Семеро смертных

Сердце гневно стучит о рёбра, ускоряясь и усиливая ритм, подгоняя лёгкие, оставляя розовые пятна по краям лица. Кончики пальцев дёргаются, успевая поймать остатки бешеного пульса на себе. Вдохи берутся под контроль — длиннее и медленнее, пауза после шумного выдоха. Будь то крик, выброшенные кем-то на пол вещи, укоризненные тирады день за днём, оставленная опять на столе грязная посуда, беспочвенные обвинения и «заткнись и слушай сюда» — ни звука и ни слова, это бесполезно. Только концентрированное накопленное густое нечто, просачивающееся наружу прозрачными солёными каплями, сбегающими по щекам прочь — вниз. Лишь разорванная натяжением под ногтями кожа, рыдающая красными точками и струйками отсюда подальше — в землю. Всего-навсего вырванные со свистом лёгких клоки волос и клочки листов книг — под ноги. Всё осталось там, где-то в грунте, более приветливом и дающим возможность жить. Зажить. Главное, что не видно, что оно где-то вне поля зрения и мысли, забытое и втоптанное поглубже. И по девяти кругам. Первые стебельки смягчали череду ударов костяшками, ладонями, локтями, ногами, лбом, жадно впитывая каждую последнюю каплю и крепче удерживаясь корнями. Зелёные листья и хвоинки на едва заметных веточках радовали своей нежной чистотой. Они ассимилировали кислород, дающий наладить очерёдность лёгочных сокращений и не давали ему выйти за пределы рощи, вдыхая всей своей поверхностью, даруя надежду, радостно ожидая разложения павших фолликул, кератина, целлюлозы уже павших собратьев и всего, что достанется. Чем больше соли, жидкости и сублимированных подавленных вспышек — тем крепче, быстрее росли стволы вширь и ввысь, тем глубже в грунт уходили корни. Шершавые и бархатные сероватые стволы успокаивающе вытягивали всё, стоило обхватить их дрожащими и покалеченными некогда руками. Ничей крик и брызжущие слюни не доносились сквозь густые изумрудные кроны. Каждая ветвь благородно подставлялась под ураганные потоки и циклоны чужого всеобъемлющего недовольства. Хаотичные ряды, источающие запах фитонцидов, не пропускали ничего ни внутрь, ни наружу. Вновь тахикардия, слышимая громче чьего-то крика прямо в лицо и лживого шёпота за спиной, хаотично перегоняющая кровь, заставляющая её кипеть до потери дыхания и спазма челюстных мышц, пальцев рук, рассудка. С горящих щёк слетели искры. За столь частым, крепким древостоем не виднеется ни полоски с надеждой на жизнь, когда бронхи опаляет огненными, нечаянно некогда посаженными, глубоко проросшими и вот — вспыхнувшими — стволами. Закрывающими от мира, прячущими от мира, так безнадёжно прочно укрывшими и затаившими в себе всё оставленное и вдавленное в землю.