Восемь смертных грехов

Он уже не запоминает лиц — их слишком много, много до какой-то хронической усталости. Мелодичный голос проповедника разносится по всему храму и достигает его свода, заставляет прислушаться и не позволяет пропустить мимо ушей ни единого слова, не позволяет дать им потерять своё значение. Вечерняя месса для него идёт привычно монотонно. Отец Уильям прекрасно знает, как его видят все эти люди, сидящие перед ним на деревянных скамейках, и знает, сколько грехов скрыто в глазах и душах у каждого. Сколько в них скрыто... Лицемерия? Хочется неприязненно ухмыльнуться, однако его лицо хранит выражение бесконечного спокойствия и веры в свои слова, пока всё, вся эта речь, которую он произносит — будто старое сообщение на автоответчике. Заученное наизусть, всплывающее без каких-либо усилий. Скоро закончится. Длинная чёрная сутана прячет татуировки — напоминания о ошибках прошлой жизни, которого он стыдится и которое не хочет признавать. Оно стёрто за молитвами и часами исповеди, его уже давно стоит забыть, но мерзкие рисунки будто раскаляют кожу до боли и дают понять — грешен. Был. Отказывается это признавать за стёртыми в молитвах коленями и давно зазубренными фразами, от которых, по идее, должно стать легче. Не становится. Наконец последняя фраза слетает с его уст, что обозначает окончание мессы. Отец Уильям удаляется в исповедальню — узкую кабинку с ограждением между священником и теми, кто захочет исповедоваться. Сегодня желающих не особенно много, и когда приходит очередь последнего, он даже не успевает толком вымотаться. — В чём твой грех, сын мой? Проповедник отодвигает шторку на окошке, чтобы его было слышно. Не видно лиц, не видно ничего — остаются лишь голоса и их роли. — Святой отец, я согрешил. Меня одолевают грязные желания и мысли, которым я потакаю. Самое главное, что я хочу идти на поводу этих мыслей. Тон голоса заставляет напрячься. Проповедник привык к раскаянию, привык к слезам и подавленности, стыду и даже крикам — в голосе человека за преградой нет ничего из этого. Это несколько выбивает из колеи, но Уильям стоически игнорирует эти чувства и мягко начинает: — Не всегда легко побороть свои искушения, но если ты расскажешь, какие именно желания склоняют тебя к греху, Бог сможет тебе помочь. Его милость не знает границ. Рассказывай, сын мой, и не оставляй никаких тайн. Всё так же спокойно и даже участливо, стараясь создать между ними атмосферу полного доверия, где откровенность будет пусть и тяжела, однако естественна. Однако голос... Уильяму он не даёт покоя, кажется предвестником бури и источником будущих тревог. Нет, этот парень точно не похож на тех, с кем приходилось беседовать ранее. Проповедник всё равно заставляет себя поверить в лучшее и подавить лишние мысли. Не стоит судить так рано. Даже если от раскаивающегося — неужели? — веет таким возмутительным бесстыдством. Словно приглашения парень, чье лицо скрыто за ширмой, ждал тех самых слов. Он позволит зайти в его тихий омут и познакомит с каждым обитателем. — С чего бы мне начать. Думаю я уже готов вам рассказать про свои семь смертных грехов, что я собрал. Начну пожалуй с малого. Уныния. Ах, святой отец, как я устал думать, что кто-то лучше меня. Порой мне кажется, что мои амбиции заглушит даже шепот мыши. И надежда предательница словно в тупик загнала. Поздно понял, что ничего мне не купит за жалкие людские бумажки. Парень говорил размеренно, нарочито медленно и нарочито тихо. Чем тише говоришь, тем сильнее хотят к тебе прислушаться. — Что касается жалких бумажек, то да. Скажу с уверенностью, что и деньги меня куражат. Каждая купюра, как из под копирки прорастающая горой бумажек, а кредо " куплю" словно решетка моей личной клетки. Алчность, чревоугодие, гордыня, гнев и зависть. Так взаимосвязаны и так похожи, не подвергнуться им совершенно невозможно. Секундная пауза, а Уильям знает, что за последний грех, который озвучит парень. — Седьмой мой грех похоть, заставляющая мое тело подложить под нож суете, желающее напиться моей кровью. Горячая плоть, что проникает в меня, ах, такое блаженство! Тихая речь в окружающей их абсолютной тишине заставляет приметить каждое слово. Не абстрагироваться — сразу потеряешь общий смысл и лишишься возможности ответить, постигнуть суть. Хотя проповедник и без того не привык делать свою работу в половину силы — это было бы истинным неуважением к его Богу. Однако же... Ничего не идёт по привычному сценарию. Неизвестный говорит негромко и неторопливо, уверенно — не как тот, кто сожалеет о своих желаниях. Как тот, кто отлично в них разбирается и умеет ими наслаждаться. Кто точно не сожалеет и кому не нужно прощение. Речь — будто монолог в театре. Спрятанная между строк насмешка шелестит ядовитой змеёй и предостерегает, снова. — Ты... — срывается с губ глухим шёпотом, едва слышным. Последняя фраза — болезненная пощёчина, искажающая лицо в отвращении. Он не стыдится. Ему не нужно прощение. Для парня за ширмой это всё — чёртова извращённая игра, и он даёт это понять максимально ясно. Ждёт реакции. Пальцы сжимают ткань одежды до побеления костяшек, а вскипающий внутри гнев заставляет подавиться воздухом. Как он смеет приходить сюда с... — Тебя спасёт раскаяние, сын мой, — Уильям принимает правила игры и вынуждает себя говорить ровно, однако слишком понятно — фикция. Искусственное хладнокровие и спокойствие, за которыми прячется вся палитра чувств, от непонимания до злости. — Ты должен отказаться от каждого своего греха и понять, насколько они противоречат Его воле. Бог милостив, но Он послал нам истину, которую мы должны принять и по пониманию которой должны жить. Ты должен раскаяться в содеянном перед Его лицом, и Он дарует тебе прощение. — Ох, святой отец, я безумно хочу покаяться. В том что смотрел как невинные голодают, пока я жил в сытости, как унывал, обманывал, убивал, совращал свои по женски хрупким телом позволяя подчинять себя, поддаваться на ласки и ласкать в ответ. Как отдавался крепким мужским рукам. Надеюсь Бог дарует мне прощение. Вскидывая голову, Уильям читает про себя молитву. Яду этих губ чужды любые преграды, и священник чувствует, как смелые слова, казалось бы, такие нематериальные, липнут к телу и засыхают грязью. Пропитывают ею насквозь и очерняют душу, больным напряжением наполняют каждую мышцу, заставляют течь по венам. Порежься — увидишь не алое. Увидишь жидкую грязь. Держать себя в руках всё сложнее, и он молчит неприлично долго, плотно стиснув зубы и не зная, что произнести. У него всегда был чёткий план и всегда же — жёсткий контроль. Непозволительно давать волю грубости. Непозволительно проклинать и кричать, непозволительно обдумывать чужие слова раз за разом и представлять в деталях, от этого злясь лишь больше. Раз. Два... Счёт до десяти. Хочется лишь выставить наглого юнца за дверь и больше никогда не слышать, напрочь стереть из памяти. Отец Уильям знает правила слишком хорошо, чтобы знать, что за этим последует. И всё-таки ломается первым, заканчивая игру в это фальшивое раскаяние. Это становится всё более мерзкой насмешкой над его Богом, и продолжить — окончательно предать веру. Звуки неторопливых шагов, и дверь открывается. Священник медлит, но всё-таки выходит и оказывается совсем близко, не скрывая гнева и высшей степени оскорбления во взгляде зеленых глаз. Он планировал просто спокойно выставить парня за дверь, но в итоге замирает, не ожидая, что бывший собеседник будет выглядеть... так. И каблуки ведь даже не мерещатся. — Ты оскорбляешь Бога одним своим существованием, — негромко и жёстко, желая сейчас же получить ответ, — зачем ты явился сюда? Тебе не нужны Его прощение и не нужно Его благословение. Зачем ты оскорбляешь веру, если никогда к ней не принадлежал? — Неужели? Разве Бог не говорил, что любит всех людей? Чем я оскорбил веру? Тем, что пришел и поведал о своих грехах? Вы хотели, что бы я плакал или стоял перед вами на коленях и каялся о том, как я грешил? Тот же спокойный, тихий тон, но голос приобрели елейные нотки. Ехидная улыбка играла на лице, а лисий взгляд зеленых глаз с вызовом смотрел на преподобного. Весь его образ — сплошная провокация, от алой макушки и до острых каблуков. Слова — всё ещё змеиный яд, отравляющий и вносящий в мысли смуту. Ничто из происходящего нельзя назвать нормальным. Очередная двусмысленность не злит, а заставляет по-странному напрячься. Уильям качает головой и сдерживает желание отступить, видя перед собой не иначе как воплощение демона. Существо, целиком сотканное из греха и с едкой насмешкой за спокойными словами. Оно не боится порицания и отлично знает, какие чувства вызывает у людей. Какие чувства вызывает у проповедника, сейчас из последних сил старающегося не нарушить ни одно из правил. Ещё одно, точнее. Ведь тот уже открыл дверь, не закончив исповедь. — Да. Стояли и молились. Если, конечно, вы это когда-нибудь делали, — он не замечает, как сарказм проникает в тон собственного голоса. Тут же закусывает щёку изнутри и почти против воли смотрит внимательнее. Чужая одежда обтягивает тело — до удивительного тонкое и изящное — и не оставляет места для воображения. Длинные алые волосы до странного красиво сочетаются с зеленью глаз, а лицо будто было выточено каким первоклассным скульптором, настолько оно выглядит гармонично и... Проповедник резко отводит взгляд, останавливая свои мысли. Но картинки из чужих описаний возникают слишком яркие, а образы становятся всё навязчивее. Как бы он смотрелся, если бы... Как думаешь, Уильям, ты злишься ли не из-за того, что его слова возвращают тебя в прошлое? Взгляд вспыхивает раздражением, а окончание этого цирка слишком желаемо. По своей воле аловолосый точно уходить не собирается. Начать выгонять — вызовет шум среди людей, всё ещё ожидающих своей очереди. И какая после этого пойдёт репутация? Какие слухи? — Если ты после этого никогда больше здесь не появишься, я хоть сам встану на колени, — с таким же вызовом, как и собеседник. На грани раздражения и чувств, которые он не хочет признавать. Без промедления священник действительно оказывается на коленях, смотря снизу вверх со смесью высокомерия и тихой ярости. Не зная, насколько ярко там светится игнорируемое им желание и ожидая реакции, надеясь выиграть их игру через эффект неожиданности. — Знали бы вы, святой отец, как я умею замаливать грехи. Могу продемонстрировать и если вы согласитесь, то я больше не порадую вас своим визитом, если конечно не попросите. Накрашенные алой помадой тонкие, но по-детски пухлые губы искривились в усмешке. В глазах играли огни, в душе словно буря из эмоций и животного азарта. Вот то, чего Грелль искал. За всю грешную жизнь, что прожила алая бестия он ещё никогда не испытывал такого чувства: возбуждающего, тягучего. — Я уверен в своих предпочтениях. Не попрошу, — на ноги Уильям поднимается совершенно спокойно, будто действительно встаёт после чтения молитвы, а перед его лицом сейчас абсолютно точно не было чужого возбуждения. Мужского. Сравнение с молитвой болезненно укалывает и несколько сбивает спесь, вновь заставляя замереть. Чёрт возьми, что он вообще делает? Собирается так легко предать свои принципы? Вновь потерять всё, что пытался исправить все эти годы? Яркая помада на губах собеседника кажется кровью, а его действия и слова распаляют, к ужасу священника вызывая собственное, пока ещё слабое напряжение внизу живота, скрытое свободной одеждой. Такое неправильное и грешное. Внутренняя борьба набирает силу, и здравомыслие, принципы противопоставлены низшему, отвратительному желанию овладеть этим бесстыдным наглецом и наказать за каждую из провокаций. Уильям на несколько секунд прикрывает глаза, а когда открывает, из взора так и не уходит гнев, теперь причудливо сочетаясь с непонятной, холодной и одновременно хаотичной решительностью и возбуждением. Шаг вперёд. Рука совершенно естественно, без колебаний касается внутренней стороны бедра красноволосого и ощутимо проводит вверх. Губы почти что соприкасаются с аккуратной ушной раковиной: — И как же именно ты планируешь решить нашу проблему? — не в силах использовать любой церковный лексикон и ища иные выражения. Не собираясь ещё больше смеяться над своей верой, хотя уже успешно предал её принципы. Понимая выигрышность своей ситуации красноволосый встает перед мужчиной на колени, находясь лицом до ужаса близко и это распаляет еще сильнее. Сатклифф поднимает голову вверх и смотрит на мужчину своим самым невинным, каким только способен сыграть, взглядом своих зеленых глаз. Грелль поддается к руке священнослужителя и вот пухлые, алые губы обхватывают большой палец руки священника. Посасывает и играет с ним языком, показывая все на что способен. Глаза словно застилает марево, а в брюках становится невыносимо тесно. Такая мелочь, но его уже ощутимо встряхивает, так, что свободной рукой он спешно опирается в стену позади парня. Одних ощущений более чем достаточно, однако Уильям не может оторвать взгляда и зачарованно следит за движениями этих губ и языка. Движениями невероятно ловкими, горячими и умелыми — теперь уже в чужом опыте сомневаться точно не приходилось, и этот факт отчего-то заводит лишь сильнее. Неправильность происходящего теряется за охватывающим всё его нутро возбуждением. Помада на губах красноволосого чуть смазывается, а взора тот не отводит — и эта чарующая невинность зелёных глаз служит дополнительным катализатором. Проповедник сам не замечает, как хаотично касается оставшимися четырьмя пальцами его щеки и запоминает каждое прикосновение. Дыхание становится несколько отрывистым, и скрыть этого он даже не пытается. — Да, отличное соглашение, — негромкий, мягкий смешок. Длинная служебная одежда почти достигает пола, и священник понимает, насколько же будет неудобно. Да и просто заниматься подобным в этом наряде... Он отстраняется и аккуратно снимает сутану, укладывая её на стул и оставаясь в рубашке с коротким рукавом и брюках. Отец Уильям запускает пальцы в длинные пряди и чуть их оттягивает. Надавливает на затылок — приближает чужое лицо к своему паху и тут же мягко поглаживает по голове, словно извиняясь за несдержанность. Грелля не обижает небрежность и резкость, он даже рад, что смог вывести холодного мужчину, с маской праведности. Игриво язык прошелся по ткани брюк, зубами цепляя замочек и тянет вниз. Он не удивлен, когда его взору открывается возбужденная плоть, что требует ласки прямо сейчас и алый не медлит, мягко целуя ствол через ткань белья, но этого уже хватило, чтобы заставить священнослужителя глухо застонать и сжать волосы силой. Зубы ловко подцепили край белья и освобождая член своего любовника однодневку был приятно впечатлен, здесь есть над чем поработать. Губы, уже с размазанной помадой обхватывают головку в плотное кольцо, сжимая, что приносит неизгладимое впечатление на Уильяма. Он и не помнит когда последний раз чувствовал, наслаждался таким земным, грязным, безбожным. Язык плавно скользит, играет с уздечкой. Сатклиффу доставляет удовольствие вырывать стоны из чужих уст, нравится смотреть исподлобья в такие же, как и у него ядовито-зеленые глаза. Его резко отрывают от своего занятия, Уильям, что был полностью окутан одним грехом на двоих, срывал нещадно пуговицу брюк вместе с замочком, прижал красноволосое бедствие к холодной стене, стараясь умерить сердцебиение, ведь он просто хочет проучить наглеца за собственные же высказывания в божьем храме. Он врывается в него резко, без подготовки и маленькую комнатку оглашает вскрик и тихий скулеж, но Грелль жаловаться не собирался, постепенно привыкая к чувству наполненности начинает двигаться. Постепенно, медленно, шипя от несильной боли. Пошлые шлепки разгоряченных тел и стоны били по ушам, рискуя остаться в чертогах разума на довольно длительный срок, если не на всю жизнь. Такой опыт священнослужитель вряд ли забудет. Они кончают одновременно, с громким стоном на устах. Стоять становится тяжелее, хочется рухнуть и никуда не уходить, но надо. За стеной люди, что вероятнее всего слышали что происходило за тонкими стенками исповедальни, да и не хочется привязаться к случайному партнеру. Грелль с трудом, трясущимися руками одевается и старается не смотреть в сторону того, с кем весело проводил время и молча уходит, чувствуя прожигающий взгляд, полной ненависти, прихожан.