лишь пожимает плечами, зябко кутаясь в пончо.
— Мы с Владом давно охладели друг к другу. Осталось лишь уважение, привычка, привязанность. Да и дети. Искра была в восемнадцать. Но сейчас…
Я зарываюсь пальцами в волосы и до истерики хочу, чтоб она заткнулась. В восемнадцать… Когда брату было восемнадцать, я уже сидел в колонии для несовершеннолетних за грабеж. А что еще было делать мне, малолетнему дебилу, когда родной брат отвернулся, втоптав твои чувства в грязь с особой жестокостью?
Наркотики. Принудительное лечение. Улица. Легкие деньги. Наркотики. Принудительное лечение…
— Я так больше не могу, Юль, — поворачиваюсь к ней и по ее выражению лица представляю, как жалко сейчас выгляжу. Как побитая собака. — Это сильнее меня. Прости.
Она вдруг обнимает меня за шею, крепко сжимая, и я неожиданно для себя обнимаю в ответ. Гадко. Как же гадко. Мне почти тридцать лет. Я мужчина. Я должен взять себя в руки.
— Скажи, а если бы он ответил тебе взаимностью… — она немного отстраняется, и я вижу в ее глазах тревогу. — Ты бы разрушил мою семью? Оставил бы детей без отца?
Делаю глубокий вдох, задерживая воздух в легких на несколько секунд, и медленный размеренный выдох, прежде, чем ответить. Господи, еще немного, и я позорно расплачусь.
— Да, Юль. Да.
***
— Он едва не сорвался после твоих слов. После твоего… молчания, — Юля садится на край кровати, нервно проводит рукой по волосам, как делает всегда, когда нервничает. А нервничает она сильно, хотя и сама не может объяснить природу своего волнения. Чуйка, та самая женская интуиция, возможно, обыкновенная внимательность к деталям — что-то подсказывает ей быть очень осторожной в словах и поступках. К брату мужа она всегда относилась с опаской — с того самого дня, как Влад, еще будучи ее бойфрендом без какого-либо намека на будущую совместную жизнь, рассказал о Кайе не самые лучшие вещи. Не лучшими они были, по мнению самого Владлена.
— Меня не волнует, — мужчина, не отрывая взгляда от экрана ноутбука, поправляет сползшие на нос очки в толстой деревянной оправе, но в голосе его звучит раздражение.
— Если бы тебя это не волновало, ты бы не психовал, — парирует Юля, выводя мужа на откровенный разговор. Она частенько принимала удар на себя, зная, насколько у мужа взрывной и непредсказуемый характер.
Он всегда очень громко говорил, громко смеялся, а уж если был зол, то вообще лучше прятаться под столом. Он никогда первый не затевал драку, но охотно принимал в них участие, отстаивая чужую задетую гордость или просто удовлетворяя свое желание надрать кому-нибудь задницу. Юля была громоотводом для него.
— Я не хочу говорить о нем, — мужчина резко вскидывает голову и убирает ноутбук на кровать рядом с собой — явный признак того, что, противореча собственным словам, поговорить хочет. — Я вообще не понимаю, зачем ты притащила его?
Женщина откидывается назад, укладывая голову мужу на колени — еще теплые от ноутбука.
— Неужели тебе его не жалко?
Владлен глубоко вздыхает, как вздыхают родители перед тем, как в который раз объяснить непонятливому чаду очевидные вещи.
— Он испытывает ко мне аморальные чувства. До сих пор. Уже столько лет. Что тебе еще не ясно?
— И что же в этих чувствах аморального? — Юля смотрит ему прямо в глаза, отмечая малейшие изменения. Сколько раз у них происходил этот разговор? Влад будто заевшая пластинка повторяет одно и то же, не вникая в смысл этих слов.
В нем говорил тот обиженный подросток, чье детство буквально перечеркнул родной брат. В нем говорила улица, воспитавшая и «научившая» различать только черное и белое. А Владлен в нем молчал.
— Скажи, ты любишь меня так же, как любишь детей? Ты любишь меня так же, как кофе ранним утром? Или может быть так же, как десять лет назад? А может так же, как свою машину и работу?
Мужчина снимает очки и трет переносицу, будто у него от напряжения разболелись глаза. Но на самом деле он думает. Думает долго и мучительно, переступая через себя, скручивая себя в тугой узел. Вот уже десять лет, как он думает. Так непросто отказаться от собственных суждений, разрушить стену, разделяющую сознание и подсознание. Розовые очки бьются стеклами вовнутрь — это все знают. Но не всем известно, что порой нужно размахнуться и впечатать кулак в собственную морду, да так, чтоб мозги на место встали.
— Десять лет, Влад. Подумай. Вы мучаете друг друга десять лет.
— Хорошо, хорошо! — раздраженно выдыхает мужчина, вскидывая руки. — Я поговорю с ним. Вечером.
— Обещаешь? — Юля мягко улыбается, чувствуя пальцы на своей щеке. Буря миновала. Корабль выстоял.
***
Когда нервы на пределе, а градус напряжения давно переваливает за точку кипения, случается такое, что тело трясет непроизвольная дрожь.
Я сижу в комнате, выделенной мне, и смотрю в окно на играющего во дворе Макса. Он строит ледяную крепость, причем укреплением в сторону леса, а не в сторону дома. Будто защищаться будет вся семья от невидимых врагов, пришедших из безмолвной чащи.
Юлька звала обедать, но я не могу переступить через себя и выйти в столовую, смотреть ей в глаза, смотреть в глаза моему помешательству.
Помешательство. Хах. Иначе и не назовешь.
Таблетки стоило выпить еще утром, но, думаю, после них я был бы еще тем овощем.
В комнате стало заметно жарче. Наверное, кто-то включил обогрев верхнего этажа на все двадцать пять. Дома у меня всегда холодно, вот я и не привык.
Я сижу в кресле возле окна и все наблюдаю за падающими снежинками. Время идет. Я слышу, как смеется Макс, как Юля просит его надеть шапку. Они такие живые, а ведь они даже не понимают своего счастья. Как это просто и как это сложно — радоваться жизни.
Как жаль, что я родился бракованным.
Закат медленно раскрашивает тюль вечерними красками. Из-за снегопада не видно солнца, но я вижу, как стремительно темнеет на улице и у меня в комнате.
Голоса внизу затихают, и я прикрываю глаза. Очень глупо сидеть весь день в комнате, но как быть веселым, зная, что тот, кого ты любишь, хочет твоей смерти?
Скрипнула дверь, но я не хочу открывать глаза.
— Юль, я не буду обедать, — бормочу, отворачиваясь.
— Она мне так и сказала, — голос брата разрезает тишину, будто художник неудавшееся полотно.
Я поворачиваюсь к нему всем корпусом, ожидая, пока Владлен закроет дверь и сообщит что-то важное.
— Я… кхм… — он садится на край моей кровати, сцепив руки в замок перед собой. — Не хочу таить. Меня попросила с тобой поговорить Юля.
Он снимает очки и надевает их на голову, таким привычным будничным движением, будто отец, который пришел проверять дневник у ребенка.
— И что же ты хочешь сказать? Какой я мудак? — пытаюсь выдавить из себя хоть каплю злости, но пока что у меня прекрасно получается только ныть. Сука, как же я себя ненавижу. Я знал, на что шел, так чего теперь скулить, как побитая собака?
Откидываю голову назад, прокручиваюсь на кресле, пока не окажусь лицом к лицу. Смотрю на каштановые кудри и очки на его голове, запутавшиеся в волосах, смотрю на усталый взгляд и совсем не праздничный наряд. Он не хочет быть здесь, в этой комнате. Хочу ли я, чтоб он здесь был?
— Верни мне брата, который хуй клал на всех, занимая три парковочных места на стоянке, оставляя машину поперек, на которую у него даже не было прав, — слабая улыбка едва касается его губ, а я уже повержен. Повержен настолько, что мозг отсоединяется от языка, и я говорю самую глупую вещь, которую только мог сказать в этот момент. Чувствую, как своими руками сжигаю хлипкий мостик между нами и с ужасом понимаю, что не могу заткнуть себе пасть.
— Его больше нет. Ты его убил.
Владлен меняется в лице, и я вижу в его взгляде только ненависть. И меня захлестывает волна мазохистского наслаждения. Да, теперь всё на своих местах.
— Когда я при ментах, при отце и матери, при всех моих дворовых корешах в той камере сказал, что я люблю тебя. А ты врезал мне и обозвал пидорасом. Знаешь, что было потом…
Мой голос обрывается, да и как тут не заткнуться, ведь я и так уже сказал так много, что мне теперь за всю жизнь не отмыться. Он догадывался. Наверное, не хотел верить, но догадывался.
— Они смотрели на меня вот так, как ты сейчас смотришь…
Нет, всё-таки стоило выпить таблетки.
— Заткнись, — едва слышно шипит Владлен, а я только ухмыляюсь. Пусть попробует закрыть мне рот.
— А потом…
— Замолчи, серьезно, я не шучу!
Вижу, как Влад сжимает руки в кулаки. Его взгляд просверливает во мне дыру, а я только откидываю голову назад и улыбаюсь на все тридцать два.
— Они пинали меня ногами в живот, пока я выплевывал свои легкие, и били даже после отключки. А ментам было похер на мои крики и просьбы о помощи. Я же пидорас. Не жалко.
Все. Баста. Достаточно пиздостраданий.
Встаю на ноги, едва ли чувствуя твердую почву. Мне кажется, что я пытаюсь удержать равновесие на палубе во время сильного шторма.
— Я вызвал такси. Не хочу портить вам отдых.
— Кайя…
Я беру с полки пустой рюкзак и выхожу из комнаты. Это самый глупый побег, ведь поздно драпать, когда акулы ноги доедают, но останься я здесь, и кто знает, что будет? Я просто не готов к тому, что меня ждет. Моральное разложение — это нечто постыдное, а неприличия нет там, где нет чужих глаз.
Если Юля хочет, чтоб мы «подружились» с Владленом, ей стоит…
Сжимаю кулаки с такой силой, что ногти впиваются в ладонь. Физическая боль отрезвляет, и мне хочется для закрепления эффекта еще и по морде себе врезать. Юля ни в чем не виновата. Ни в чем.
Я повторяю себе это каждый день, и каждый день пытаюсь в это поверить. Какой же я блядский мудак, честное слово!
Уже выйдя за ворота, вспоминаю, что забыл куртку в коридоре, и все тело пронзает холод, а ветер бросает снег за шиворот тонкой рубашки, но на самом деле — это ерунда.
Таксист смотрит на меня подозрительно. Еще бы! Я бы и сам не доверял мужику с таким выражением лица, как у меня.
Машина несется по обледенелой трассе, а я только и могу мечтать, чтоб она слетела в кювет. Раньше я думал, что, когда не боишься умереть, то и жить проще. Но жить не проще. Я бы предпочел жить, будь у меня ради чего жить.
Я бы предпочел бояться смерти.