Тетрадка

…и я дожидаюсь рассвета. Но, когда ждешь чего-то важного и особенного, — время, издеваясь над человеком, тянется ужасно медленно. Чтобы не смотреть через каждые пять минут на часы, я пытаюсь чем-нибудь себя занять. Завариваю кофе, одновременно начинаю собирать вещи, готовясь к завтрашней поездке. Я даже не знаю, что именно мне там понадобится, поэтому складываю в спортивную сумку минимум шмоток, пару запасных кроссовок, полотенце, документы. Ну, и самое необходимое — бритву, щетку, шампунь. Хотя, щетку и бритву не стоит пока убирать, еще утром пригодятся. В последний момент вспоминаю, про оставшиеся полтюбика крема, прячу его в боковой карман сумки. На этот раз ты не сможешь меня подъебнуть насчет того, что я не забочусь о тебе. Недавно распечатанная пачка сигарет опустошается с бешеной скоростью и заполняет пепельницу. Пересчитав оставшиеся деньги, я немного успокоился, — на первые две недели точно хватит. Остальные- с тебя, пока не продам машину. Мне больше не лезут в голову прежние мрачные образы и давящие мысли. Теперь я думаю о другом, рисуя в фантазиях, как мы начнем, можно сказать, новую жизнь. Я знаю, что мне будет тяжело привыкнуть к большому городу, учитывая то, что за всю свою жизнь ни разу не приходилось бывать в подобных местах. Но наверное, я адаптируюсь со временем. Главное, — что ты будешь рядом. Может, и правда, у тебя получится отпрашиваться на выходные. Так что, можно будет избавить себя от заморочки с готовкой хотя бы на пару дней. Я на время оставляю свои сборы и, забравшись на подоконник с очередной кружкой кофе, вглядываюсь в звездное небо. Я не могу понять лишь одного. Почему ты, — всю дорогу придерживающийся Идеи, живущий ей почти всю свою сознательную жизнь, воспринимающий ее как единственно правильную и имеющую право на существование, добившись первого этапа на пути к своей цели возродить эту Идею, сейчас ведешь себя так, будто тебе это и не надо совсем? Ты делал все, чтобы достичь этого, — учился, готовился к поступлению в военку. Теперь у тебя в руках ключ, которым ты сможешь открыть нужную тебе дверь. У тебя есть все. Так что же тогда не так? Какого хрена ты прицепился ко мне? Нашел, блять, советника. Закуриваю, вдыхая пропитанный ночной прохладой воздух и горький сигаретный дым. Я невольно улыбаюсь, вспомнив твои слова. У каждого должен быть кто-то близкий, с кем можно делиться всем, кто понимает. Кто будет рядом всегда. До самой смерти. Даже у Фюрера был Геббельс. Нашел тоже, с кем сравнивать. Из меня что Геббельс, что балерина, — и смешно, и страшно. Очередной черный крест на календаре перечеркнул вчерашний день. Остался последний, хотя вычеркивать его уже нет смысла. Теперь мы не расстанемся. Я сделаю лишь подпись под сегодняшней датой — «zusammen». Зеленые цифры высвечивают 4:35. До рассвета ждать осталось недолго. Вещи почти собраны. Я уже представляю твою реакцию на мои слова. Скорее всего, попытаешься не подавать вида, что рад. Как всегда, уставишься своими ледяными глазами и натянешь маску безразличия. Типа, так и должно быть; типа у меня не было другого выбора. Даже смешно. И я ловлю себя на том, что волнуюсь, как целка на первом свидании. Пиздец, надо же было докатиться до такого. Никогда бы в жизни не подумал, что мы настолько сблизимся. Я вообще не был особо рад, когда ты сюда вернулся в начале лета. Если честно, то раньше ты меня даже раздражал. Особенно последний год перед тем, как пропасть на пять лет. Ты постоянно крутился где-то рядом и иногда мне казалось, что следишь за мной. То сидя по полдня во дворе на скамейке, то пытаясь как-то вписаться в нашу прикрутку. Но для нас всех троих тогда интерес представляли только дом твоего деда и его рассказы про Рейх, но никак не ты. А теперь я боюсь тебя потерять… Небо на горизонте постепенно начинает светлеть. Осторожно, но уверенно прогоняет ночной мрак. Звезды поблекли, и их уже почти не видно. Я только этого и ждал. Резко подорвавшись с подоконника, даже забыв взять сигареты, начинаю обуваться. Накинув куртку, уже открываю дверь, собираясь выйти, но, обшарив все карманы понимаю, что пачка осталась в комнате. Я совершенно случайно бросаю взгляд на тумбочку в коридоре. То, что на ней лежала твоя тетрадь, стало для меня неожиданностью. Скорее всего, ты вчера забыл ее здесь, а я сразу не заметил. Походу, думаешь, что потерял ее. Странно только, что не вернулся обратно, если не мог найти. Нужно вернуть тебе тетрадку, а то ты окончательно ебанешься. Меня снова начинает распирать от любопытства, что же там все-таки такое, что ты никак не хотел показывать. Сейчас мне никто не может помешать узнать это. Я держу ее в руках, немного подгибаю уголок. От волнения слегка трясутся руки, но я останавливаю себя. Нельзя. Нельзя без тебя открывать твою тетрадь. Как бы глупо это ни звучало, но я не могу нарушить обещание. И, запихнув тетрадку под куртку, я решил, что передам ее тебе в целости и сохранности. Хотя, наверное, ты не поверишь, что я в нее не заглядывал. Но это уже не мои проблемы. На улице еще совсем тихо. Двор пока спит.  — Выпускайте собаку. — проходя мимо темнеющего квадрата соседского окна, я несколько раз постучал пальцами по подоконнику. — Пора уже, а то обоссытся. Собака, услышав голос, быстро отреагировала и, заливаясь лаем, бросилась к окну. Из открытой форточки сразу послышались сонные недовольные крики и в комнате зажегся свет. Зачем я это сделал, — сам не знал. Меня просто переполняли эмоции от предстоящей встречи с тобой. Мужик из дома Ландерса вышел на балкон, потирая глаза. Походу, только что проснулся от шума.  — Ты сегодня опоздал со своей конченной шарманкой. — крикнул я ему. Я больше никогда не услышу его всратое радио. Меня теперь уже совершенно не волнует, что подумают соседи. Сегодня мы уезжаем, а все остальное не имеет значения. Я уже представляю, как забравшись в окно твоей комнаты, осторожно подхожу к кровати, — тихо, так, чтобы не разбудить сразу. Мне нравится смотреть на тебя, когда ты спишь. Иногда улыбаешься во сне и что-то шепчешь. Совсем неслышно. Нравится, когда твои волосы слегка растрепаны после ночи. Это выглядит естественно и по-своему притягательно. Поцеловать, едва коснувшись губ и, стянув одеяло, прижаться к тебе, обнять, согреваясь твоим теплом после утренней сырости и прохлады. По любому, ты, как всегда начнешь отталкивать меня, пока еще сонно и неуверенно. С наиграно- недовольным видом скажешь, что не выспался, или что я хватаю тебя холодными руками. Улыбнувшись собственным мыслям, я смотрю в постепенно светлеющее над головой небо. Солнечные лучи еще не дотягиваются до самой земли, задерживаясь на кронах тополей, играют в серо-зеленой, грязной от заводских выбросов листве. Приходится смотреть под ноги, чтобы не запнуться. Черные промасленные шпалы мелькают перед глазами, как какая-то нескончаемая лестница. Я ускоряю шаг и, свернув в траву, бегу по пустырю, раскинув руки в стороны. Волнение от предстоящей поездки, от твоей скорой реакции на мои слова и от неопределенного будущего, окончательно захлестнуло. И теперь я действительно счастлив, что не расстанусь с тобой. Все, абсолютно все, что я к тебе сейчас чувствую, больше не напрягает. Наверное, это и есть свобода, когда можно ничего не скрывать друг от друга. А главное, — не скрывать от себя. Только бы не потерять твою тетрадку. — промелькнуло в голове. Я совсем забыл про нее. И, нащупав под курткой достаточно объемную, больше напоминающую книгу, тетрадь, я немного поправил, чтобы она не выпала где-нибудь по дороге. Уже видны кусты и высокие тополя, скрывающие из вида твой дом. Но скоро поворот, и знакомый двор откроется, как на ладони. Я останавливаюсь всего лишь на несколько секунд, чтобы снова закурить и немного привести в порядок нервы. С каждым шагом сердце колотится все сильнее, кажется, что вырвется из груди. По любому, белый BMW, как всегда, стоит у забора. Все еще спят и вокруг тишина. И твое окно, по обыкновению открыто, занавеску едва колышет легкий прохладный ветер… Еще немного и я распахну калитку. Рих, я согласен. — шепотом повторяю про себя. — Согласен. Мы вместе уедем. Но мысли резко обрываются из-за голосов. Они совсем рядом, за тем поворотом. Я не слышу, о чем конкретно разговор, и не вижу тех, кто в столь раннее утро мог здесь оказаться. Я срываюсь с места, будто кто-то резко толкнул меня в спину. В одно мгновение преодолев оставшиеся несколько метров, я выбежал на дорогу. От твоего дома только что отъехала полицейская машина. Недокуренная сигарета невольно выпала из трясущихся пальцев. Твой отчим, замерев возле распахнутой калитки, смотрит вслед медленно удаляющейся машине, оставляющей за собой пыльное облако. Первое, что приходит в этот момент в голову, — это та история с семьей Гольдберга. Все-таки, догадались, нарыли, увезли. А я опоздал. Можно было попытаться тебя отмазать, сказать, что тогда ты был со мной… точнее, у меня. Хоть что-нибудь придумать. Голову обожгло. Так бывает, когда вроде бы все нормально, ничего не беспокоит и ты вдруг узнаешь, что неизлечимо болен и жить тебе осталось совсем мало… Это самое первое ощущение. Страх, отрицание, истерики, безысходность- это все будет потом, со временем, когда начнешь осознавать. Но пока сама мысль горит изнутри, ты чувствуешь только ужас. Отчим медленно направился к дому, так и не закрыв калитку. Он не видел меня, даже не посмотрел в мою сторону. И я сам, потеряв связь с реальностью, не сразу заметил, что BMW нет на месте. Может, мать с сестрой сегодня уехали раньше, чем обычно? Но тут-же понимаю, что это бред. Такого никогда не было. Да и вообще, мне сейчас не до того, чтобы думать, куда пропала машина. Руки уже заметно трясутся и я не могу успокоиться. Надо бежать. Скорее. Узнать, в какой отдел тебя повезли. Чтобы совсем не опоздать. Если что, договориться с пацанами, типа мы были все вместе тогда…в те дни… они подтвердят, по любому… Твой отчим уже скрылся черной тенью в темноте дверного проема, и теперь дверь в дом открыта настежь, как и калитка. Не останавливаясь, промчавшись через двор, я влетел в полумрак коридора. Со второго этажа доносится детский плач. Окна плотно занавешены шторами и утреннее солнце не может пробиться в комнату, но я четко вижу силуэт. Мать сидит за столом, закрывая лицо руками. Плечи вздрагивают, и ее всегда стройная фигура словно поплыла, спина согнулась от невидимой тяжести.  — Где он? — забыв про все правила приличия, заметно севшим голосом я задаю единственный волнующий сейчас вопрос.  — Тилль. — подняв голову, фрау Круспе смотрит на меня заплаканными глазами. Молчание начало еще больше напрягать, я еле сдерживался, чтобы не сорваться. А она только всхлипывала, не в состоянии ответить.  — Куда его увезли? — так ничего и не дождавшись, я подошел чуть ближе к столу. Глядя на то, что происходило с женщиной, которая никогда не поддавалась подобным эмоциям, тем более, в чьем-либо присутствии, мне стало совсем хреново.  — Рихард разбился. Всего два слова, и ее громкий крик разорвал тишину. Крик, переходящий в надрывный вой и плач. Это гон. Это не может быть правдой. Это твоя очередная игра. Еще и родителей втянул.— промелькнуло в голове. Я делаю два шага назад, разворачиваюсь и, бросившись к лестнице, взбегаю на второй этаж. По любому сидишь в своей комнате и ржешь. Или, как только я войду,- выскочишь из-за двери. В комнате тихо, только слышно, как за стенкой плачет сестра. Окно как всегда открыто и легкий ветер колышет занавеску. На стенах- твои рисунки и тот мой плакат. Каска лежит на своем месте на тумбочке. В углу- собранная спортивная сумка. Зеркало. Кресло. Кровать аккуратно заправлена. Ты не просыпаешься так рано. Никогда. Еще чувствуется запах твоего одеколона и мертвая пустота. Холод. Холод змеей ползет по спине, поднимается к горлу, обвивает кольцом и начинает медленно душить.  — Рих. — я все еще в надежде зову тебя. — Хорош херней страдать. Выходи. Не смешно уже. Я жду, что ты ответишь, что отзовешься, что выдашь себя, хотя бы тихой усмешкой. Но ты молчишь, и я не могу дышать от сдавливающего холодного кольца на шее.  — Рих. — перепрыгивая ступени, мчусь вниз по лестнице. Обратно, в гостиную. Ты там. По любому.  — Рих. — срывая голос, врываюсь во мрак комнаты. — Рих, я согласен. Вместе поедем. Только выйди. Фрау Круспе, замерев в одном положении за столом, не обращает внимания, как я, шарясь в потемках, заглядываю в каждый угол, за шкаф, за шторы.  — Тилль. — мужской голос слышится из-за спины и я резко оборачиваюсь. Это всего лишь тень. Отчим в черном костюме осторожно опускает почти невесомую руку мне на плечо.  — Рихард разбился сегодня ночью. — почти беззвучно говорит он. — Взял ключи от машины. Нам только утром полиция сообщила. Я не знаю, как так получилось, но говорят, что это не случайность. Он с дороги на скорости въехал в бетонный забор около завода.Тормозного пути не было, и свернуть он тоже не пытался. Я слышу доносящиеся до меня, как издалека, его слова. Я сейчас не особо понимаю, что он говорит, выхватывая лишь какие-то обрывки фраз.  — Он не мог так сделать. — собственный голос исчез, будто темнота поглотила его. — Он нормально машину водит. Че вы гоните? Уставившись в его поблекшие глаза, мне хотелось кричать, но не получалось.  — Я знаю. — тихо отозвался собеседник. У меня оставалась небольшая надежда, на то, что это еще не конец. Совсем маленькая, и я пытался за нее зацепиться, поверить, лишь бы она оказалась правдой.  — Так куда его увезли? Что с ним вообще? — мой вопрос повис в воздухе. И снова молчание. Отсчитывающая секунды стрелка настенных часов отмеряет время жизни моей надежды.  — Его больше нет. — глухо произнес отчим и надежда умерла. Сиюсекундно. Умерло все. Не ушло из-под ног, не порушилось, не взорвалось, и не разбилось. Просто умерло. Исчезло, оставив после себя мертвую затягивающую серую пустоту. Я стою в полумраке знакомого с детства коридора, передо мной- открытая на улицу дверь, выход из тьмы в серый, теперь уже опустевший мир. Я делаю шаг и, вдруг вспомнив твои слова, задерживаюсь в пороге.  — Фрау Круспе, — стараясь выправить плечи, так же, как ты обычно делал, я оборачиваюсь к твоей матери. Она с трудом поднимает опухшие от слез глаза и молча смотрит на меня.  — Не трогайте ничего в комнате Риха. Он хотел, чтобы там все так и осталось. — проговорив на одном дыхании, я не решился больше оставаться в твоем доме. Здесь все теперь было пропитано горем. Мертвые тени прятались под потолком, в самых темных углах и тянулись своими длинными руками. Только это уже не сон, где в любой момент можно проснуться. Это- реальность. Черные шпалы снова бегут под ногами, сливаясь в одну нескончаемую дорогу. Еще вчера вечером мы шли здесь вместе и, стараясь не наступать на землю, толкали друг друга, пытаясь спихнуть с промасленных перекладин. Я и сейчас специально иду медленнее, чем всегда. Чтобы ты успел меня догнать. Жду, когда снова почувствую, как берешь за руку, сцепив пальцы. И останавливаюсь, замираю в надежде услышать за спиной знакомые шаги. Но их нет. Позади- только рельсы и серый пустырь. Нет, мир не рухнул, как это обычно говорят. Мир остался прежним, только померк, и теперь в нем пустота и бессмысленность. Любая вещь теряет свою значимость и функции, если из нее убрать то, для чего она изначально была нужна. Если из машины вытащить необходимые детали, — она уже не поедет, и вряд ли кому-то понадобится. Так же и с человеком: лишить его органов, -и он уже неполноценный, а кто-то вообще уже не человек, а овощ. Если, конечно, еще жив останется. И с миром произошло то же самое: не стало тебя, — и он потерял свою значимость. Но намного ужаснее не пустота вокруг, а пустота внутри. Я до сих пор не могу поверить в то, что случилось. Мне все еще кажется, что это какой-то очередной бред. И что я все-таки проснусь, а ты спишь рядом, обняв подушку и, как всегда, что-то шепчешь во сне… Внутренняя пустота убивает намного медленнее и больнее, постепенно разрастается, заставляя более четко осознавать, что у тебя безвозвратно забрали то единственное, ради чего ты жил. Я достаю из кармана сигарету. Руки трясутся и подкурить с первого раза не получается. Присев на рельсы, закуриваю вторую и, затянувшись пару раз, опускаю сигарету на землю рядом с собой. Мы бы сейчас также вместе курили, сидя на этом месте. Сигарета дымится и тлеет. …Жизнь будет продолжаться. Все останется, как прежде. Ландерс и Шнай, как обычно, будут зависать во дворе целыми днями, а по вечерам- у меня. Я так же буду просыпаться с утра по будильнику, ехать на работу, возвращаться домой. Будет осень и дожди, зима и холод. Будет все. Но только не будет тебя. Ты больше не будешь дожидаться меня на скамейке возле куста сирени. Я больше никогда не заберусь к тебе в окно, не увижу твоих новых рисунков, не услышу твой голос, не смогу прикоснуться и прижать к себе. Мы больше не проснемся вместе рано утром, пока еще спит весь район. Не сможем смотреть на звезды, забравшись на крышу твоего дома, или полночи просидеть у меня на подоконнике… Это и есть внутренняя пустота… Больше нет того единственного, самого ценного, — того, кто занимал собой эту пустоту. Во дворе заливается лаем собака. Радио на балконе надрывно завывает какую-то хрень на неизвестном мне языке. Из окон, как всегда, орут соседи. Я сейчас не особо различаю звуки, они стали нераспознаваемыми и, слившись в один сплошной непрерывный шум, давят на голову. Я не знаю, для чего пришел во двор. Мне не хочется здесь находиться, впрочем, как и дома. Я останавливаюсь, дойдя до скамейки. Взгляд падает на валяющуюся на песке около сирени пустую пачку от сигарет. Ту самую, которую ты бросил здесь вчера. Я осторожно поднимаю ее так, чтобы не помять. Смотрю на свое окно. Как глупо и страшно получилось. Если бы я знал вчера, что все так будет, то ни за что не отпустил бы тебя; а так, выходит, что сам выгнал. В памяти отчетливо всплыл твой последний взгляд, когда ты остановился здесь, на этом месте, и как горящий уголек сигареты мелькнул в темноте и исчез. Навсегда.  — Че, все так плохо, что ты уже бычки подбираешь? — донесся из-за спины голос Ландерса.  — С самого утра в поисках. — подхватил Шнайдер и заржал. Я даже не заметил, как они подошли, и молчу, держа твою пачку. Вглядываюсь в темноту своего окна. Там теперь всегда будет так. Мрачно. Серо. Одиноко.  — Тилль, ты чё залип? — пихнув в бок, Пауль забежал вперёд и уставился на меня. — Или от бычков таращит, что никого не признаешь? Улыбка медленно сползла с его лица.  — Да чё с тобой случилось? Шнай оттащил его в сторону, шепнув что-то на ухо. Я не хотел отвечать. Просто не смог бы сказать, что тебя больше нет. Не мог это признать. Не мог поверить. Что-то упирается в ребра. Твоя тетрадка. Я только сейчас вспомнил про нее. Это единственное, что мне осталось от тебя.  — Тилль, Рих ведь сегодня уезжает? — Шнайдер стоит прямо передо мной, и я всего лишь на мгновение пересекаюсь с ним взглядом.  — Да. Мы вместе поедем. — я неосознанно говорю то, чего мне хотелось больше всего. Ничего не было. Все нормально. Все по- прежнему. Мне просто приснилось. Я только что вышел из дома, и сейчас пойду к тебе, чтобы отдать тетрадь.  — попытка успокоить себя оказалась безуспешной. Я уже отчетливо чувствую пустоту вокруг и внутри. Чувствую тупую боль, сковывающую сознание, которая и заставляет отрицать случившееся.  — Как это вместе? Ты тоже уедешь? — не отстает Кристоф. Их разговоры отвлекают и я не могу сосредоточиться на том, чтобы понять, что теперь делать. Как поступить с твоей тетрадкой? Снова вернуться в твой дом и отдать ее родителям или оставить себе? Она была очень дорога для тебя, и ты бы по любому не хотел, чтобы я ее просто куда-нибудь закинул или выбросил. И потом, я даже не представляю, что в ней может быть, кроме твоих рисунков и вклеенных картинок с городами. Это и не дает покоя. Я помню твою просьбу, но надо узнать, что же там все-таки. Сейчас никому хуже не будет от того, если я в нее загляну. Все самое страшное уже случилось… Мне нужно остаться одному, чтобы никто больше не видел то, что ты скрывал все это время. Но отвязаться от пацанов не получится, они просто не отстанут.  — Мы так решили. — я через силу заставляю себя улыбнуться лишь для того, чтобы не вызвать никаких подозрений. Они оба глядят на меня с явным непониманием и сожалением, как обычно смотрят на душевнобольных.  — Дома ждите, я скоро подойду. — сунув Шнаю ключи от квартиры, я больше не задерживаюсь, стараясь побыстрее остаться в одиночестве. Улица еще совсем пустая, хотя теперь она всегда будет такой. Серые дома безразлично таращатся черными холодными глазницами окон. В воздухе больше нет привычной утренней свежести, он словно высох, став душным и спертым. Я не знаю, куда именно иду. Это и не важно, лишь бы остаться наедине с твоими тайнами. Впереди- покосившийся забор из металлической сетки и уходящая высоко в небо пожарная вышка, на которую мы забирались с тобой еще в начале лета. Наверное, это самое идеальное место, где никто не помешает. В деревянной будке валяются смятые банки, осколки от разбитых бутылок и окурки. Все так же, как и в тот день, когда мы были здесь. Я сижу на полу у входа, свесив ноги вниз. Вокруг- только поблекшее небо, и ветер как тогда треплет волосы. В руках твоя тетрадка, но я не решаюсь открыть. Так странно все получается, — я столько раз пытался заглянуть в нее, когда это было нельзя сделать, когда ты был рядом, и мне хотелось даже стащить ее у тебя. А теперь она в полном моем распоряжении, но что-то меня держит, и я не понимаю, что это- волнение или страх? Я обещал, что не возьму тетрадь без твоего разрешения, но мне нужно знать…  — Прости, Рих. — ветер срывает шепот с губ. С замиранием сердца открываю первую страницу. Перед глазами знакомая надпись «Deutschland uber alles» — как твое приветствие. Это я уже видел, будто вчера, хотя прошло уже целых три месяца. Заученные наизусть цитаты Гитлера, аккуратно выведенные ровными буквами, и портрет Шнайдера- тоже знакомы. На следующей странице- наша с тобой переписка возвращает меня в тот вечер, когда ты спросил, хочу ли я быть твоим другом. Ты не решился тогда предложить это вслух, лишь написав несколько слов, и мне казалось, что это выглядит как-то совсем глупо и смешно. Теперь уже я так не думаю. За это время ты стал для меня намного больше, чем просто другом. Ты стал неотъемлемой частью моей жизни, которой теперь нет. И я бы сейчас отдал все, чтобы вернуть тот момент, снова сидеть в твоей комнате на подоконнике, видеть смущенный взгляд напротив, и слушать шум ветра в кронах тополей за окном. Я перелистываю. Вверху страницы- как заголовок " Ich werde wahrscheinlich verrückt». И дальше текст, — немного мелко, но вполне читаемо. "Сегодня у меня появился друг. И, если бы не ты, то я ни за что бы не согласился сюда переезжать. Мне страшно себе в этом признаться, но ты мне нравишься, не просто как человек, а совсем по-другому. Ты всегда был образцом для подражания, и я хотел быть похожим на тебя. Раньше я думал, что это все какая-то детская нездоровая влюбленность, и пока мы не виделись, почти забыл об этом, но ровно до первой встречи. И после пяти лет все прежние чувства снова вернулись, только стали еще сильнее." Я невольно улыбаюсь. Поэтому ты и просиживал целыми днями у меня во дворе, а я даже и предположить не мог, в чем причина. Просто не обращал на тебя внимания. И тут же опять цитаты Фюрера, твои мысли про чистоту расы и преданность Идее, молнии SS и орел- в точности такой же, как и тот, что висит над твоей кроватью. Ты так и не показал Ландерсу, как он дрочит, глядя в свой бинокль, и черный соседский кот на клетчатом листе по прежнему греется под жарким июньским солнцем. Он выглядит настолько реальным, что кажется- стоит его погладить, и можно услышать успокаивающее тихое урчание. Я провожу пальцем по бумаге и под ней отчетливо ощущается что-то объемное, вложенное между страниц. Немного помятый фантик от той конфеты, которую я когда-то стащил у Шнайдера, а потом отдал тебе, приклеен на скотч. «Наверное, ты до сих пор видишь во мне малолетку и никогда не будешь воспринимать всерьез. Но одно все-таки радует- я тебе не безразличен.»— подписано внизу. Это было в ту ночь, когда ты пытался поджечь дом Гольдберга, а я тогда, лежа в траве, в первый раз почувствовал, как тянет к тебе прикоснуться. От этих воспоминаний на душе стало тепло, и одновременно больно и тоскливо. Дым тлеющей сигареты режет глаза и слезы наворачиваются сами собой, хотя это вовсе не из-за дыма. Я просто пытаюсь найти им оправдание, все еще стараясь не сознаваться себе в собственной слабости. Нарисованные крыши домов, утопающие в зелени тополей, покосившиеся заборы, дорога и трубы расположенного вдали завода- то, что я вижу сейчас отсюда. В точности, до самых мелких деталей, как на снимке. И, хотя все выполнено простым карандашом, в твоей тетради мир яркий, наполнен красками, а в реальности он теперь потерял цвет. «Мне просто было очень страшно за тебя. Страшно за то, что ты мог сорваться с вышки. Страшно, что я мог тебя потерять, а ты даже не догадался об этом. Думаешь, что я боюсь высоты. Может, это и к лучшему. Нельзя ведь признаваться в своих чувствах. То, что между нами происходит- неправильно, так не должно быть. Мне с тобой очень хорошо, но приходится врать и скрывать правду. Приходится обманывать, говоря, что все, что я делаю- всего лишь интерес, и ничего больше. Страшно было и в первый раз, но я не сдержался. И совсем не сожалею о том, что случилось той ночью. Не ожидал, что мне настолько это понравится. Думай дальше, что с моей стороны-это, опять же, интерес. Главное- чтобы не знал о моем настоящем отношении, потому что чувства-это слабость, а слабость проявлять нельзя.»  — написано на обратной стороне страницы. Твой голос звучит в голове, и мне кажется, что я не читаю то, что написано, а ты сам это говоришь. - Чувства- это слабость, слабость проявлять нельзя. — заученная фраза, которую я уже давно подцепил от тебя, и теперь она сидит в сознании, как навязчивая идея. От нее невозможно избавиться, невозможно забыть. Ты столько раз повторял ее, что она намертво въелась в память, стала правилом, законом, которому нужно следовать по жизни. Никогда не показывать, как бы тяжело не было, чтобы никто не знал, не видел, не догадывался. Рисунки на нескольких следующих листах заставили в очередной раз печально улыбнуться. Их ты мне тоже не показывал. В черно- белых изображениях я узнаю себя. Ты все рисовал по памяти, но в точности до мелочей. И на каждом из них каллиграфическим почерком, как по трафарету, сделаны подписи «Nur unsere Rasse hat das Recht zu existieren», «Du bist in allem perfekt», «Ein ideales Beispiel für eine Nation». Засушенная ромашка с грязно- белыми лепестками также вклеена на ленту скотча. Оказывается, ты и ее сохранил. Я помню, как стеснялся тебе подарить и не знал, что сказать, когда ты заметил ее у меня в руках. «Я не смог тебе признаться, что мне было очень приятно.» — теперь ты признаешься в этом со страниц своей тетрадки. Следующий вырванный из жизни эпизод- тот вечер, когда ты рисовал погружающийся в сумерки двор. В окнах домов кое-где уже горит свет, и пока еще бледный месяц выглядывает из-за раскидистых крон деревьев. Стлевшая до фильтра сигарета обожгла пальцы, на мгновение вернув меня в мрачную, холодную окружающую реальность. Я не хочу это видеть, не хочу ощущать на себе давящую пустоту. Мне хорошо там, — в том мире, где ты был рядом, в котором теперь останешься навсегда- в этих моментальных кадрах, запечатленных в тетради. «Никого не любить- это величайший дар, делающий тебя непобедимым, так как никого не любя, ты лишаешься самой страшной боли. А.Hitler» — надпись большими черными буквами занимает целую страницу. — «Если бы ты мог меня понять, понять мои чувства, то никогда не стал бы смеяться над ними. Ландерс постоянно крутится около тебя, и меня это жутко бесит, особенно когда он остается на ночь. Да, я ревную, но в открытую не скажу об этом. Ты знаешь, что меня это раздражает, но все-равно ничего не хочешь менять. Наверное, тебе так нравится издеваться? И я просто вынужден все отрицать, потому что страшно даже представить, как потом будешь относиться ко мне.» Конечно, я тогда догадывался об этом, видел твои косые взгляды в сторону Пауля, да и ту выходку с подрезанной тарзанкой ничем другим нельзя было объяснить. Но мне казалось, что эта ревность была вызвана лишь недостатком внимания, и тем, что не получалось остаться наедине, когда тебе этого хотелось. О том, что у тебя ко мне есть какие-то иные чувства- я и не думал, а издеваться над тобой и в мыслях не было. Мы просто не совсем поняли друг друга. И, если бы ты сказал об этом напрямую, я бы никогда не допустил, чтобы ты усомнился в моей взаимности. Ведь все так и получается… Хотя, на твоем месте я бы тоже не признался, не зная, как ты отреагируешь. «Совсем скоро мне придется уезжать. Сбылась мечта всей жизни- меня приняли в военную академию. Сделан первый шаг на пути к цели. Теперь добиться того, к чему я шел все эти годы, будет чуть проще. Тем более, что ты рядом, ты всегда поддерживаешь. Редко можно встретить того, кто пойдет с тобой до конца, но я уверен в том, что ты не оставишь меня, не предашь нашу Идею, и мы вместе начнем возрождение нации. Я думаю, ты не откажешься поехать со мной.» — строчки обрываются и я перелистываю. — «Ты спросил, что такое любовь? Если честно, то раньше я никогда особо не задумывался над этим, и даже не знал, как объяснить. Конечно, если бы я только мог сказать тебе всю правду, то было бы намного легче подобрать нужные слова. Я только недавно понял, что это то, что я чувствую. Все это время старался отгонять подобные мысли, уверяя себя, что все мои переживания- лишь влечение, симпатия, ну, в крайнем случае, влюбленность, но никак не что-то более серьезное. Любовь- это то, ради чего можно отказаться от самого дорого для тебя. И сейчас я осознаю, что могу пожертвовать тем, что является в моей жизни самым важным. Ради тебя я бы мог отказаться от своих целей, от Идеи, лишь бы это было взаимно, лишь бы быть с тобой, и знать, что я тебе нужен. Ты знаешь, что значит для меня Идея, — единственная цель, единственный путь, единственная правда. Но ты значишь больше, и мне хреново из-за этого, потому что я даже не знаю, кто я для тебя, не знаю, чего ты хочешь в дальнейшем. Скорее всего я- всего лишь временное явление в твоей жизни, а что будет потом? Я уже просто не смогу без тебя. Да, это страшно. Очень. Ты даже не представляешь, насколько. Страшно само осознание того, что я допускаю возможным отказаться от Идеи, ведь она всегда была смыслом жизни, но если мне придется сделать выбор, то я не задумываясь выберу тебя.» На глаза снова предательски навернулись слезы, и я отворачиваюсь в сторону, стараясь прийти в себя.  — Прости, Рих, я не знал. — собственный голос отзывается эхом в голове. Я помню те картинки с городами, которые ты вклеивал в тетрадь у меня дома. «Когда-нибудь мы увидим все это вместе с тобой.»  — это ты подписал уже потом. «Я первый раз в жизни надеюсь на чудо, загадав желание на падающую звезду. Это полный бред, но мне очень хочется верить. Теперь у меня единственная мечта- чтобы мы вместе поехали в Кёльн. Ты не хочешь, а я не знаю, как уговорить тебя. Приходится выдумывать всякую хрень и искать причину, зачем тебе ехать со мной. Наверное, ты действительно рад за то, что я поступил в военку, и не понимаешь, что без тебя мне ничего этого не надо. И, если все-же мое желание сбудется, я обязательно обо всем расскажу. Ведь тогда, наверное, больше не нужно будет ничего скрывать. » И тот последний рисунок, когда мы сидели на крыше твоего дома, нагоняет такую невыносимую тоску, что я уже просто не могу сдержать эмоции. Слезы тихо капают, медленно впитываясь в бумагу. Это было совсем недавно, всего несколько дней назад, но все ушло безвозвратно. Короткий момент из жизни навсегда останется в тетради. «Я согласен потерять абсолютно все имеющееся у меня ради того, чего нет.» Я бы тоже сейчас отдал все, лишь бы вернуть тот момент, когда ты был рядом. «Остался один день, чтобы принять решение. Завтра уже будет поздно. Я сделал все, что мог, — все, что от меня зависело. Теперь я понимаю, как сильно ошибался, думая, что все можно изменить, что всего можно добиться, лишь бы было желание. Не все в жизни зависит только от тебя. Есть вещи, которые, как бы ты ни старался, поменять невозможно. Я не могу заставить тебя себя полюбить, но у меня еще есть шанс поговорить насчет поездки. Твой ответ и будет заключением. И, если ты согласишься, я признаюсь во всем, во всех своих чувствах, даже не задумываясь. Если же скажешь, что хочешь, чтобы я остался с тобой, — я останусь, отказавшись ото всего. Я не буду ни о чем сожалеть, зная, что нужен тебе. Других вариантов нет. Остаться просто так, а потом придумывать отговорки, почему не поехал, не смогу. В этом уже не будет смысла. Я не хочу выглядеть в твоих глазах предателем Идеи и нашей нации- тем, кто сдался, кто признал свое поражение и свою слабость. В этой ситуации есть лишь один выход. Слабые не достойны жить. Если бы ты только знал, как страшно проигрывать… " Это была последняя запись. Дальше- чистые страницы тетради и оборвавшаяся жизнь.  — Рих, почему ты не сказал? Почему все это время молчал? В ответ- только легкий шум ветра и тишина. Мертвая, глухая, холодная, окутывающая все вокруг, как тяжелый, густой туман. Как то болото, которое я видел во сне, затягивающее в топи вечной обреченности и отчаяния. Ты мне доверился, а я тебя подвел, не смог сберечь. Не сберег твои чувства, не сберег тебя, боясь впустить в сердце и обжечься. Я уничтожил все сам страхом признаться и проявить слабость, испугавшись, что ты поселишься в моем сердце. Ты и был тем самым огоньком, что освещал мне путь и согревал своим теплом, а я тебя предал из-за глупого страха. И теперь тебя нет. И теперь вокруг лишь мрак. Я ненавижу себя за ту ночь. За то, что сказав неправду, я перечеркнул все. Именно из-за слабости, — так и не решившись признаться, что не хочу, чтобы ты уезжал. Мне тяжело было с тобой расставаться, а в итоге я потерял тебя навсегда.  — Я хотел, чтобы ты остался. — но теперь меня слышит только ветер. Я все это время просто не понимал тебя, не замечал очевидного, воспринимая все как должное: твои знаки внимания, заботу, переживания, пусть и тщательно скрываемые. Поднявшись с пола, я хожу от стены- к стене, пиная смятую банку. Останавливаюсь возле окна, всего на мгновение, и в памяти отчетливо всплывает, как ты стоишь на этом самом месте, ко мне спиной, и теплый ветер игриво треплет твои волосы. Кажется, что ты сейчас обернешься, я увижу знакомую улыбку… а того, что сейчас - нет и не было вовсе. Сейчас все тот же день, и нам нужно ехать в город, забирать машину из автосервиса.  — Видишь последний дом за деревьями? Там Гольдберг жил, ну, или еще будет жить. — Не, не будет. — ты закуриваешь, щелкнув кнопкой зажигалки. Зажав сигарету в зубах, я присаживаюсь на край окна. Ты разворачиваешься и замираешь, уставившись на меня.  — Ты ебанутый? Нахера там сидишь?  — Так ты высоты боишься? — улыбаюсь, глядя на твою не совсем адекватную реакцию и медленно отклоняюсь назад. На этот раз нет смысла хвататься за доски. Я крепче прижимаю к груди твою тетрадку. Ноги отрываются от пола. Теперь ты не вцепишься в мою куртку и не затащишь обратно. Перед глазами- лишь серое небо, и шепот ветра резко стихает. Небо темнеет, затягивается черной пеленой… Твоя тетрадка лежит рядом на песке, раскрывшись на последней странице. «Ich liebe dich Till. Может, когда-нибудь я расскажу тебе об этом, лишь бы не было слишком поздно.» Но этого я уже не вижу. Открыв тетрадь, я прикоснулся к твоей душе, но так и не смог прочитать ее до конца…