В полночь пахнет звездами

— У нас вызов. Убийство на Восточной стороне 48-й улицы. Повторяю, убийство на Восточной стороне 48-й улицы… Мужчина поднял голову от отчетов, слыша знакомый адрес. Убийство на улице, где хулиганы скорее помогут упавшей бабке, чем отнимут у нее сумочку и сбегут с ее вещами… Это несомненно заставило нахмуриться в предчувствии неладного, но взгляд все же опустился обратно, а просмотренная бумага легла в стопку к остальным. Нужно быть спокойным, на этой улице живет достаточно много человек, чтобы не волноваться. Следующие слова, произнесённые столь быстро и одновременно с тем столь медленно, заставили молодого полицейского замереть в беспомощном испуге. — Один, один, — продолжала полная женщина-диспетчер, а сердце с каждым новым словом пропускало удар. Время замедлилось, — четыре… «Три. Три или пять. Четыре… шесть, семь, восемь. Скажи что угодно», — молил про себя Кольт, предчувствуя беду. По телу побежала едва заметная дрожь, а губы разомкнулись, не выдерживая и выпуская негромкий выдох в звенящую пустоту, когда диспетчер так беспощадно и непозволительно холодно сказала «четыре». Один, один, четыре… четыре. Кольт сорвался с места, забывая о всех своих отчетах. Офицер плохо помнил, как садился в служебную машину, но точно знал, что вел не он — на месте водителя он бы в разы сильнее давил на ни в чем не повинную, но такую злую в данный момент педаль газа, не желающую делать что-либо без прямого воздействия на нее. На самом деле, сейчас весь мир казался злым — от простодушной и упитанной женщины Роуз, которая работала у них диспетчером и часто пила кофе, до риэлтора, который рекомендовал Ему именно тот дом именно под тем злополучным номером: Одиннадцать сорок четыре. Время тянулось очень медленно, а внутри вся сущность полицейского вскипала от тягостного и такого устрашающего ожидания. Он был не из пугливых, но сейчас боялся, и боялся того, что его глупая тщедушная надежда окажется всего лишь надеждой. Мужчина кусал собственные губы, вороша волосы на затылке, потому что это — прямая замена настоящим действиям. Потому что это — иллюзия хоть какого-либо действия. «Чертов Така», — думал Сэм, не находя себе места, — «Как ты умудрился убить кого-то?» Как же он умудрился? И чем тот человек заслужил? Каким же был тот человек, которого смог убить Така? К черту, все это к черту, потому что они справятся с этим, несомненно, и Кольт знает, что пожертвует всем, чтобы спасти Таку и отгородить его от ужасов правосудия. Конечно же, он сделает это, чего бы то ни стоило. На улице собиралась гроза. Раскаты грома грозно голосили о том, что людям нужно скорее прятаться в своих уютных дорогих домах. Это совсем не тот район, который можно назвать неблагополучным, поэтому всякое преступление здесь редкость. Каждая обитающая здесь семья по-своему знаменита в США: политики, бизнесмены, артисты — все они собрались здесь, в тихом месте с идеально посаженными деревьями и подстриженным газоном. В тихом месте, сегодня окрашенным в красно-синие цвета тревоги и разбуженным неутомимыми сиренами полицейских машин. Убийство можно свалить на самозащиту, ведь так? Конечно же. Така никогда бы не поднял ни на кого руку без повода — он просто не смог бы убить человека даже из злости. Его максимум — вцепиться ногтями и истошно вопить о том, как именно он растерзает негодяя. Не более. Кольт не усмехнулся. Потому что это действительно максимум Таки. Кольт не усмехнулся, потому что понимал, что все эти планы по Его защите — ложь, несмотря на то, как отчаянно старался убедить себя в обратном. — Все в порядке? — поинтересовался мужчина за рулем, краем глаза глянув на сослуживца, — На тебе лица нет, Сэм. Что-то случилось? Тебе нехорошо? — Просто веди машину, хорошо? — Если тебе плохо, мы можем… — Просто веди эту хренову машину! Ничего не случилось. Все могло быть хуже, он уверен, все могло быть хуже. На месте убитого мог быть… Нет, не мог быть. Страшные мысли разрывают живое сердце на части невозможными картинками. Они едут слишком медленно. Руки неистово чешутся открыть дверь, выпрыгнуть и побежать самому, лишь бы не притормаживать на поворотах, чтобы войти в них. Сэм знает, как это глупо и непрактично, но он не может сидеть и ждать, пока этот растяпа поворачивает. Выдыхая, он прижимается лбом к окну, а то, в свою очередь, обжигает его прохладой, отрезвляя. Вся их дорога — пытка, за время которой всем известный атеист Сэмюэль Кольт готов поверить в Бога, готов ходить в церковь каждое воскресенье, черт уж с ним, петь эти дурацкие песни и жертвовать деньги — все, что угодно, лишь бы обошлось. Лишь бы все было хорошо. Не с ним, но с Такой. Господи, лишь бы с ним все было хорошо! Первые тяжелые капли ударили по крыше и стеклу, вынуждая апатичного водителя включить дворники. Он слишком осторожен в своих движениях, а потому медлителен, не специально, конечно, на него нечего злиться, потому что он добросовестно выполняет свою работу, и эта работа требует времени. Времени, которого просто-напросто нет. Сэм сходит с ума, потому что все может быть иначе: раненный Така, лежащий рядом с трупом и истекающий кровью, ждет его — героя, который всегда спасет, который защитит, который поможет. Конечно же, это логично — на него напали, причинили вред, и он, обороняясь, случайно убил обидчика. Что ж, поделом ему, верно? Маленький глупый Така, способный находить проблемы там, где их никогда не было, только дождись и все будет хорошо. Вы непременно обсудите медлительных растяп, как делали это раньше. Ослепительная молния осветила все вокруг всего на какое-то мгновение, и они остановились. Двухэтажный дом с красивым садом встречал их пугающей и даже несколько одинокой темнотой в своих окнах — что ж, еще не поздний вечер, чтобы включать свет. Все все еще в порядке, Кольт не сомневается в этом ни капли, вытягиваясь в шее, чтобы разглядеть знакомый силуэт хоть в одной из комнат, пока их машина непозволительно медленно объезжает дом по дороге к заднему двору, потому что у главного входа уже, несомненно, столпились журналисты, спрятавшись под черными зонтами. Сэм недолюбливал их, как и всякий полицейский — эти охотники за сенсациями обожали написать какой-либо бред, распространяя заведомо ложную информацию и вызывая неоднозначную реакцию у американских людей— сожаление, возмущение, любовь или же согласие — каждый журналист, желающий в будущем стать самым известным, должен был умело сыграть на чужих чувствах, дабы его статьи увидели и признали. Каждый из той толпы репортеров мечтает о небе, на котором он сможет загореться самой яркой звездой, и, конечно же, лучше, когда это небо темное, пугающее и глубокое — неизвестное и ужасающее притягивает людей. Они все — недоумки, непонимающие одной простой, но гениальной мысли: все звезды исчезают, оставляя за собой лишь пустое место для еще одной мерцающей, но глупой точки, которую закроют вечерние тучи, пришедшие в сезон дождей. Он хлопнул дверью машины, кажется, слишком громко — некоторые с любопытством, а то и с недовольством обернулись, чтобы посмотреть на новоприбывших. Сэм действительно старался контролировать себя, но в итоге ничего не смог поделать: ноги сами по себе переходили на редкий бег, подгоняемые всеми возможными чувствами, и заставляли хозяина неуклюже задевать плечами так мешающих сейчас людей. Ему все равно на них, пусть катятся к чертовой матери, у него нет времени церемониться. Звуки медленно уходили на второй план, игнорируемые упрямым сознанием, а вместе с ними и попытки остальных полицейских остановить его. Нет, твою мать, это не сработает, потому что Кольт видит свет, горящий в дальней спальне на первом этаже, и он знает, что Така сейчас там. Непременно, Така сейчас там, Така ждет его у своего камина, греясь и сетуя на погоду, мешающую погулять в свой единственный выходной. Его проблемы всегда такие несущественные, черт возьми, Така, неужели ты вызвал полицию, потому что тебе не понравился собирающийся дождь?.. Ты просто избалованный мальчишка. Пальцы предательски дрожали, а колени подкашивались, когда, громко стуча по ступеням, Сэм едва ли не залетел на веранду. Краем глаза мужчина поймал неопрятно брошенный плед на одном из удобных кресел, придвинутых к небольшому столику, зная, что это, конечно же, оставил Така, как обычно, отвлекшись на что-то в доме. Все в порядке, даже если раньше он никогда не раскидывал свои вещи. Все в порядке, даже если он оставил свой телефон и сигареты на столике. Все в порядке, даже если… — Така, — едва слышно произносит полицейский, отчаянно выдыхая. В теле появляется тяжесть, и сильные руки, не раз спасающие их обладателя, совершенно не хотят подниматься. В голосе слышится хрипотца, но Кольта это не интересует. Ему плевать, понятно? Плевать, что он дрожит и срывается, плевать, что не слушается, — Така… Жесткие берцы ступают по мягкому ковру, оставляя непозволительно заметные следы, а за окном вновь сверкает молния, должно быть, где-то ударяя в дерево. Или же в чье-то сердце, что в мгновение перестает биться, разрываясь на множество осколков и отзываясь раскатом грома за окном. Он заглушает скрипучий голос соседки, пришедшей с кухни вместе с телефоном, и он же останавливает время, заставляя все вокруг двигаться словно в замедленной съёмке. Внутри ужасно колет, невыносимо больно, страшно и безнадежно. Така неподвижен на своей огромной кровати в смятом одеяле и бесконечном количестве подушек. Можно подумать, что он спит, нелепо и совсем неудобно уложив руки по бокам от себя, с запрокинутой на бок головой и разбросанными по подушке светлыми волосами, волнами, выделяющимися на фиолетовой ткани. — Вставай, — негромко подает голос Кольт, и тот надрывается, не выдерживая, — ты какого хрена здесь разлегся? Полушепот так смешон сейчас, как и постепенно разбивающиеся внутри груди надежды. Сэм ступает аккуратно, будто действительно боится слишком резко разбудить хозяина дома, уснувшего в столь неподходящий момент. Боковым зрением он видит ту самую соседку, застывшую в дверях с ладонью, в ужасе прикрывающей рот. Женщина, должно быть, полна сожаления, наблюдая за разыгравшейся сценой, где страж закона, увешанный оружием, боязно обходит постель, чтобы медленно и бессильно осесть на колени рядом. Она слышит беспомощный стон и видит, как дрожащая и непослушная рука притягивает безвольную голову к своей, зарываясь пальцами в мягкие выжженные волосы цвета сена. — Прошу тебя, вставай, Така. Сейчас нельзя спать, — шепчет офицер, крепко жмуря глаза и прикасаясь своим лбом к чужому, такому холодному и бледному в этом свете. Не спи, Така, здесь же где-то убийство, не спи. Соседка боится прерывистого дыхания офицера, потому что то, столь тихое и сдавленное, режет ее острым ножом, вынуждая грудь вздыматься в бесполезном всхлипе. Она ничем не может помочь бедному мальчику — не мужчине, служившему в полиции, где к такому готовят с самого училища, а мальчику, по всей видимости, потерявшему кого-то из близких. Он не старше ее сына, отдаленно думает она, причитая о том, как же сильно ей его жаль. В собственном сердце отдает тягучей болью, и она спешит избавиться от этого, скрываясь на улице под предлогом, что нужно кого-то позвать. Сэм кривится, неспособный принять правду. Его одолевает такой же бессильный и уязвимый гнев, что и горе, застилающее глаза чем-то горячим. Крепкие руки приподнимают тело, кажущееся сейчас таким тяжелым, и придерживают заваливающуюся назад голову, прижимая юношу к себе. Ближе, еще ближе, ближе, Така, ты совсем холодный. Кольт тянется за краем одеяло, будто то действительно могло помочь сейчас. — Какого черта ты спишь?! — едва ли не рычит в себя полицейский, сжимая зубы, — Вставай, чертов ублюдок, Така, вставай! Не заставляй меня злиться! Он обнимает его, как ребенка, утыкаясь в макушку, целуя в нее через раз и прижимаясь щекой. — Пожалуйста, Така, вставай. Сейчас не время спать… Внутри все переворачивается снова и снова, выбивая из мужчины последние силы. Немощная ярость уходит вглубь, ударяя по стеклянным стенкам и разбивая их снова и снова. — Просыпайся, — продолжает Кольт, безнадежно задевая губами закрытые им же веки. Жестокая действительность не бьет, но уничтожает, отзываясь дрожью в теле. Така не проснется. Никогда. На улице вновь гремит гром. Начинается сезон дождей.