Песочные шестерёнки

Действительно опасным это стало только в самом конце. Но первые мимолетные признаки точно не должны были ускользнуть от Алии, потерявшись цветными осколками мозаики под ногами, не успев сложиться в целостную картину. Просто однажды очередным жарким арабским днем, когда разношерстная группа местных спасателей будет нежиться в ярких послеполуденных лучах, ловя лицами их горячее отражение, случайно пойманное излюбленным фонтаном в саду, предназначенным, казалось бы, только представителю семейства кошачьих и его одинокому принцу закованному в золотую клетку, — не смешно же уже, право слово, — Джинн вдруг замрет, прислушиваясь к чему-то, повернув голову к плечу, на пробу сжимая и разжимая ладонь, словно пытаясь сдержать нити стремян, и Алия будто в замедленном действии будет наблюдать за тем, как сползает стертая мокрой тряпкой извечная хитрая улыбка и брови резкими штрихами сходятся на переносице в недоумении. Просто в один прекрасный миг, — вскользь, мимоходом, с таким привычным веселым выражением лица, — «Все хорошо и под контролем», — брошенная фраза о сдавшей обороты магической шестеренке, ставшей вдруг резко полу-феноменальной почти-космической силе, — колючим комком ткнется в ладонь Алии, пробежится по низу шаровар принца Ясмина, заденет хохолок алых перьев Яго и бахрому на кистях коврика, да так и исчезнет в неизвестность, списавшись на проявление ни то скромности, ни то скрытности, ни то еще не пойми чего, закутавшись в пелену вязкого геройского духа и обычного отсутствия времени на пустые слова, и Алия не увидит серьезного непривычно мрачного взгляда Джинна от слова «совсем». Просто следующим чернично-темным вечером, почти матовым и бесцветным, плавно и неотвратимо перерастающим в позднюю ночь, возвращаясь после прогулки с жемчужно улыбающимся принцем, отражение которого неспешно следовало за ней в обрамлении сыплющихся с неба звезд, — Алия мутным от задумчивости и усталости взглядом заметит кратко силуэт Джинна по ту сторону темнеющего глубоким пятном фонтана и не успев разомкнуть губы для приветствия, замрет, остолбенев от неожиданности, когда кажущаяся в серебристом свете луны почти черной знакомая фигура на миг поблекнет, тускло слившись с тенями, растворившись дымчатым облачком, мерцающе исчезнув, — но лишь на секунду, и когда бывшая бродяжка длинно неверяще сморгнет, стряхивая с ресниц клочки увиденного, насыщенно-темная фигура спешно подлетит к ней, заразительно улыбаясь, заговорщицки хитро спрашивая о проведенном вечере, — и Алия тут же спишет все на усталость и неверный свет луны, чьи отблески белыми лучами дробятся в воде фонтана, — трудно держать в себе плохие мысли, если их главный участник попеременно меняет чудаковатые облики жонглируя собственной головой. Просто спустя два длительно вялых и совершенно обыденных — если не нужно думать возле какой лавки в поисках провизии остановиться сегодня, каждый день кажется мимолетным и до безвкусия простым,— Алия почти не заметит задумчивое выражения лица Джинна, когда перебирая вещи в своих покоях, она наткнется на старую, тускло-бронзовую, пыльную лампу, проведет пальцами по мелкой резьбе, улыбнется печально и тихо воспоминаниям, а затем поднимет голову к замершему Джинну, не отводящему взгляд от лампы, успев запечатлеть в нем понимание и удивление, крайне ошарашившее и не понравившееся Алии, — словно она только что предложила ему забраться обратно вовнутрь, право слово! — который только после её звенящего непониманием вопроса станет вновь осмысленным и знакомым, — как же должно быть иначе, если привычно-дикие, на самом дне присыпанные дробленой крошкой безумия, образы попеременно смешиваются между собой в цветной водоворот. Однако затаенную в самой глубине зрачков эмоцию воришка так и не поймет. Как и не понимает до сих пор то выражение, что проскальзывает с периодичной частотой во взгляде Джинна, ту успешно прикрытую горечь, липко остающуюся на кончике языка, когда он успешно душит в своем голосе принужденную напускную радость от встреч Алии и принца Агробы, с чего бы ему, право слово, глупость. Просто через три четверти часа, когда медленно умирающие солнечные лучи уже окрасят песочно-золотой город в оранжевые краски, покроют верхушки домиков тонким слоем полупрозрачной пыли, присыпав макушки случайных прохожих, недовольно поднимающих голову к напоследок особенно ослепительному небесному светилу — у, разгорелось проклятое! — запутавшись в пушистых кистях плавно скользящего в воздушных потоках вечернего патруля ковра-самолета на манер едва заметных крохотных звездочек-светлячков, окутывающих всю Агробу на несколько предзакатных минут, — Алия вскрикнет испуганно, нарушив величественную тишину пустыни, краем глаза заметив рваную неровность полета Джинна перед краткой молчаливостью его падения вниз, когда в серебристых мушках магии сверкнут красные туфли, приспособленные к пешим прогулкам, и совсем нет — к воздушным, и ей хватает ровно пяти пчелиных вдохов чтобы подхватить почти с недоумением удивленного духа, а вопрос в секунду так и застревает внутри её горла, испугавшись смущающей совершенно непонятной неловкости от ощущения тяжелого горячего тела лежащего почти поперек её вытянутых ног. Просто во время внеочередного или все-таки запланированного, — черт поймешь! — спасения Аграбы, наколдованный Джинном канат лопнет с отзвуком прозвучавшего в воздухе крохотного взрыва, едва не позволив Алии и Ясмину сорваться вниз на самое дно карьера, и бывшая воришка просто в перепалке, переполохе — опять! опять чертово отсутствие такого необходимого времени! — не успевает обдумать извечный вопрос «а почему?..», не замечает удивленного, наполненного горьким нежеланием осознавать, выражения глаз, — а потом спросить просто забывает, отмахивается от попыток Джинна завести разговор, — некогда-некогда-некогда, — и тот момент, когда тяжелое, наполненное болью «Алия» в спину заставляет обернуться и удивиться крепкой хватки на своем левом плече в попытке её удержать, — прерывает возглас о нападении на Аграбу, — и снова по кругу, — и тогда уже просто не успевает Джинн. Не успевает, — когда на горизонте, где черное пустынное небо сливается с, кажущимся в обманчивом свете луны серым песком, возникает страшная фигура закутанного в плащ человека, более темного, чем сама ночь, пугающего даже на таком расстоянии одним только своим видом, властной поступью существа, не признающего чужие законы, — во время, когда даже самые не уважающие порядки стражники уже клюют носом, теряя бдительность, с появлением компании местных героев и без того ослабленную, — и молча поднимает в звенящий от напряжения воздух руку, без перстня, без браслета, без посоха — совершенно пустую! — и в ту же секунду слушаясь безмолвного, пропитанного силой приказа, за его спиной срывается в бег стая, казалось бы, гиен, но обычные животные не оставляют за собою длинный огненный след, не бегут с такой скоростью, что почти сливаются с песком, превращаясь в дым — и падают под их напором хрупкие, четко найденные по периметру бреши в защитных стенах, открывая путь к мирно спящим уже жителям, оглашая улицы плотоядными воплями хищников вышедших на охоту, к которым присоединяются вопли людей — жертв, — опаляя каждый сантиметр города, выжигая изнутри, не давая на создание хоть какого-то плана даже секунды, разорви их шайтан. Не успевает, — когда султан отдает свой престол, во избежание ещё больших потерь, — полгорода в обугливающихся руинах, несостоявшаяся борьба тяжелым облаком висит над всей Агробой, воздух четко наполнен гарью и сладковатым запахом горящей плоти, от которого думать не хочется и вовсе, и в голове желание только поскорее убраться прочь, забраться под вышитую золотой вязью подушку и затихнуть, — а новый правитель — огрубевший, почерневший от злобы и силы, — хватает в плен перепачканных чужой и своей кровью, которую даже не видно под слоем копоти, принца и Абу, не оставляя лазеек, и коврик зарыт глубоко под упавшими руинами, а Яго стучит клювом в самом темном углу сломанного города, прячась в тени, осознавая поражение с обычным первенством реалиста, — и Джинн едва успевает скрутить в охапку брыкающуюся, рвущуюся к ним Алию, упрятать как можно надежнее среди копоти и обломков, шептать угрозы напополам с утешением, — и под резкие, словно щелчки кнута, приказы о поисках беглянки знакомой каждому ребенку в Агробе, — искать пути отступления. Потому что сделать они ничего уже не смогут, с этим не справиться хитростью обычной босоногой девчонки с ручной мартышкой, и отсутствием его, Джинна, магической силы. Потому что они не успели. И сказка закончилась, вот так, за одну ночь, не успев начаться, оставив после себя горький от пепла и дыма воздух разрушенного под корень привычного мира, ошарашенных людей, что кучкой жмутся друг к другу, — бедняки и богачи, вырванные со своих домов когтистой рукой кошмара, пересчитывают родных и близких, рыдают над теми кто попытался дать отпор, — глупцы, — собирают оторванные конечности, соскребают кровь с узких дорог, и ждут, ждут в неверии, буравят робко взглядом высокую фигуру нового султана, в окружении десятков ужасающих духов, что утягивают и падаль и живых в темные углы, впиваются зубами в мясо, рвут жилы, дробят кости, смотрят голодными и безумно осмысленными глазами, — явив тем самым другую сторону медали, показав без наивных красок политику во весь её жестокий рост, не прекрутую занавесом призрачной честности и справедливости — алчную, грязную, расчетливую, — и лучше бы юной Алии не знать о том, что спустя неделю все позабудется, город залижет свои раны, и обычные люди на улице быстро свыкнуться с новым правителем, — король умер, да здравствует король! — опустив голову, пряча взгляд от следов копоти и разрухи, умолкнув навеки, — страшно. Пустыня встречает их потемневшим ночным небом и крохотными остатками горячей знойной жары, от которой в легких воздух выживается со скоростью миниатюры недавнего пожара, — но холодные потоки, не сдерживаемые городскими стенами уже несут за собой шлейф ледяных сквозняков, свободно гуляющих по огромному песчаному пространству, от которых мелкие волоски на затылке встают дыбом, а дрожь ловкими пальцами музыкально касается не скрытых одеждой участков кожи, и без того ничего не дающей, а сейчас и вовсе больше похожей на нелепые лоскутки, насквозь пропитавшиеся болью и горечью душного дыма, черным облаком нависающего над полностью разрушенным привычным раскладом жизни, — и пеплом стало то, чем наполнялся каждый день, сшивался между собой цветными нитками желаний, планов, стремлений, — ничего не осталось, как не подбрасывай к безучастному небу искрящиеся, бьющиеся серебром рыбьих хвостов картинки воспоминаний, — чем клеить теперь, чем сшивать, если ничего не желает складываться в целостный крохотный мирок? Луна мутным расплывчатым пятом криво висит где-то над головой, — желания взглянуть вверх и узнать где именно, нет никакого, — бросая бесцветные отблески на застилающий глаза, забивающийся в дыхательные пути пчелиным роем, скрипящий и застревающий в зубах песок, который крохотными вихрями окутывает редкую растительность безжизненной пустыни, сливая весь пейзаж в сплошную желтовато-черную пелену, без видимого верха и низа, без каких-либо ориентиров за которые можно зацепиться усталому взгляду, без надежды избежать странных чар мертвого места, такого, казалось бы, привычного, но совершенно недобро поглядывающего перекатывающимися с места на место холмами, путая до невозможности и полной неузнаваемости знакомые места, заставляющего взгляд метаться в панике от чувства потерянности, а пальцы с силой сжиматься на замерзших плечах, по которым неотвратимыми рядами бродит дрожь, пугающая, настораживающая бывалых путников, — то предвестия опасного холода, клонящего в глубокий сон без шанса на пробуждение — с этим пустынным гостем просто так не справиться. А затем, когда кости достаточно трескаются от морозный сквозняков, пронизывающих сильнее, чем насквозь, — появляются туманные, на ходу теряющие и четкость и хоть какой-то смысл, видения, кошмары прошлого, настоящего, будущего, пустые надежды, планы, утерянные возможности, несбыточные желания, — для каждого кошмар свой, — и тянут к себе, ниже, глубже, закапывая в себе, опутывая крепкими нитями, окутывая шепотом, — закрывай глаза скорее, — играют в опасном свете полной луны, наблюдая со злобными ухмылками, меняясь, теряясь, затягивая глубже, сводя с ума, хватают, кружа в хороводе, дают прозрачную надежду, которой и нет на самом деле, и исчезают, чтобы спустя миг вернуться вновь, — поистине страшные в своем безумии ночи, хуже которых только ночи безлунные, вязко-черные, окружающие плотным коконом слепоты и потерянности. — Джинни, — Алия не говорит, — хрипит, всхлипывает буквами, выталкивая клочьями пыль и слезы, вырывая звуки с корнем, задыхаясь от недостатка кислорода, словно горло ей забили бетонной крошкой. — Что мы теперь будем делать? — глаза её, влажные, умоляющие, выжженные недавним пожаром, словно обесцветившиеся после увиденного, мутные, как у только проснувшегося, окончательно и бесповоротно пустые, больные и изувеченные, и Джинну впервые хочется ей солгать. Она, не привыкшая к политике власти и знакомая с нею только по игрушкам бывшего султана, который сейчас как никто иной вкушает длительное падение, наблюдает за муками своего города, единственного сына, погасшими лицами людей доверяющих ему, — оказалась в гуще событий, заигравшись в войнушку и пиратские истории про разбойников, драконов и верных пажей, из которых сейчас кто-то висит на цепях в подземелье и закапывается как можно глубже в осколки привычного дома-крепости; а кто-то учится находиться в одном облике больше пятнадцати минут, ходить как люди — ножками, и закрывает толстенную книжку с названием «Магические хохмы. Пособие по волшебству.» на сто замков, упаковывая в чулан без надежды на последующие изъятие, — куда ему теперь? — Придумаем что-то. — Она опускает глаза, вытряхивая из них облачные клочья надежды, смывая слезами извечный девиз о счастливом будущем — не верит, потеряв в чужом взгляде даже тень правдивости, и правильно делает, — Джинн уже слишком долго, настолько, что даже при желании сосчитать можно только с трудом, — особо дохлые империи, столько даже не существуют, — просидел в лампе, этом ржавом подземелье удерживаемый золотыми оковами; слишком много исполнял желаний, алчных, жадных людей, которые по своему подобию напоминают больше шакалов, почти жалких, если бы не яд, что лился с их языков, собираясь за столько лет в длинные ручьи свернутых кольцами змей; слишком часто оказывался рабом, благодарю которому рушились целые миры, создавались великие города, правили недостойные, свергались более сильными и, по их мнению, достойными, — и так по кругу, — чтобы не знать наверняка всю абсурдность их трепетаний пойманных за крылья мотыльков, — нужно быть слабым человеком, чувствующим, а не наблюдающим, с жизнью, которой не хватает даже на новую эпоху, чтобы считать иначе, — а Джинн для этого слишком мало пробыл на воле. Они останавливаются за песчаным перекатом, который по воли особенно сильных бурь через несколько дней окажется совершенно в другом месте, а может и вовсе станет еще одной тонной бесконечного песка, забиваясь в волосы и путаясь под ногами одиноких путников, уносимый широкими мазками ветра, — в самой тени, тяжелой, холодной, и какой-то особенно темной, спрятанные даже от настырных глаз россыпи поблескивающих в черном омуте неба звезд, — там, где нет ни сухой пустынной растительности, ни верблюжьих следов редких караванов, ни больших жучьих спинок разбросанных под ногами камней, ни миражей, ни видений, и песчаный великан нависает над сухой безжизненной землей на манер прилично обкусанного навеса, укрывая бездонной тенью от внимательно наблюдающих ночных теней, которыми порой претворяются птицы и мелкие грызуны, а порой и не претворяются, и тогда совершенно непонятно что же там такое сбрызнутое мраком, и проверять совершенно не хочется, только вернутся скорее домой, — но им возвращаться некуда, там разрушенный, покрытый пеплом город, полное отсутствие привычного уклада жизни и странный человек управляющий целой тучей пустынных духов, оборотней-падальщиков, нападающих по привычке своей лишь поодиночке на не менее одиноких нарушителей границы, обладающих силой пусть и не сравнимой со способностями джинна, но в таком количестве совершенно и абсолютно внушающей, — в этом они уже убедились воочию и сами. Песок неожиданно мягко обволакивает уставшее измученное перевернутое заживо верх ногами тело, и пусть холодно, пусть неуютно и зрачки цепляются за дрожащие вокруг тени, а затылок широкими мазками толкает ледяной ветер, заставляющий судорожно вздрагивать, дергаясь в сторону, оглядываясь в поисках непонятно чего, — но когда язычки слабого магического огня взметнулись над широкой ладонью Джинна, извиваясь разгневанными змеями от беспрестанно бродящих по округе лент сквозняков, отбрасывая мягкие блики на безразличный и ничуть не удивленный таким зрелищем скрипящий песок, а главное обнимая бесплотными руками тепла, покалывающего в замерзших босых ногах, — Алия думать может только о мимолетной, задушенной на корню тени боли на лице Джинна, и внимательным взглядом шокировано, почти в ужасе подмечает, что при истошном, жгучем нежелании, контур закрученного носка алой туфли кажется размытым, полупрозрачным, растворившимся в тонкой поддернувшей его дымкой, — и бродяжку накрывает таким животным паническим осознанием, великодушно плененным на время добродушным шоком, бьет резко, под дых, выжигая весь остаток кислорода, запеленывая расфокусированным слоем соленых слез, и в груди ее, умирая, затихает прикушенный всхлип, грозящий искрящим громом прокатиться по всей пустыне. На его место приходит вопрос, надломленный идиотизмом никак не желающей умереть и забыться надежды, глупый, ненужный, нелепый, безобразно эгоистичный, и окончательно пропахший горьких дымом и песочным пеплом, забившимся в шестеренки личного мирка, прозвучавший только потому, что "Ты ведь не умрешь?.." — гораздо страшнее, нежеланное, опаснее в своем ответе, словно каждую букву вырывают вместе с кусочком чей-то окровавленной, продолжающей кричать, плоти: — Агробу мы уже не спасем, да? — Как? Не хочу тебя разочаровывать, но единственное на что меня сейчас хватит, — это поработать одноразовой зажигалкой. — Почему ты не сказал мне?.. — Алия вздрагивает, зябко съеживаясь, словно все змеи Аграбы кольцами улеглись ей на плечи, и заглядывает через руку Джинна в огонь мутным, сбрызнутым отчаянной тоской взглядом, что липкой паутиной окутывает каждый песчаный сантиметр их несерьезного в своей опасной изменчивости, укрытия, и на тихом судорожном выдохе прижимается лбом к чужому горячему плечу, опутывая ладонями до правдивой невозможности настоящую, почти удивительно человеческую кожу, и думает, что на каждое желание свободы для Джинна приходится одно заточение, и что лучше все же синица в руке, чем журавль в каком-то далеком, несуществующем небе, возможно в зефирной голубизне Аграбы, когда дым горящих костров тонкой струйкой вьется между взмахами воздушных перьев облаков, переплетаясь с бархатной лентой песен уличных музыкантов и запахом пряностей, укутанных теплом нагретой на солнце ткани, вплетаясь в нескончаемую цепь затуманивающего рассудок волшебства, жгучего, таинственного, опасного, опаленного огнем небесного светила, языками танцующих прядей костров, утонувшего в тонкой нити лунного луча, играющего дрожащей струной под пальцами дурманящих сознание миражей, над которыми так невозможно долго трудятся пленники тесной темноты лампы, однотипной, отсутствующей в своей потерянности, но Алия все еще помнит как страшный сон, прикрытый званием доброго друга и дворцового шута, ту неизведанную силу, ту столь желанную для всех всемогущую мощь, когда страшный в своем великолепии Джинн, словно играючи удерживает на ладони дворец султана, наделяя невероятной властью одного человека, управляя не только видимым и существующем, но и чем-то еще, скрытым так глубоко, под слоем неведенья, но гораздо более весомого, чем золото и власть, ломающего сознания, время и даже целые миры, удерживаемого казалось бы только золотыми оковами на запястьях, способного лишь выполнять, — и, о ужас для столько великого могущества, — подчинятся алчности и жадности, когда способность перемешивать сознания, создавать целые полчища миражей и миров, — вот, в руках, возьми только верно, поддавайся правильным искушениям и желаниям, добавь их к магии, взболтай, и вкуси запретный плод по полной, — и вот сейчас все это могущество тонкими потоками сквозь решето вытекает из, казалось бы, бездонного сосуда, и само порождение бездымного чистейшего огня затухает без своих проклятых оков, а вместе с ним умирает и магия волшебного мира бесконечной пустыни с редкими красками песочных городов, — а еще Алия думает что пусть, — пусть затихает, смывается, не нужно ей ничего, не нужно тех желаний, не нужно других духов, — только бы этот Джинн перестал растворятся в воздухе. — А что бы это изменило? — причин слишком много и ни одну из них Джинн озвучивать не собирается от слова "совсем", — к чему зря мусолить воздух пустыми словами о столь тягучей редкости его случая, жадности и порочной алчности прошлых хозяев, что скользкими нервными пальцами предвкушающе трут желанную лампу, встряхивают нетерпеливо тесную, грязную, безумно пустую темницу величественных духов, с безумными от власти глазами, шепча ядовито заученные наизусть, однотипно в повторяющиеся из века в век слова, — семь смертных грехов неслыханно дерзко хватает на удивительное в своей габаритности множество поколений, — зачем об этом говорить сотый раз? — и от того Джинн просто позволяет магическому пламени в своей руке разгореться сильнее, укрывая испуганное лицо Алии мягкими, призывно уютными бликами, отголоском чего-то привычного, заплетенного поверх переливающейся волнами шерсти Раджи, мистически убаюкивающего, оставленного где-то позади, отражающегося в оживших глазах босоногой разбойницы, частички дома, осколка мира, нити покоя... Только ей позволено замирать, поднырнув под его руку, прижавшись к груди, забывшись беспокойным сном, рефлекторно сжимать широкое запястье иными, гораздо более правильными оковами, потянувшись к трепещущему огню, не боясь обжечься неудержимым жаром, наивно рассчитывая на вполне человеческую сущность, воспринимая всемогущего духа на более удобном для нее же уровне, и затихать доверчиво, в бессмысленно-пустой, не погасшей даже под слоем копоти надежде на светлое будущее, и действительно, кажется, что всё хорошо-хорошо, и Джинн рядом, и они со всем справятся, — конечно, справятся, как иначе, правда? — и ночь не холодная, и на песке удобно, и дух не исчезает, и все спокойно, как раньше, и Алия наконец-то спокойно закрывает глаза, растворившися в мягком поцелуе в макушку, укрывшись жаркими обьятиями, забывая что... ...так нелегко добраться домой.