Любимец Фортуны

      Отпрянув от него, Маккой почувствовал, что начал транспортироваться. Спустя несколько мгновений он очутился в пиратском недо-лазорете. Выучка взяла верх, и он поймал себя на том, что сразу же практически бездумно направился к раненым и умирающим. В то же время разум его был занят тем, что снова и снова прокручивал в памяти злые слова от человека, которого Маккой считал своим другом. Усердно трудясь над изувеченными телами врагов, он уверился, что худшим во всей этой ситуации было то, что он заслужил ненависть Кирка.       В камере же потрясённую тишину, повисшую после исчезновения доктора, прервал Кирк, желавший знать, что сталось с его бутылкой. В итоге обнаружив на полу её осколки, он огляделся, очевидно прикидывая свои шансы заставить кого-то принести ему ещё одну. Оценив их как нулевые, он перекатился набок и, покачиваясь, поднялся; осколки хрустнули под его сапогами.       — Ой-ё, надрался сильнее, чем думал, — хрипло сказал он и с трудом взял курс на репликатор.       На полпути он остановился и, побледнев, приложил руку к животу.       — Кажется, я сейчас…       Скотт, узнавший симптомы, отреагировал с инстинктивным сочувствием и поспешно отволок его к гигиеническому блоку, где Кирка стало обильно и шумно рвать.       Спустя несколько минут они вышли. Скотт помог ему улечься на одну из нижних коек, реплицировал влажное полотенце и бережно отёр лицо своего капитана. Кирк ответил Скотту бледной тенью своей обычной яркой улыбки и похлопал его по щеке.       — Спасибо, Скотти, — тихо сказал он.       — Не следовало эту отраву пить, Джим, — с грубоватой заботой сказал Скотт. — Тебе ведь стало только хуже.       Отчасти он ожидал, что получит в ответ всё те же гнев и презрение, но нет. Кирк посмотрел на склонившееся над ним встревоженное лицо и вздохнул.       — Знаю, Скотти, — сказал он измученно, — но я как в той песне: «Устал я сегодня, мне нужен покой». Я хотел, чтобы голоса в моей голове заткнулись нахуй.       И он отвернулся к стене.       Чувство беспомощности всё нарастало. Некоторые из запертых здесь людей запросто могли захватить контроль над кораблём, если бы только каким-то образом оказались снаружи; к сожалению, к их числу не относился доктор Маккой — единственный, кому было позволено покидать комнату.       По предложению мистера Спока они начали делать из реплицированных ингредиентов поражающий газ. Если Маккой вернётся к ним, то воспользуется газом, когда его заберут к раненым в следующий раз. План сорвался: как только газовая бомба и респиратор были закончены, пираты транспортировали из комнаты то и другое. Смачные ругательства мистера Скотта заглушили характерное жужжание клингонского транспортатора.       — Ну, а чего вы ждали-то? — Кирк перекатился к ним лицом. — Если они пираты, это ещё не значит, что они тупые. Вы же, по идее, цвет Звёздного флота. Конечно, они за вами наблюдают. — Он покачал головой; глумливая усмешка исказила красивое лицо. — Неужели мне всё время нужно думать за вас?       Вид его был отталкивающим: футболка заляпана рвотой, а лицо, которое до начала всех этих событий было бледным и напряжённым, из-за яркого света и алкогольного отравления приобрело странный нездоровый оттенок.       Всё это уже было достаточно плохо, но хуже всего было выражение его глаз — некая пустота, полное отсутствие осознанности и внимания к другим людям, которое всегда отличало его как капитана.       Ухура, сидевшая на одной из коек, вдруг поняла, кого ей напоминал Кирк — собственное отражение из зеркальной вселенной. Она видела двойника лишь на бортовых записях, но сейчас узнала в светло-карих глазах Кирка ту же самую пылающую грубую злобу. В камере было душно и жарко, но Ухуру пробрало внезапным морозом, и она содрогнулась.       Кирк, презрительно фыркнув, улёгся обратно на спину, и Стоун, который возлагал слишком большие надежды на газовую бомбу, растерял последние остатки терпения. В два шага он достиг койки Кирка, рванул его футболку и занёс кулак, готовясь стереть с его лица наглую ухмылку.       Тут же отреагировал Спок: перехватил руку Стоуна за мгновение до удара. Не сопротивляясь, Кирк наполовину свесился с койки, не падая только за счёт того, что Стоун держал его за футболку.       Кирк смеялся, широко разведя руки в стороны.       — Давай, бей, — язвительно сказал он. — Ты же знаешь, что я этого хочу, я этого заслуживаю, ну же, давай, пусть нас обоих потом разжалуют.       Понимающий взгляд Кирка отрезвил Стоуна — как и осознание того, что он едва не натворил. Стоун отпустил заляпанную футболку и отвернулся, изо всех сил пытаясь успокоиться.       Кирк свалился с койки и теперь лежал на полу, всё ещё слабо посмеиваясь. Энсин Малик убирал разбитое стекло, но, должно быть, пропустил какой-то осколок, потому что под левым плечом Кирка стала набегать лужица ярко-красной крови. К счастью, доктор Маккой вернулся к ним как раз в этот момент.       Для Маккоя было очевидно, что за время его отсутствия ситуация ухудшилась, но он не мог позволить себе потерять самообладание.       — Никто не собирается помочь ему подняться? — настойчиво спросил он и неприятно удивился, когда подошёл один только Спок. Вдвоём они водрузили своего друга обратно на койку, сняли с него окровавленную футболку, и Маккой перевязал глубокий порез над лопаткой Кирка и его разбитую правую руку.       Когда Маккой закончил, Кирк надел промокшую от крови футболку обратно. Маккой просканировал его трикодером, отчаянно пытаясь обнаружить хоть какие-то изменения в физиологии — яд, вирус, свидетельство воздействия на психику — проклятье, да что угодно, что объяснило бы происходящее с Кирком.       — Трикодер этого не покажет, знаешь.       Кирк немного протрезвел после промывания желудка, но его раздражительность никуда не делась.       — Что не покажет?       — ТХТПП.       Маккой моргнул, он никогда не слышал про…       — Это мой диагноз, доктор: ТХТПП. То хуёво, то полный пиздец, — он утёр ладонью рот. — Знаешь, что меня больше всего бесит? У меня же всё было под контролем, я себе спуску не давал, жёстко всё. — Он поднял сжатый кулак, ногти глубоко впились в ладонь. — И после всех этих потерь, смертей и боли — что меня в итоге добило? Эта жуткая песня.       Маккой поморщился, видя, что Кирк смотрит будто бы сквозь них, его глаза были огромными и невидящими.       — Она играла в магазинчике, когда мы прогуливались мимо, — мягко сказал он. — Эдит взяла мою руку и сказала: «Что бы это ни было — позволь мне помочь». — Он сглотнул ком в горле и посмотрел на них. — Не помните?       И он начал напевать старую песню, которую включала Кэлкрофт.       «Крепко спи, мой родной, пусть я сейчас не с тобой.       Засыпай, и любовь моя станет путеводной звездой.       В каждом сне я приду, я тебя обниму,       Баю-бай, засыпай…»       Он не допел эту милую, глупую, банальную песенку; его голос сорвался. Когда он снова заговорил, по контрасту с пением его грубость ещё сильнее царапнула слух.       — Странно, как сильно может подействовать на тебя дешёвая музыка, — свирепо сказал он. — Чего вылупились? Не знали, что я петь умею? Так я и не умею — по трезвой уж точно. Старый добрый Джордж за этим проследил. Чтоб его сын да стал сраным певуном? Хуй там! Старый добрый Джордж хотел, чтобы его сын был его точной копией. Такой эмоционально ущербный говнюк с двумя извилинами в мозгах, который умеет только драться и матюкаться. — Он рассмеялся: скрипуче, невесело. — А теперь — узрите, о чудо, ровно это он и получил. Иронично, не правда ли? Я ненавидел его всю свою жизнь, а теперь понимаю, что незаметно для себя самого стал таким же.       Маккой понятия не имел, что тут можно сказать. Он не успел ничего обдумать, всё навалилось разом и слишком быстро. Он всегда считал Джима одним из любимцев Фортуны; человеком, который легко шёл по жизни, щедро одарённый удачей. Ошибка оказалась настолько чудовищной, что вера Маккоя в их дружбу, и без того уже ослабевшая, пошатнулась ещё сильнее.       — Джим, я… Ты вовсе не…       Кирк вскочил с койки и схватил доктора за полу рубашки.       — Я любил её, я убил её — каким человеком надо быть, чтобы не проронить ни слезы после такого? Я похоронил своего единственного брата и не смог заплакать ни разу — да кто я после этого? — Он с силой тряхнул Маккоя. — Теперь ты понимаешь, почему больше ничего не осталось? Почему я сбегаю?       Что самое ужасное, Маккой действительно понимал. Он не мог винить Джима за нежелание брать на себя новую ношу — видит Бог, он нёс на себе чертовски много и чертовски долго, — вот только понимал он это лишь умом, а в душе всё равно цеплялся за надежду, что Джим как-нибудь выкарабкается ради них всех. Снова.       Наверно, эта мысль отразилась на его лице, потому что Кирк оттолкнул его, устало выругавшись, взял себе новую бутылку спиртного и забрался на верхнюю койку. Ухура, которая наблюдала за ними, сидя на полу в другом конце камеры, подумала, до чего же странно, что движения его тела оставались грациозными несмотря на то, что личность стремительно распадалась.       Кирк пил глубокими глотками и спустя несколько минут снова начал петь. Его шутку о том, что в пьяном состоянии он не попадает ни в одну ноту, знал весь экипаж «Энтерпрайз», однако никто в действительности ни разу не слышал, как он поёт. Поэтому сам факт существования этого нежного, чуть хрипловатого тенора стал для них новым потрясением, в особенности для тех из них, кто обладал музыкальным слухом.       Ухура с трудом могла вообразить, как, имея такие данные, можно было считать, будто не умеешь петь. Она поняла, что вовсе не хочет знать, что Джордж Кирк вбивал в голову своему сыну.       Маккою было тяжело думать в принципе. От песни путались мысли, она не давала ему сосредоточиться. Он никак не мог вспомнить, где её слышал, но вскоре многократно повторяющийся и до безумия знакомый припев застрял у него в голове, и он уже при всём желании не сумел бы его забыть.       «К тебе я взываю, о Всевышний,       Услышь же мой зов,       Прииди и избави,       Ты есь всё Сущее»       Он присоединился к остальным, раздражённо собравшимся в дальнем углу камеры.       — У кого-то есть идеи, что нам делать? Хоть я и не инженер, но даже я могу сказать, что дела у корабля идут всё хуже. На некоторых палубах отключилось освещение, и, по-моему, генератор воздуха на несколько минут вышел из строя… А они просто столпились вокруг, как идиоты, и бранили его на все лады, пока он опять не заработал. — Он бросил взгляд в сторону Кирка. — Быть может, мы все погибнем здесь, в этой богом забытой крысиной ловушке, а он лежит себе и псаломы распевает.       Ухура подалась вперёд и схватила его руку.       — Это не терранский псалом, — тихо сказала она. — Это ригеллианская «Hledaif Taifamni» — Песнь побеждённых. — Она крепче сомкнула пальцы. — Доктор, Всевышний, который приидёт и избавит — это смерть.       Он уставился на неё в потрясении, чувство вины поднялось в нём подобно гигантской чёрной волне и накрыло его с головой.       «О боже милостивый, неужели во всём этом виноват я? — Кирк был сильным человеком; Маккой не раз видел, как он справляется с горем и потерями. — Может быть, он бы справился и в этот раз, если бы я только…»       Он поплёлся прочь от них, сел на одну из коек и спрятал лицо в ладонях.       Остальные уселись на полу или на койках — так далеко от Кирка, как только могли, — и Спок наконец обдумал эмоциональную динамику их положения. Из-за того, что пленники не видели своих тюремщиков, не могли с ними бороться и никак не могли сбежать, вся та ненависть и весь гнев, которые они чувствовали, выплеснулись на капитана, ставшего идеальным козлом отпущения: его можно было увидеть, его можно было коснуться — а ещё, учитывая его текущее состояние, его было очень уж легко ненавидеть.       Он посмотрел на Кирка, который возвышался над всеми — речь шла и о занятом им месте, и о силе его личности, — и задался вопросом, что же он станет делать дальше. Спок достиг второго уровня памяти и дал оценку событиям инцидента до текущей даты. Сам он относительно легко спасся от капитанской враждебности, и хотя свобода Кирка выбрать себе следующую «жертву» без сомнения будет ограничена реакцией других товарищей по заключению, казалось весьма вероятным, что именно Спок станет следующей мишенью. Он перепроверил свои щиты.       Хендрикс наклонился вперёд.       — Что он имел в виду, когда сказал, что любил её и убил её?       Спок осторожно посмотрел на Маккоя, но тот, к его удивлению, кивнул.       — Расскажите ему, Спок. Последнее, что нам сейчас нужно, это недомолвки.       Поэтому Спок изложил основные моменты страшной истории женщины, которая должна была умереть, чтобы вернулся прежний ход истории.       Им всем казалось, что его голос был достаточно тихим, чтобы Кирк не сумел расслышать, однако, по всей видимости, они ошиблись, потому что, как только Спок договорил, Кирк крикнул им со своей койки:       — Ты упустил всё самое лучшее, Спок.       — Капитан? — с таким учтивым интересом, будто они и не сходили с мостика «Энтерпрайз».       — Она была замечательной, Спок. Щедрой, талантливой, полной надежд на будущее. А я так и не сказал ей, до чего же она была права. Я так и не сказал ей, кто я такой. Она даже ни разу не назвала меня по имени. — Он заговорил громче, слова наскакивали друг на друга. — Я жил в той паршивой комнатке, в паршивом доме, в паршивом времени целых три недели, зная, что скоро она умрёт, зная, что я не стану мешать, зная, что мне остаётся лишь надеяться, что мне действительно хватит сил не мешать — чтобы миллиарды людей прожили свои жизни так, как это должно быть.       Он продолжал:       — Я видел её каждый день и притворялся, будто всё в порядке. Я «сопровождал» её, как мужчина её времени, потому что она имела право хотя бы на это, и слушал, как она строит планы на будущее, которого никто из нас не знал. Я лгал ей ежечасно, ежеминутно, лгал со всей сноровкой, какую только мог в себе найти, и когда пришло время, то я убил её, И ОНА ЗНАЛА ОБ ЭТОМ!       Последние слова он выкрикнул. Он стал мотать головой из стороны в сторону, будто пытаясь вытряхнуть из неё воспоминания. Маккой, придя в ужас от его состояния, плюнул на все угрозы и предупреждения и схватил свой гипо, желая усыпить Кирка.       Кирк отпрянул, забившись дальше к стене.       — Прочь, — рыкнул он. — Неужели ты хочешь, чтобы я поднял на тебя руку?       И в это мгновение Маккоя снова транспортировали.       Ухура сидела на полу, прижавшись спиной к стене, глаза жгло, сочувствие давило в груди ледяной глыбой. Она вспоминала взгляд Кирка, когда он вернулся с планеты Хранителя — выражение оцепенелого ужаса, смешанного с горьким отвращением к себе. Он стоял, ни с кем не встречаясь глазами. Казалось, он смотрел внутрь самого себя и видел там что-то такое, что не давало ему покоя и причиняло чудовищную боль. Теперь всё стало понятно, и на какой-то короткий миг она всем своим сердцем эгоистично пожелала никогда этого не знать.       Энсин Малик же был вне себя от злости. Он не мог припомнить, чтобы злился так же сильно хоть раз в жизни. Сложно было поверить: всего несколько дней назад он считал, что ему невероятно повезло пообщаться со знаменитым капитаном Кирком и членами экипажа «Энтерпрайз». Он даже робко представлял, что возможно, лишь возможно, если он сумеет впечатлить Кирка тем, как аккуратно исполняет свои обязанности и очень хочет учиться, то получит самый ничтожный шанс перевестись на «Энтерпрайз».       А теперь всё исчезло, будто никогда и не существовало. Остались лишь ненависть и леденящий страх перед смертью. Ему был всего-навсего двадцать один год, он впервые полетел на миссию в глубокий космос, и хотя умом он понимал, что может погибнуть здесь, всё же по-юношески высокомерно был убеждён, что уж с ним-то этого никогда не случится. О, конечно, у него были мечты, такие же, как у любого кадета: мечты о почётной смерти, о героическом спасении, о последней битве; но только не так — нет, не так, — чувствуя гнусную беспомощность и страх.       Кирк встретился с глазами энсина, и взгляд его резанул ножом. Энсину казалось, что Кирк как на ладони видел каждую его мысль, каждый страх, каждую неудачу — видел и презирал.       — Не этого ты ожидал, сынок? — произнёс Кирк с откровенно неискренним сочувствием. — Dulce et decorum est pro patria mori — вот так ты хотел?       Он запел песню с дурашливыми интонациями, так что глубокий искренний текст прозвучал собственной нелепой пародией.       «Гордо нёс я свой меч, высоко держал наше знамя       Я шёл навстречу тьме, я не боялся смерти       Потому что дело наше праведное, и я вознесусь на небеса       Где узрю я победу, осветившую утро       Где узрю я победу, осветившую день»       — Что ж, такого не бывает, сынок. Правда заключается в том, что жизнь полна бессмысленных смертей и боли, а ты просто узнал это раньше большинства людей, вот и всё.       Энсин Малик смотрел на это пьяное нечто — всего лишь оболочку человека, которым он так восхищался, — и ненависть терзала его даже сильнее страха.       Кирк тоже посмотрел на энсина, на его лицо — до боли юное, тёмная кожа горела злым румянцем, — и грязно выругался. Он снова запел, на этот раз его голос звучал хрипло и воинственно. Песня называлась «Сапоги мертвеца»: самая известная солдатская песня времён войны на Центавре.       «Мы выступили на рассвете       Под звуки барабанов и горнов       В наших ушах стучит чужая ложь       Когда наступит ночь, то их заглушат       Крики и женские рыдания       Мама, я не хочу быть солдатом       Я устал от смертей       Я устал смотреть, как плачут взрослые       Мама, я не хочу быть солдатом       Поэтому я сижу здесь и буду пить       Пока не опустеет бар»       Кирк пел громко, в его голосе звучала сила и пугавшая своим напором ярость. Лёгкая хрипотца пропала. Пение заполнило камеру, так что было невозможно о чём-то думать, а чтобы обратиться к другому, понадобилось бы кричать, так что вскоре все замолчали.       Спустя полчаса, когда Маккой вернулся, измученный и расстроенный смертью одного из своих пациентов, Кирк до сих пор пел. Маккой подозревал, что его до сих пор не попытались заткнуть лишь по одной причине: за голенищем его сапога торчала рукоять скальпеля, и в глазах капитана мерцал опасный блеск. Ненависть сокамерников была настолько концентрированной, что Маккою казалось, её можно потрогать руками. Он подошёл к Споку.       — Вам есть что доложить, доктор?       Маккой пожал плечами, не зная, откуда начать.       — Плохи дела, Спок. У моего последнего пациента — ножевое ранение. Они начинают выяснять отношения между собой. Это похоже на зеркальную вселенную: борьба за власть обернулась хаосом, верность больше ничего не стоит, и никто не стесняется в средствах для достижения цели. — Он опустился на койку рядом со Споком и покачал головой. — Не понимаю, как можно так жить.       Кирк перестал петь.       — А я понимаю, доктор. По крайней мере, заботишься только о себе самом. Я только сейчас начинаю осознавать, какая это свобода — плевать на всех. — Кирк зловеще улыбнулся. — По сути, с точки зрения выживания это совершенно логично.       Спок не поддался на провокацию.       — Конечно, есть и другие причины. — Кирк перевёл взгляд на Ухуру, и впервые в жизни она почувствовала, что боится его. Она всегда знала, что нравится ему, и также знала, что он никогда этого не проявит. Но сейчас совершенно другой человек окидывал её оценивающим взглядом. Возможно, этот человек просто устал отрицать свои желания.       Кирк глянул на Спока, и ярость, искавшая в нём выхода, выплеснулась наружу.       — Хватит на меня пялиться! Весь из себя самодовольный, сволочь вулканская! Думаешь, ты дохуя лучше других, да? Мы все бултыхаемся в говне, чтобы как-то прожить эту жизнь, а ты паришь себе наверху, и храни Господь того бедолагу, которому не повезёт тонуть рядом с тобой — ты же и пальцем не шевельнёшь, чтобы помочь! — Его светло-карие глаза впились в глаза вулканца, не давая ему отвести взгляд. — Не так ли?       Он подвинулся к краю койки и сел, хладнокровный и хищный.       — Ну же, коммандер, вы ведь видели, что мне было паршиво. Что вас остановило? Боялись руки замарать или до сих пор стыдитесь своих чувств ко мне?       Спок смотрел на него, ужаснувшись внезапному пониманию, что для Кирка любая поддержка — неважно, насколько неуклюжая — была бы лучше, чем те молчание и дистанция, которые предложил ему Спок. Он вбил себе в голову, что человеку будет лучше всего пережить своё горе с другими людьми, и этим оправдал своё нежелание вмешиваться; всего лишь жалкая ложь, тогда как истинный мотив был куда менее пристойным. Спок заставил себя назвать вещи своими именами: этим мотивом был страх, страх перед эмоциями — и его друга, и своими собственными.       Он склонил голову.       — Это действительно так, — тихо сказал он. — Я приношу извинения.       — Слишком поздно, — ответил Кирк, и его голос зазвенел ледяным торжеством. Спок уронил голову ещё ниже, пока лицо его не скрылось полностью. Настолько неприкрыто эмоциональный жест, что с таким же успехом он мог попросту разрыдаться у всех на глазах.       Эти слова сломили последнюю хрупкую надежду Маккоя. Кирк выставил чувства своего лучшего друга напоказ перед лицами друзей и врагов — сделал то, чего, как прежде думал Маккой, от него нельзя было бы добиться и пытками. Поистине, теперь им всем конец.       Даже посторонние поняли, насколько происходящее вышло за границы нормы. Стоун посмотрел на Кирка с откровенным презрением на лице.       — Единственное, что меня во всём этом утешает, Кирк, так это то, что ноги твоей больше не будет ни на одном звездолёте.       Кирк оторвал взгляд от склонённой головы Спока, и коммодор вздрогнул.       — Тедди, Тедди, Тедди! Ты так и не понял, что ли? Я сам не хочу, хватит с меня. Если мы доберёмся до порта Федерации, то ты больше никогда меня не увидишь. За десять минут я уберусь прочь, а за час — сотру все свои следы. Один из плюсов того, что я провёл детство на социальном дне: знаю, где водятся отщепенцы.       Он чуть склонил голову, оценивающе разглядывая Стоуна.       — Давай-ка, Тедди. Ты ведь всегда считал, что я такой нахальный чудо-мальчик, который строит невесть что, а сам ничего из себя не представляет. Признай, ты рад, что оказался прав.       Стоун вскинулся, слова попали точно в цель, и это задело его почти так же сильно, как пренебрежительный тон Кирка.       — Не приписывай мне свои пьяные бредни.       Взгляд Кирка, пылающий и злой, вперился в потолок.       — Ох, Тедди, — укоризненно сказал он. — Вы тут все думаете, что я не знаю, что у вас в головах? Да вы для меня как открытая книга. Маккой спрашивает себя, насколько сильно он виноват в случившемся; Ухура беспокоится, как бы не показать свой страх; Риккорди переживает за свою бессмертную душу; Шнайдер переживает за свою девушку; Кэлкрофт думает: «Сын весь в отца»; малыш Малик достаточно юн, чтобы думать, что проще было бы погибнуть ради какой-то цели, а Хендрикс думает, что проще было бы погибнуть в бою. Спок пытается убедить себя, что не чувствует ничего вообще, а мистер Скотт… — Глаза Кирка приобрели опасное выражение. — Мистер Скотт думает: если я перепрограммировал репликатор, то не значит ли это, что моих навыков хватит и для починки двигателей.       Скотт уставился на него в полном ошеломлении. «Не собирается же он…»       Кирк легонько хлопнул в ладоши: знакомый жест, который сейчас казался до неприличия неуместным.       — Что ж, дайте подумать. Перебои в освещении, варпа нет, система жизнеобеспечения периодически отключается, но тягловый луч и транспортатор до сих пор работают. Я бы сказал, что у нас тут проблемы со вторичными источниками питания — возможно, замыкание. — Внезапно он запрокинул голову и заорал: — Если хотите больше, то вытащите меня отсюда! Быстрее, а то здесь так благоухает святостью, что я вот-вот блевану.       — Заткнись, придурок! — разъярённый Скотт вскочил с места, и в тот же момент они услышали гудение транспортатора. Кирк исчез.       Повисла мёртвая тишина, которую прервал Стоун.       — Он действительно может починить двигатели?       Вначале ему никто не ответил; все были слишком ошеломлены.       — Я никогда не видел, чтобы с репликатором вытворяли такое, — наконец ответил Риккорди, — и он сказал, что учился на инженерном.       Маккой пожал плечами.       — Я всегда думал, что на историческом.       Он считал, что хорошо знал Кирка; теперь он понятия не имел, что, чёрт возьми, вообще о нём знает.       Спок всё это время сидел в стороне на пятках — видимо, медитировал, — но при этих словах поднял голову.       — У него двойная специализация, доктор, — сказал он. Малик изумлённо моргнул, он и не представлял, что так вообще можно.       Скотт присвистнул.       — Что ж, это объясняет, откуда он в курсе про холодный пуск варп-двигателя. Это знание нельзя назвать сильно распространённым за пределами инженерного круга.       — Так он может починить двигатели? — настойчиво повторил Стоун.       Скотт вовсе не собирался подтверждать поразительно точное заключение Кирка, поэтому смягчил возражение, едва не соскользнувшее с губ, и рассудительно ответил:       — Зависит от характера повреждений. — «И как этот человек дослужился до коммодора, чёрт возьми?» — подумал он. Тем не менее, люди заслуживали знать хотя бы часть правды. — Но если он действительно специализировался на инженерии, то починить может дохрена всего разного, а наломать, так что мы тут все взлетим на воздух — и того больше.       После этого все замолчали: говорить больше было нечего. Они понимали, что изначально оказались на борту по единственной причине: пираты рассчитывали, что один из них сделает то, что сделал Кирк — предаст всех и починит двигатели. Не считая Маккоя, они были больше не нужны пиратам, и те избавятся от них, как только заработают двигатели. Наверное, выбросят прямо в открытый космос.       Они сидели и ждали. Два раза свет начинал мигать и ненадолго отключался. Спустя десять минут молчание стало напряжённее: прекратилась вентиляция воздуха.       Ухура хотела попрощаться с товарищами, но не осмеливалась. Она знала, что стоит ей открыть рот, как она сломается окончательно, поэтому сидела, обняв себя руками, и слегка дрожала. Инженер Риккорди снял с шеи чётки и стоял в углу на коленях, читая молитву. Кэлкрофт вдруг подумала: она ведь за три года совместной службы не поняла, что он верующий католик, а Кирку понадобилось меньше недели.       Спустя ещё двадцать минут Спок и Скотт одновременно подняли головы и переглянулись.       — Варп-двигатель запущен, — произнёс Спок. Остальные ничего не почувствовали, но поверили безоговорочно.       Скотт с грустью покачал головой.       — Никогда не ожидал от него такого. — Он встретился взглядом с инженером Риккорди и устало улыбнулся ему. — Замолви и за меня словечко, дружище.       Долгие минуты текли в молчании. Скотт встал на ноги, подошёл к Ухуре и поцеловал её в щёку.       — Прощай, девчуля. Рад, что был с тобой знаком.       Он повернулся к Маккою и протянул ему руку, и в этот момент они почувствовали знакомое покалывание транспортации. Всё было кончено.       Они материализовались в транспортаторной, которая была им незнакома. В отличие от того, кто стоял за консолью.       Он улыбнулся им: широкой, привычной, безмятежной улыбкой. И ей нисколько не мешали ни разбитая губа, ни свежий фингал, вместе придававшие ему довольно лихой вид. С его шеи свисал самодельный респиратор.       — Йо-хо-хо и бутылка рому, кому налить? — приветливо поинтересовался он.       Они беспомощно пялились на него, кажется, целую вечность, но наконец кто-то с наслаждением расхохотался, и они бросились с платформы к нему, потрясённые, охваченные каким-то истерическим облегчением — не только от того, что спаслись, но и от того, что их спас именно Кирк, а значит, восстановился привычный ход вещей, их вера в него снова возродилась.       Они столпились вокруг него, кто-то тряс ему руку, кто-то хлопал по спине, отношения легко вернулись в прежнее русло, и люди благополучно забыли всю свою недавнюю ненависть. Вселенная снова работала так, как полагается. Всё это был очередной трюк, виртуозно разыгранный спектакль, ложь.       Только Маккой стоял в стороне от всех, вцепившись в консоль, пока стены вокруг него кренились и кружились. Кирк, заглянув через плечо Стоуна, увидел, что Маккой совершенно побелел, поспешно растолкал людей и бросился к нему.       — Джим, прости меня!       Его трясло, слёзы подступали к глазам, и он даже не знал, за что именно просит прощения — за оплошность с кордразином, за то, как подвёл своего друга потом, или за то, что поверил в спектакль в камере.       Что б это ни было, похоже, это не имело значения, потому что Кирк просто сгрёб его за плечи и уставился прямо в глаза.       — Неважно, Боунс, — с настойчивостью сказал он, мягко встряхнув его. — Теперь это всё неважно. Всё закончилось.       Маккой прямо встретил его взгляд и прочитал в нём, что это действительно так.       Они вернулись к остальным, оба слегка смущённые, и тут Стоун задал вопрос на миллион кредитов.       — А где пираты?       Кирк скромно пожал плечами, но в глазах плясали огоньки.       — На гауптвахте, где ж ещё? У них тут имелась такая превосходная газовая бомба, что грех было её не использовать. — Он подтолкнул Маккоя локтем. — Боунс, ты бы посмотрел своих пациентов. Я постарался изолировать лазарет, но проводка на этом корабле выглядит хуже спагетти на тарелке.       — Хорошо, хорошо, я иду, но где-нибудь через час я хочу видеть в лазарете и тебя тоже. — Маккой показательно нахмурился, безуспешно пытаясь подавить широчайшую улыбку. — И не вздумай кормить меня своим любимым «Я в порядке». Я сканировал самогонку твою, а ты нет. К тому же, ты ещё сильнее повредил руку.       Все посмотрели на разбитые окровавленные костяшки пальцев Кирка, и тот пожал плечами.       — Одному из них не понравился газ, пришлось переубеждать. — Он махнул им рукой. — Пошли, ребята, нам надо разобраться с кораблём. Скотти, вы вместе с Риккорди проверьте, что я сделал с двигателями. Мисс Ухура, не могли бы вы наладить работу коммов, пожалуйста? Мостик внизу. Мистер Спок, будьте так любезны составить ей компанию: я уверен, что коммодор Стоун и коммандер Кэлкрофт захотят посмотреть, что с их кораблём. Сенсоры ни черта мне не показали, как бы я с ними ни бился, но не сомневаюсь, что вам достаточно будет сказать всего пару ласковых слов, и компьютер начнёт есть с ваших рук.       Мистер Спок понимал, когда ему делают подачу, и вежливо подхватил.       — Искренне надеюсь, что он не станет делать ничего подобного, капитан.       Все радостно разошлись, оставив Кирка, краснорубашечников и энсина Малика, полного чистосердечного обожания, прочёсывать корабль в поисках оставшихся пиратов, раненых и приличной еды.       Хотя обыкновенно для того, чтобы затащить Кирка на обследование в лазарет, требовались тягловый луч и шестеро сильных мужчин, на этот раз он спустился сам, более-менее уложившись в названное Маккоем время, и позволил доктору суетиться. Кирк дал сделать себе детокс-инъекцию и даже для разнообразия насладился знакомым ворчанием, когда Маккой склонился над его рукой.       — Иногда задаюсь вопросом, нахрена я вообще с тобой вожусь. Вот сегодня уже второй раз перевязываю тебе руку. Если ты забыл те хитровыделанные приёмчики рукопашного боя, которым тебя учили в академии, то постарайся хотя бы запомнить, как бить левой.       Кирк широко ухмыльнулся и тут же прищурился: губа опять закровоточила.       — Постараюсь держать в уме.       — Ну-ка сюда, дай мне посмотреть. — Заботливые руки повернули его лицо к свету. — Ничего страшного, сейчас обработаю, и ранка больше не будет открываться. А фингал оставлю, пока не доберёмся куда-нибудь, где есть нормальное оборудование.       С минуту он работал в молчании.       — ...ай, …унс, вы… ай.       — Что? — Маккой закончил и принялся убирать инструменты, внезапно смутившись, боясь поставить под угрозу эту новую-старую связь между ними.       — Я сказал: «Давай, Боунс, выкладывай».       Обернувшись, Маккой встретил взгляд Кирка, в котором отражались радость и любовь.       — Неужели было необходимо бить его, Джим? — спросил он.       Улыбка увяла.       — Да. — Это было единственным, о чём он искренне жалел. Ему требовалось как-то вывести их из себя до того, как начнётся «спектакль»; хотел бы он, чтобы хватило времени придумать что-то другое. — Он в порядке? Я ведь не навредил ему по-настоящему?       Маккой покачал головой.       — Твоим изящным кулачком вулканскую шкуру не пробьёшь. — Он сделал паузу, затем принудил себя продолжить. — Меня тревожит вовсе не физическое состояние Спока.       Кирк поднялся на ноги и вытянул челюсть, чтобы проверить, как держится защитная плёнка на губе.       — Не переживай, я поговорю с ним. — Он посмотрел в удручённое лицо Маккоя, тёплой улыбкой вынуждая его нехотя улыбнуться в ответ. — Я поговорю, но тебе не стоит тревожиться, он всё поймёт.       Маккой кивнул, признавая, что Кирк — эксперт во всём, что касается Спока. Потом он собрал всю свою смелость.       — Нам с тобой тоже нужно поговорить. Ты ведь знаешь?       Кирк снова улыбнулся и потрепал его по плечу.       — Знаю, Боунс, но только не сейчас. Мы оба слишком устали. Когда доберёмся до Альфы Памяти, то расставим всё по местам.       Маккой посмотрел на него — усталого, но всё ещё старающегося для них всех. А потом отпустил, потому что на слово Джима всегда можно было полагаться.       Он не был настолько наивен, чтобы считать, будто его друг оставил горе позади. Подобное горе — это долгий, очень долгий путь, но Кирк хотя бы вышел из тупика; отчасти просто благодаря необходимости действия — Кирку всегда становилось лучше, когда перед ним стояла сложная задача, — а отчасти, подумал Маккой, благодаря катарсису в камере. Очевидно, Кирк высвободил наружу очень многое, и хотя предстоящий путь всё ещё долог и труден, он хотя бы сделал первые шаги в правильную сторону.       «И если он считает, что ему ещё когда-нибудь удастся держать свои проблемы при себе, то его ждёт удивительный сюрприз», — подумал Маккой, направлясь на обход своих (совершенно неблагодарных) пациентов.       Судно коммодора, как оказалось, по-прежнему было на буксире, так что было принято решение, что Стоун с командой вернутся на него, а энтерпрайзовцы доставят на базу орионский корабль. Стоун перед уходом рассыпался в поздравлениях и обещаниях номинировать Кирка на актёрскую премию Оскар.       — Одурачили же вы меня! Если бы не мистер Спок, я наверняка сломал бы вам шею, — сказал он. На взгляд Кирка, он чересчур оптимистично оценивал свои способности.       Коммодор перенёсся на свой корабль, и Кирк вышел из транспортаторной, Спок привычно держался за его правым плечом.       — Мне кажется, он так и считает меня нахальным чудо-мальчиком, — уныло сказал Кирк.       — Я согласен.       Кирк остановился как вкопанный и бросил на Спока косой взгляд. На лице Кирка замерло хорошо знакомое Споку выражение, насмешливо-хмурая гримаса, которая говорила, что Кирк знает, что его дразнят, и намерен вступить в игру. Какая-то часть Спока, сбежав из-под грозного вулканского контроля, попросту радовалась.       — Нечего мне тут усмехаться, Спок. Я не собираюсь уточнять, с чем именно ты согласен: с моим мнением о Стоуне или с его мнением обо мне.       Спок оскорблённо вскинул бровь.       — Вулканцы не усмехаются, — безапелляционно заявил он и в виде исключения позволил себе насладиться тем, как Кирк запрокинул голову и расхохотался.       Они постояли так, с удовольствием ощущая, как жизнь возвращается в привычную колею. А потом Кирк подался вперёд и коснулся плеча Спока своим плечом — легчайшее из прикосновений, всё, чем он мог выразить свою любовь в приемлемых для Вулкана рамках.       — Я действительно жалею о том, что сказал тогда, — тихо проговорил он.       Спок покачал головой.       — Нет нужды извиняться, Джим. Ты сделал лишь то, что было необходимо. Даже если это огорчило меня, с моей стороны было бы крайне нелогично жаловаться на то, что спасло нам всем жизни.       — Ты ведь знаешь, что это не единственная причина, почему я так поступил.       Спок улыбнулся, хотя его лицо не шелохнулось. Он задался вопросом, как много существ стали бы настаивать на том, чтобы принять ответственность не только за свои действия, но и за свои мотивы.       — Знаю, — ответил он.       Кирк посмотрел на него, сощурившись, и через несколько мгновений кивнул, очевидно удовлетворённый.       — А ты, Джим? Ты сейчас в порядке?       Искренний вопрос требовал искреннего ответа. Требовал — и получил.       — Нет, — сказал Кирк. — Нет, не в порядке. — Он устало потёр глаза, и на секунду на его лице отразилась вся тяжесть, которую он нёс на сердце. Потом он слабо улыбнулся и пожал плечами. — Но буду. Ну, настолько же, насколько в порядке все остальные.       Он посмотрел в сторону мостика.       — Послушай, Спок, не удивляйся, если не все продемонстрируют такую же готовность прощать, как ты. Я наговорил всяких гадостей, и вначале они почувствовали слишком большое облегчение, чтобы об этом вспомнить. Но потом облегчение схлынет, и обстановка может стать немного напряжённее. Просто потерпи, ладно?       Он отчасти ожидал комментария по поводу нелогичности человеческих реакций, но вулканец лишь кивнул, и Кирк указал рукой на коридор.       — Вперёд, мистер Спок, — сказал он, — нас ждёт корабль.       Прошло несколько часов, прежде чем они наконец смогли обсудить всё, что произошло. За эти несколько часов они успели провести ремонтные работы, пройти медицинский осмотр, поесть, отдохнуть. Наконец все собрались на пиратском мостике — единственном неповреждённом помещении достаточного размера, чтобы вместить их всех, — чтобы устроить нечто среднее между рабочим совещанием и праздничным пикником.       Хендрикс и Шнайдер стерегли пиратов — как раненых в лазарете, так и здоровых на гауптвахте. Постоянная бдительность требовалась не столько ради предотвращения побега, сколько для того, чтобы не дать пиратам друг друга переубивать.       Кирк, казалось, более-менее пришёл в норму. Его шаг стал упругим, как раньше, а ещё он демонстрировал поистине неиссякаемый запас ужасных шуток про Долговязого Джона Сильвера. Он сидел в кресле капитана-орионца, выглядел уставшим, но спокойным, жевал гигантский бутерброд и запивал его значительно более изысканной версией «интоксиканта для терранцев» — напитком, который по вкусу очень напоминал красное вино и, как подозревал Кирк, был реплицирован Скоттом исключительно для того, чтобы доказать, что всё, что может сделать капитан, инженер может сделать лучше.       Ухура примостилась на краю огромной боевой консоли, которая занимала преобладающее место на мостике, и ела ложкой малазийский фрукт.       — Должна сказать, сэр, это был выдающийся спектакль.       Он пожал плечами, расправившись с бутербродом, и слизал соус с пальцев.       — Да не сказал бы. Я просто взял изрядную долю жалости к самому себе и дал ей свободу. — Он посмотрел на Спока. — Боюсь, местами вышло неприятнее, чем я ожидал.       Он подумал о том, как просил прощения перед Споком. В этом обмене, когда он принёс извинения, а Спок их принял, было нечто странно формальное, словно это было частью древнего ритуала. Словно бы они бездумно повторяли обряд, истинный смысл которого давным-давно забылся.       Он припомнил другие случаи, когда он был вынужден ранить предположительно несуществующие чувства друга. Каждый раз он просил прощения, и каждый раз Спок настаивал, что не обижается. Разница была в том, что на этот раз Кирк ему поверил. Может быть, всё дело в том, что он наконец начал понимать своего вулканского друга.       Впервые он был уверен не только в том, что Спок понимал причины его поступка, но и в том, что именно поэтому Спок действительно не обижался. Другого выбора не было, а следовательно, обида была бы не только удручающе эмоциональной, но и нелогичной. У Спока были чувства, и эти чувства можно было задеть, но только не вот так, когда делаешь что-то вынужденное. Кирк мимолётно удивился собственной уверенности, а затем мысленно пожал плечами: некоторые вещи слишком драгоценны, чтобы подвергать их сомнению. Лучше просто жить с ними и благодарить за эту возможность того Бога, в которого веришь.       Он улыбнулся Ухуре.       — Хорошо, что это наконец закончилось, а то у меня уже иссякал запас грустных песен.       Мистер Скотт тем временем боролся с собственной совестью. Он узнал одну вещь, которую, как он подозревал, капитан не хотел бы сообщать остальным. Однако Скотт не мог позволить им жить в раю для дураков. Если его подозрения верны, то люди заслуживают знать о том, что было сделано ради них.       Он оторвал взгляд от своего бокала.       — Но ведь это не вся история, правда, кэптин? — Кирк опасливо посмотрел на него. — Когда мы только освободились, Хендрикс попросил меня осмотреть оборудование для наблюдения здесь, на мостике. Датчики транспортатора работали, а всё остальное — нет. Видео было слабым и прерывистым, без звука. Причём, судя по всему, оборудование было в таком состоянии не первый месяц. Не беспокойтесь, я уже всё починил, и никто никогда не узнает, что пираты никак не могли слышать всё, что вы говорили. Однако я задаюсь вопросом, как, мать вашу за ногу — прошу прощения, — как вы ухитрились с ними связаться?       Кирк провёл рукой по лицу, он так надеялся избежать этих объяснений. Он уставился в свой бокал и сделал глубокий вдох.       — Всё довольно просто: среди пиратов была одна эмпатка. Мистер Спок почувствовал первый контакт ещё до того, как нас транспортировали на борт этого судна. И если он мог выбирать, что именно прочитает в нём эмпатка, то все остальные — нет. К счастью, она именно эмпатка, а не телепат. То есть, она не могла уловить наши мысли, только эмоции, особенно сильные, шумные, жестокие, она могла читать их, как на экране — поэтому я дал их ей под завязку. Поэтому мне надо было вести себя как урод: пираты не слушали наши слова, только наши чувства. Вы должны были возненавидеть меня, должны были искренне поверить в то, что я могу к ним присоединиться; только так эмпатка поверила тоже.       Он развёл руки: вот, мол, как-то так. Ему очень хотелось, чтобы на этом они закрыли тему.       Но они не могли. Только сейчас до них стал доходить весь размах разыгравшегося спектакля. Он намеренно причинял им боль. Он знал их слабые места и играл на них, как гениальный музыкант; чувство вины Маккоя, страхи Ухуры, обида Стоуна, боязнь торговли инженерными навыками Скотта, вера краснорубашечников в своего капитана и даже невулканская любовь Спока. Он каждого ударил по самому больному, и на мгновение Ухуру охватило потрясение перед тем, как безжалостно это было сделано. Даже посторонние люди — экипаж Кэлкрофт — были тщательно проанализированы и использованы.       Это всё объясняло: и алкоголь, сознательно употреблённый в качестве депрессанта, и пение, потому что музыка усиливает эмоции, как его самого, так и других, а в особенности объясняло, почему он рассказал о себе так много. Все эти уродливые детали, которые они было с радостью приняли за выдумки, на самом деле должны были быть правдой, и он щедро сыпал соль на свои свежие раны, отчаянно пытаясь удерживать поток своей боли и отчуждения, чтобы накормить ими эмпатку. Гнев Ухуры умер, едва родившись, потому что она поняла, что если он был безжалостен к ним, значит, к себе он был безжалостнее в тысячу раз.       Она посмотрела на Спока. Он тоже принимал в этом участие. Должно быть, он тоже раскрывал эмпатке по крайней мере часть своих эмоций, что глубоко отвратительно для любого вулканца; но что более того — и наверняка было самым тяжёлым для него, — он был вынужден помогать своему другу сознательно причинять боль самому себе. Она посмотрела на них обоих и подумала, многие ли люди могут похвастаться таким же уровнем доверия и взаимопонимания, такой же лёгкостью в общении друг с другом.       Маккой тоже размышлял.       — Так, ну-ка стой, чёрт подери, — сказал он; как обычно, от страха он начинал злиться. — Если наши эмоции должны были быть настоящими, значит, и твои тоже, — он потрясённо уставился на Джима. — Боже мой, Джим. Сколько же в этом было правды?       Кирк откинулся назад, так что его лицо скрылось в мягком полумраке мостика, и оглядел их всех.       Это были его друзья — лучшие, какие только могут быть у человека. Они не стали бы думать о нём хуже, если бы он признался в каких-то человеческих «слабостях»: что он испытывает печаль, сожаление, одиночество, порой такое сильное, что оно грозит его раздавить, множество бессвязных страхов и обид, которые он швырнул в костёр своей ярости и своего горя, сознательно разжигая пламя так сильно, чтобы его жара хватило убедить эмпатку. Он вёл опасную игру, которую совершенно не мог контролировать из страха быть обнаруженным эмпаткой, и теперь задавался вопросом, понял ли даже Спок, как близко его капитан подошёл к той черте, где пламя сожрало бы его самого. Сделать последний шаг было бы так просто.       Он опустил глаза на избитые костяшки пальцев и осознал, что даже сейчас не смог бы заставить себя поделиться этим хотя бы отчасти. Он знал, что если сумел бы, то стал бы более счастливым, а может быть, даже лучшей версией себя. Но не мог. Когда после долгой паузы он поднял взгляд, то криво усмехнулся, и глаза его были непроницаемыми, как у вулканца. Он пожал плечами.       — Ровно столько, сколько было нужно, доктор, — тихо ответил он. — Столько, сколько было нужно.