Янтарь и сердолик.

Уже уговаривали Твердислава спеть, но тот отказывался. Не потому, что при побратимах было бы стыдно. Нет, песня так и щекотала в груди, но не пел потому, что боялся спугнуть забаву ещё большую. — Эй, Замятня! Почто рабу свою прячешь? — Тебе подарили дак для тебя одного и пляшет? Мы тоже видеть хотим! Твердята и иные кто в Роскильде бывал, бают как она на пиру танцевала, да глаза таращат. — окликнул кто-то из бояр. — Нашли невидаль! — буркнул Замятня и сверкнул зелеными волчьими глазами.Но Вадимовы ближники, разгоряченные пивом и разжиганием огня всё не отставали. — Правда, что ли, бают, одежки скидывала? — А правда, что у ей все косточки напросвет перед огнём и на каждой титьке по золотому цветку? Нелюдимый Замятня всё отмалчивался и косился на князя.Тот сказал: — Веди девку, пусть пляшет, боярам моим сердца веселит. Замятня встал, помрачнев пуще прежнего, и побрел куда-то.Когда, уже увлекшись борьбой двух удальцов, про него успели позабыть, тот принёс в овчине Смагу, подбиравшую озябшие пятки.Видно так и привёз её, босую на коне с княжеского двора.Жил-то он не в Кремле, а на сумежье словенских и кривских земель на отшибе в новой избе. Вытряхнув девчонку на пол, тот прошипел не особенно громко, но чтоб слышали. — Пляши! Не слишком просторна была дружинная хоромина, гридни принялись отодвигать лавки, освобождая место для танца. Лезли на широкие лавки за спины высоким мужам, чтоб лучше глядеть было на перепуганную плясунью. — Я не слыхал, чтобы в доме конунга на неё кричали, как здесь, — сказал Харальд. Он обращался к Искре, сидевшему подле него на лавке, но услышали и другие. — Не очень она похожа на ваших девушек, хотя её от вас привезли, — откликнулся Искра. — И пляшет, должно быть не по-вашему. Харальд продвинулся, освобождая место возле себя. — Пристальней гляди! — А ты? — озаботился Искра. — А я на неё ещё дома насмотрелся, — с деланым безразличием сказал Харальд. Смага стояла посреди палат, будто цветок, неизвестно каким ветром заброшенный в самое сердце зимы. Немного было тех, кому удавалось углядеть её у Замятни в ограде, ведь в гости к себе он никого не приглашал. Одевалась она обычно так, как полагалось незамужним словенкам.Обычная рубаха из тонкого полотна, перехваченная тонким шерстяным пояском.Только поневу она не носила, ибо не принадлежала ни к одному словенском роду и ходила все босиком или в кожаных башмачках. А особо глазастые углядели, что вместо онучей из-под рубахи виднелись красные шаровары. До этого дня Смагу никто близко не видел. Все её разглядывали, думали, что выйдет высокая, полногрудая, лебедью по хоромине проплывёт, приготовились Замятне завидовать. А тут черномазенькая, волосы чёрные, росточком маленькая, да ещё и по глаза в ворох разноцветных шелков замотанная, хоть уводи её Замятня обратно. Все озирались и думали, чего такого в пляске её? Лейла озиралась по сторонам, бубен в руке бездельно висел.Дома она была веселее, часто смеялась, не была затравленным зверем, кусающим губу, как сейчас. — А баяли, самоцвет синий в пупке.Да у нее и пупка — то наверно нет! Смех прошелся по избе.Она жалко вздрогнула.Шутки не поняла, но поняла, что смеялись над ней. — Пляши! — снова рявкнул Замятня, и так сжал кулак, что только слепой не заметил бы.До последу не хотел девчонку на люди вести, а вдруг оплошает и опозорит его? Потом ведь ремнем до смерти запорет. И девчонка, словно бы увидев в его руке этот самый ремень, распрямилась, воздела руки с бубном над головой и начал оживать в руке бубен, перекликаясь с гладкими костяшками.Медленно переговаривались они с бубном, но эта медлительность, лишь разжигала интерес. Лейла-Смага не трогалась с места, лишь бубен говорил над головой, да запрокидывалась голова и раскрывались пухлые губы, словно готовясь исторгнуть нестерпимый стон… И замерли все. — Смотри, вот сейчас… — шепнул Харальд молодому Твердятичу. А бубен с костяшками уже не говорил — кричал. И положившие было свои дудки и сопели мужики, взяли их снова, начали подыгрывать. И тут Смага выгнулась так, словно хребта у неё и не было. Бывалые воины, гибкие, как коты, оценили по достоинству. И вдруг, девчонка понеслась по кругу волчком, и с тела начали спадать разноцветные шали, черномазая не пускала руки в ход, они парили наверху вместе с бубном и костяшками. Смага запела на чужом языке, никому не ведомом, но про что пелось, было понятно без слов.Была ли это песня, или лишь стоны, которые слышал каждый, которому доводилось ласкать любимое, влекущее, жаркое? Мужи начали прихлопывать по коленями, отстукивая ритм, глаза горели, хотелось их отвести от страстного танца, но они опять возвращались обратно. Даже старики хлопали глазами, а у одного потекли слюни, но потерялись, запутавшись в бороде. Харальд Искре уже не пытался ничего объяснять, оба сидели туповатые и красные, как свеклы. А Смага-Лейла все неслась и кружилась в причудливом танце, роняя шелка. Прибоем отдавался в стенах рев голосов, дрожали стропила, ходил под ними клубами побеспокоенный дым. Тело причудливо выгибалось вслед за гортанными стонами, возносилось на потолок безумными прыжками и с лёгкостью пушинки отправлялось обратно, роняя шелка. У всех отвисли челюсти.Она остановилась, оставшись без одной тряпки на теле и, стоя на месте, казалось, продолжала свой танец. Тело, умащенное потом, блестело. Замятня, грозно рыкнув, завернул девку в овчину и утащил.