28 декабря 1991
Последние дни во Франции были, наверное, самыми напряжёнными, угнетающими и мрачными для русского монарха. После той ночи француз вообще перестал появляться в квартире Империи, игнорировал все звонки и оставленные сообщения*. Романов злился, негодовал, возмущался и даже выходил из себя, но где-то в глубине своей мужественной русской души понимал: так будет лучше. Легче и проще для обоих. Зачем все эти сопливые обряды последних прощаний? Они – не герои типичного банального французского сентиментального романа, чтобы со слезами на глазах обниматься под гулкие звуки бегущих к уже отъезжающему поезду людей. Они – никто друг другу. Правда никто?
Да, безусловно, Российская Империя прекрасно знал о семье француза, о безрассудной ревности нелюбимого мужа и милых малышах-детках, которых успел увидеть уже раз сто. Если бы лет тридцать назад русскому монарху сказали, что он так безмерно и неподдельно будет любить детей, да ещё и чужих, он бы тотчас, без лишних слов и обдумываний приказал повесить этого наглеца прямо посреди Дворцовой площади.
Смотря на самого старшего, Америку, он невольно вспоминал своего сына. Мальчик был умён не по годам, сообразителен, решителен, целеустремлён и совершенно не воспринимал своего отца, как авторитет. Не из-за этих ли качеств он терпеть не мог собственного сына? Хотя сейчас от злобы, ненависти, антипатии и отвращения уже просто ничего не осталось. Почти семьдесят четыре года глубокомысленных, бесконечных размышлений о прошлой жизни сделали свое дело. Возможно, монарх даже мог бы встретиться с ним по приезду… И всё же, что-то необъяснимое, незримое и одновременно запутанное между ними действительно было. Однако это уклончиво окутано смутной и многозначительной тайной. РИ часто прокручивал в голове моменты их встреч. Одна из них, относительно недавняя, вдруг всплыла в памяти особенно точно, детально и безупречно…
11 июня 1954, дом Российской Империи
Франция обожал приезжать к российскому монарху вместе со своими чадами в моменты, когда Великобритания был на каких-то важных симпозиумах или навещал свою матушку*. Дети безумно любили своего «второго отца», считая, что он более терпим, уступчив, добродушен и мягок к ним, нежели их кровный родитель. И для всех шестерых такие встречи были чем-то личным, негласным и тайным, тем, о чём не должен был знать Великобритания. На протяжении таких гостеваний каждый ребёнок проводил много времени с монархом и папой, играя и веселясь, чувствуя некую полноценность. РИ, несмотря на его, казалось бы, скудный опыт в воспитании детей, мог неплохо занять французских карапузов, читая дивные поэтические пушкинские сказки или развлекая их кукольным театром.
Во время каждого нового визита Америка рассказывал много нескончаемых историй, прочитанных из очередной толстой книжки-энциклопедии, или постоянно жаловался на своего гнусного отца-тирана, который совсем не хотел считаться с мнением сына. Сегодняшний день не был исключением. Империя обычно покорно слушал, молчаливо кивая и соглашаясь со всем подряд, тем самым делая вид, что вникает в суть обсуждения. В этот же момент он неприметно и тихо наблюдал за Францией, который пытался догнать и поймать всех оставшихся детей, и, о Боже, наконец уложить их спать.
– Я так хочу стать взрослым! Тогда мне не придётся слушать этого противного сноба, я буду сильным и независимым. В моей стране всегда будет всё и ещё…
– Как думаешь, – неохотно отрываясь от чтения свежего выпуска газеты «France Presse», спросил Империя, – почему я сейчас нахожусь здесь, а не в кабинете своего дворца? Услышав этот вопрос, француз, с охапкой детей в руках, замер.
– Потому что Вы… – Америка ненадолго задумался и мгновенно замолк. – Я не знаю. – Голос стал заметно тише, в нем отчётливо можно было расслышать досаду вперемешку с грустью и огорчением.
– Потому, Америка, что тоже желал лишь невероятного и запредельного. В моей стране было всё и ничего одновременно. Я никогда не задумывался о том, что мечта сделать своё государство идеальным, «вылизанным» до блеска, является таким же далёким от действительности и фантастичным, как парящие по небу свиньи.
– Но почему?! Что такого в том, чтобы в стране был порядок и все держались в «узде»?!
– Ах, мой милый маленький Америка, сейчас ты не сможешь понять меня в той степени, в которой я бы хотел. Подумай над этим на досуге, ну а если уж и вправду не поймёшь, я с радостью объясню, только позже.
Прошёл примерно час с момента того незаконченного и короткого разговора. Дети уже мирно посапывали на большой кровати в гостевой комнате, пока Франция и Империя готовились ко сну в роскошной царской спальне монарха. Расположившись на полу перед вытянутым напольным зеркалом, француз лёгкими движениями наносил дорогой крем на своё румяное, миловидное лицо. Прекрасный шёлковый халат цвета спелой вишни, который так любил Франция, немного приспустился от подувшего из приоткрытого окна игривого и лукавого ветра.
Повернувшийся что-то сказать, Империя вдруг застыл. Тёплый свет красивых настенных высоких ламп неназойливо падал на уже открытые участки нежной, бархатной, упругой и чувствительной кожи француза, делая их медово-золотистыми. Белокурые шикарные ухоженные волосы были слегка растрёпаны, по искушающему и соблазняющему своей женственностью обнажённому хрупкому плечику хотелось бархатно провести рукой, чутко, осторожно, бережно и ласково погладить. Франция ясно ощущает это приятный любяще-изучающий взгляд на себе. Он понял: сейчас начнётся их маленькая игра, правил в которой просто нет. Медленно проходя в направлении зеркала, Империя снова помимо своей воли оглядывает это тонкое изящное тело. Подойдя ещё ближе, Романов вкрадчиво и незаметно садится за спиной у француза. Оглаживая мягкие плавные изгибы грациозного стройного тела, оставляя невесомые, медленные, но такие пьянящие, трепетные и сладкие поцелуи на манящей, длинной и тоненькой шейке. Франция млел, постепенно расслабляясь в родных руках и полностью отдаваясь. Но неожиданно вопрос, который он хотел задать, так не вовремя всплыл в голове.
– Cher cœur, я могу кое-что спросить?
– Все что угодно, proche, – рука монарха чуть ощутимо опустилась на худенькое бедро.
– Ах~ Dieu. Ты сегодня задал Америке очень странный вопрос. Эта тема, она… – очередной протяжный, сладостный, томный и тихий стон наполнил комнату.
– Давай поговорим об этом позже. Сейчас я бы очень хотел продолжить.
Ночь обещала быть долгой, бурной и незабываемой…
28 декабря 1991
Как жаль, что все эти мимолётные, короткие, блаженные мгновения оборвались уже навсегда. Скорбный, смиренный, и горестный вздох русского монарха потонул в неподвижной, давящей тишине комнаты. Ему осталось пробыть здесь ещё всего пару часов, а впереди уже ждал аэропорт и дом. Дом, скорее, родной Санкт-Петербург. Пока Империя не знал, что его подждидает, ведь, конкретного места проживания у него больше нет. Оглянувшись на давно собранный тяжёлый чемодан, стоявший около входной двери, он печально нахмурился.
– Нет, ну это же просто mauvais ton! – вскрикнул РИ. Подойдя к небольшому саквояжу, который Империя аккуратно сложил несколькими часами ранее, он раскрывает его, пытаясь в небольших стопочках одежды найти нужные ему вещи. Российская Империя славился своим аристократическим, интеллектуальным и утончённым воспитанием. Он никогда не говорил слишком быстро или слишком медленно, старался выдерживать определенный тон, ни разу не повышал голоса на собеседника, был учтив, галантен абсолютно со всеми. Поэтому сейчас, когда важнейший, а именно таким считал для себя Францию монарх, человек не хотел услышать элементарное «спасибо», Романову приходилось пускаться «во все тяжкие». Стараясь собрать все чувства, мысли и эмоции воедино, он выплёскивал их на бумагу, найденную в том самом чемодане. Несмотря на достаточное количество времени до выхода, РИ всё равно торопился. Ведь так не хотелось забыть что-то значимое, упустить даже малейшую животрепещущую деталь. Слова «мой дорогой», «моё счастье», «родной» невольно проскальзывали настолько часто, что, казалось, будто они и вправду никогда больше не смогут увидеться.
«Дорогой Франция! Спасибо тебе за всё, что ты сделал для меня. Я не знаю, как выразить всю свою благодарность, все чувства к тебе в одном этом коротеньком письме! Мне очень жаль, что сейчас ты читаешь все эти слова, вместо того чтобы услышать их вживую. Я так и не успел сказать тебе, как же сильно ты неотразимо и благотворно повлиял на меня! Ты был, и, наверное, навсегда останешься для меня тем всеотъемлющим, ослепительным, лучезарным, неземным, подлинным счастьем, которого я не мог найти раньше. За столько лет, проведённых с тобой, я ожил, возродился, словно золотой феникс из пепла, начал новую жизнь, наполненную светом, искренними радостями и теплом. Твои замечательные милые детки стали мне совсем как родные, я никогда не мог даже на миг представить себе, что настолько сильно привяжусь к детям. Прошу, не забывай ни одного нашего волшебного момента, проведённого вместе! Я также клянусь помнить всё. Все наши вечерние прогулки под полной луной, долгие душевные разговоры, жаркие ночи. Ах, как же я любил эти бесконечные поцелуи, нежные касания, твои мелодичные стоны… Надеюсь, что настанет тот день и тот час, когда мы с тобой снова сможем встретиться.»
Р.И.
Мельком ещё раз пробежавшись глазами по строчкам, Российская Империя поразился драматичности сего момента. А ведь он так не хотел всего этого…
Последние минуты прошли в уже смиренном спокойствии. Накинув своё теплое кремовое пальто, проверив, все ли было взято, Империя насупился, заметно помрачнел, в последний раз тоскливо оглянулся на свою обитель и, решительно развернувшись в сторону двери, тихо вышел навстречу чему-то новому и неизвестному. Полупрозрачные бархатные занавески неспешно покачивались, задевая аккуратно сложенный лист бумаги.
