'Sentimental Boy' Is My Nom de Plume

— Клянусь, — вздыхает Марк над тетрадью, — кто бы ни придумывал эти талисманы, воображения у него точно нет. Когда в тот день Маринетт заходит в кабинет искусств, то наполовину ожидает, что Марк вместе с Натаниэлем обрушат на нее радостное волнение. Расскажут о новом появившемся в городе супергерое. Супергерое-змее, в бирюзовом костюме с желтым отливом и черными вставками по бокам. Что его зовут Вайперион. Вайперион. Как они его и назвали. Что они художники-пророки. Но на деле в кабинете вопиюще тихо: Натаниэль, подперев голову руками, склонился над листами, а Марк развалился на рабочем столе — и тишина все еще тянется, пока Маринетт подсаживается к ним с альбомом в руках. И когда Марк выпрямляется на стуле, а Натаниэль поднимает голову, то она понимает почему. Страницы комикса терли ластиком так рьяно, что бумага почти порвалась, а некоторые строки в тетради у Марка зачеркнуты настолько жирно, что будет совсем не удивительно, если чернила отпечатались на другой странице. Нет вдохновения. Выгорание. Почему бы им этого не чувствовать? Насколько Маринетт знает, эти двое работали над комиксом с первых занятий в школе и, наверное, работа не прекращалась даже по выходным. Признаки ей знакомы — знает по собственному опыту, когда засиживалась за швейной машинкой допоздна, булавками колола пальцы, чтобы не заснуть, и плакала над эскизами платьев, потому что голова была занята совсем другим, противоположным эскизам, — а лучше бы она этих признаков не знала. Иногда Маринетт хочется, чтобы и ребята не знали. Сколько страниц выдрал Марк из тетради, прежде чем решил, что текст стоит прочитать самому? Сколько листов скомкал и выбросил за спину Натаниэль? Или со злости швырнул прямо в стену? Прежде чем Маринетт успевает что-либо сказать, рядом подсаживается Лука, кладет руку на плечо и устраивает голову у нее на макушке. Он делает это не из собственнических чувств, а просто потому, что для него это обычно. Потому что его это успокаивает. Он сам так однажды сказал. — В чем проблема, парни? — говорит он вместо приветствия, а в его голосе почти слышится спокойная улыбка. Вместо ответа Натаниэль разочарованно вздыхает и ударяется лбом о столешницу, свесив руки. Этого более чем достаточно. К счастью, Марк еще может говорить. — В Вайперионе, — объясняет он. — Новый герой, слышал? Мы думали о нем все выходные. Позади Лука вздрагивает, хотя делает это незаметно. Его движение улавливает только Маринетт. — А, Вайперион, — бормочет он, подходя к ближайшему стулу, и осматривает листы. — Что-то о нем слышал. — Да уж должен был, — больше полу, а не кому-нибудь из них говорит Натаниэль. Об этом же думает Маринетт, мысленно закатывая глаза. — Не он ли спас целую твою сестру, когда в нее снова вселился акума? — Нет, — просто отвечает Лука. — Не всю: только половину, — в его тоне слышится едва заметное раздражение, но те, кто не знает его хорошо, ничего не заметят или не рискнут даже предположить. — Так… — осторожно говорит он, пока Маринетт подсаживается рядом и внимательнее изучает листы. Рисунки на них либо стерты, либо зачерканы так сильно, что едва ли можно что-то разобрать. Неужели все настолько плохо? — В чем проблема? Он, кажется, неплохой парень. — Проблемы, — поправляет Марк. — Во множественном числе. Во-первых, нам придется полностью изменить его суперсилы. — Временные петли? — вмешивается Натаниэль, наконец выпрямляясь. — Временные петли? Какой супергерой-змея будет перемещаться во времени, если у Банникс та же самая способность? — Ну… — Маринетт задумчиво поджимает губы. — Тот, кто знает об Уроборосе? Змее, которая кусает себя за хвост? Смотрите, — она достает из кармана телефон и после быстрого поиска в Интернете показывает картинку. — Вот эта. Да? Это змея и как бы… символ перерождения. Натаниэль щурится, глядя в телефон, изучает картинку. — Полная бессмыслица, — наконец решает он. Наверное, так и говорят художники, когда их идеи не сходятся с идеями других художников. — У него ведь есть лира. Почему его суперсила не гипноз? Что он делать-то будет? Просто… просто шипеть на людей? Маринетт смеется так сильно, что почти задыхается. Марк чуть не падает со стула. — Неужели полная бессмыслица? — через несколько мгновений спрашивает Лука, не в силах скрыть улыбку. Он, наверное, и не хочет ее скрывать. — Или ты просто хочешь, чтобы это считали бессмыслицей, потому что твоя идея нравится тебе больше? Натаниэль кидает на него взгляд, от которого Марк улыбается, прикрыв рот ладонью. — Говоришь, как наш редактор, — говорит он. Столько времени прошло, но слышать «наш» все равно необычно. — Нет, — глаза Луки сияют, и он достает из сумки тетрадь. — Я просто художник, как и ты. Марк подпирает подбородок рукой, смотрит на Луку через стол. Они не так уж много друг с другом говорили, ведь это и не нужно, когда творчество заменяет разговор, но сложно не заметить, как Марк постепенно к нему привязывается. — Ты когда-нибудь такое чувствовал? К своей музыке? — Чувствовал что? — Будто… будто… — Марк закрывает тетрадь, барабанит пальцами по обложке. — Будто бы ноты перепутались между собой, и ты не знаешь, как заставить их звучать правильно? И ты… терпеть этого не можешь, совершенно. Не хочешь даже смотреть на то, что делаешь. А потом что-то случается, и музыка выходит гладко, красиво, и ты не понимаешь, почему вообще думал, будто бы не создан для искусства. Лука замирает над работой — задача по алгебре — и смотрит в пространство над столом. — О да, — шепчет он. — Постоянно такое происходит. Марк наклоняет голову. — И что это останавливает? Маринетт замечает, как — секунду или две, может, чуть больше, — Лука на нее смотрит. — Да так, «что-то». Маринетт не знает, что он хочет этим сказать, но сердце у нее трепещет. И если Лука и правда так хорошо слышит ее сердце, как говорил, то он определенно это заметил. — Ладно, — говорит Лука, отчасти желая сменить тему. — В чем вторая проблема? — Ну… — Марк ерзает на сидении. Глаза Маринетт, наверное, ее обманывают, потому что похоже, будто бы он немного краснеет. Его восхищение Лукой всегда представлялось ей очень милым. Может быть, потому, что Лука непростительно такой, каким хочет быть Марк, каким боится быть из-за стеснительности. — Просто… мы придумали и срисовали Вайпериона с тебя. А кто знает, кто Вайперион на самом деле? И случайно ли он выбрал именно такое имя? Или он читал наш комикс? — Он мог бы прочитать комикс, — бормочет Натаниэль, — но это трудная задача. — Заканчивайте, — легко упрекает Маринетт, — с самокопанием. Вы ведь знаете, теперь это не обязательное условие для художников. — И никогда не было обязательным, — тянет Лука. — Все, что нужно, — заниматься творчеством. — И если он читал комикс, — продолжает Марк, а Маринетт задерживает дыхание — мысли уносятся так далеко, что она не успевает в них разобраться. Пожалуйста, пусть не сделают вывод, что тогда он ходит в эту школу или что Маринетт его знает. Пожалуйста, пусть не подумают, что он с ними в одной комнате. Пожалуйста, пожалуйста, они ходят по тонкому льду. Но Марк такого не говорит. — Если он прочитал, значит, хочет быть на тебя похожим? Лука возвращается к задаче. Краем глаза Маринетт замечает, как его плечи облегченно опускаются. — Не думаю, что кто-то бы такого захотел. По крайней мере, надеюсь, что нет. Но он может попытаться. Я буду польщен. — Тебе было бы проще, — холодно и грустно смеется Натаниэль. — Ты бы просто им был. Смог бы такое провернуть? — Это так не работает, — хмурится Марк, но с улыбкой на губах кладет руку Натаниэлю на плечо и легко сжимает. Прикосновение кажется настолько нежным, что Маринетт отводит взгляд. — Ему бы пришлось держать все в секрете, верно? Никто не знает личность Ледибаг, а она всегда рядом. Под столом Маринетт крепко скрещивает ноги и надеется, что этого никто не заметит. — Но было бы здорово, — добавляет он, — если бы ты на самом деле был Вайперионом. Ты идеально подходишь. И готов поспорить, что Ледибаг думает точно так же, — Марк хлопает по обложке тетради, и слова находят подтверждение в каждом его действии. — По крайне мере наша. Лука отрывается от условия задачи, медленно, но не угрожающе. Скорее осторожно. Поворачивается к Маринетт и эти несколько секунд смотрит, но не на нее, а сквозь нее. Холодно, будто бы все понимает, и то время, пока Лука на нее смотрит, Маринетт сидит неподвижно. Он не может знать. Не может. — Да, — шепчет он, — забавно, — его взгляд падает на ее руки, а свет исчезает с лица, будто бы Лука сомневается в своей правоте. Так бывает, когда принимаешь желаемое за действительное, но Маринетт своих взглядов не поменяет. Забавно, говорит он, но Маринетт не смеется. Как и сам Лука.

_______________________

— Ты делаешь это ради сестры? — Ради общего блага. Разве не в этом все дело? — Ты быстро учишься. Уже выбрал себе имя? — Вайперион… Да. Зови меня Вайперион. Маринетт прокручивает этот диалог в голове снова и снова, с тех пор как перевоплотилась. Вспоминает, как они коснулись друг друга пальцами, когда она передала ему браслет. Как Лука скромно стал героем — принял талисман без вопросов, чего всегда хотелось Маринетт. Как тихо, слаженно повторял за ней, даже когда использовал свою суперсилу, и с каким любопытством во взгляде смотрел. Будто бы хотел что-то узнать. Будто бы уже что-то знал. Впервые Маринетт рада, что выглядит так, словно витает в облаках. Ведь если она витает в облаках, о ее настоящих мыслях никто не догадается. Может, даже Лука, и не важно насколько хорошо он слышит мелодию ее сердца, сколько раз наклоняется ближе, поправляет выбившиеся пряди и спрашивает, о чем она задумалась. Наверное, поможет и тот факт, что Лука уткнулся в книги, пока они сидят на школьных ступенях и ждут Джулеку вместе с Роуз. Он обнимает ее одной рукой, но чем чаще Маринетт на него смотрит, тем больше замечает, как быстро Лука крутит большим пальцем кольцо и нервно покачивает ногой. Он не просто читает — нервничает и читает. О чем-то волнуется. И не первую неделю. — О чем задумался? — спрашивает она. Осторожно кладет руку ему на колено, и дыхание перехватывает от ощущения ниток и голой кожи. Вмиг он перестает дергать ногой, но все равно крутит на пальце кольцо и прекращает только тогда, когда закрывает книгу и сжимает корешок словно вспененный тренажер для кистей. — Скоро выпускные экзамены, — говорит Лука и, стуча ногой по ступеньке, продолжает читать. — И если я хочу попасть в старшую школу, то на этот раз должен сдать. — Ох… — конечно. Как она могла забыть? — В прошлом году я и близко не был, — Маринетт не видит полностью его лица, но Лука, поджав губы, водит глазами по странице. — Ты бы видела… нет, хорошо, что ты не видела маму, когда она узнала, что мне придется пересдавать. Мы, конечно, догадывались, учитывая… — он встряхивает головой. — Но видеть на бумаге и слышать это от мистера Дамокла, было… В смысле не ужасно. Некоторые родители хуже на такое реагируют, просто… она казалась такой грустной, — Лука тяжело сглатывает, а от его хватки начинают мяться страницы. — Много людей причиняли маме боль. Расстраивали и злили. Я часто это видел. И сказал себе, даже если в точности не повторял их поступков, что никогда таким не стану. Сказал себе, что на этот раз точно сдам, — он останавливается, смотрит на Маринетт. Глаза у него стеклянные, но в них отражается твердая решимость, а не жалость к себе. — Понимаешь, да? Маринетт наклоняет голову, думает о пекарне, о маме, стоящей за прилавком, и ладонью касается его щеки. — Конечно понимаю. Иногда, когда Лука на нее смотрит или когда один из них говорит что-нибудь искреннее, его взгляд теплеет, а в уголках губ прячется улыбка — и Маринетт эгоистично хочется, чтобы никто, кроме нее, этого не видел. По крайней мере, сейчас. И теперь она начинает понимать слова Манон о свадебных фотографиях, потому что чем чаще Лука вот так на нее смотрит, тем больше его взгляд становится похож на взгляды родителей, которыми те перекидываются между собой. Не то чтобы они вступили на эту тропу. О Боже, нет. Здесь только любовь. Маринетт ее почти видит. И чувствует. — Ты, кажется, усердно готовился, — говорит она, устраивая голову у него на плече, и смотрит на смутно знакомые задачи. — И будет ужасно, если у тебя сейчас расплавится мозг и все твои знания сойдут на нет. — Звучит так, будто ты сама через такое проходила. — Я… может быть. Лука ухмыляется, переворачивает страницу и говорит низким голосом: — А еще звучит как приглашение. Маринетт хочет его обнять, просто чтобы Лука был к ней ближе, но в последнее мгновение раздумывает и игриво толкает в бок. — Н-нет! — Шучу я, шучу, — усмехнувшись, говорит Лука. Даже после разговора он не успокаивается полностью: остатки волнения слышатся в ритме, который он выстукивает пальцами по диаграмме. Но вместе с тем есть в его движениях что-то змеиное — в том, как он закрывает книгу, наклонившись, целует в губы и говорит: — Но у тебя получается все лучше и лучше. — Мы говорим не о… не о поцелуях, — негромко шипит Маринетт. — Мы говорим о твоей учебе, — за исключением того, что ей точно хотелось его поцеловать. Может, Вайпериона тоже. Эти пятнадцать минут славы определенно что-нибудь с ним сделали, придали бы большей уверенности. Или подтвердили некоторые подозрения. Поэтому — но это лишь одна из причин — она не может сказать ему, что свою личность необходимо держать в секрете. Может, Маринетт слишком себя накручивает. Любой парень смог бы такое провернуть. Ну. Может, не любой. — Я думал, ты не хочешь говорить о моей учебе, — отвечает Лука. — Думал, ты не хочешь, чтобы у меня мозг расплавился. — Так и есть. Но хочу помочь тебе с чем-нибудь, если можно. Знаю, что все это я буду проходить только в следующем году, но… Почему ты так на меня смотришь? Он убирает книги в рюкзак, но все равно находит время для ответа: — Потому что ты всегда помогаешь всем, даже мне, и я думаю, что это очень мило. Именно это мне в тебе так нравится. Маринетт старается — у нее не получается — скрыть румянец. Лука снова жалуется на физику, а она собирается предложить ему найти репетитора, когда открываются двойные двери. Маринетт замечает это краем глаза и оборачивается — может, Роуз и Джулека, наконец-то, пришли, — но при виде Лилы, которая, что-то напевая, откидывает назад волосы, любопытство мгновенно исчезает. — Ох! — говорит Лила, болезненно-сладко прижав руку к сердцу, и Маринетт не может понять, почему на такие искусственные жесты кто-то ведется. — Ты меня напугала, Маринетт! Не думала, что ты до сих пор в школе. Маринетт почти чувствует, как лицо каменеет, а радость исчезает с каждой секундой. — Не думала, что тебе не все равно, но, полагаю, сегодня мы обе полны сюрпризов. — О, не будь такой, — Лила чуть поворачивается, хлопает ресницами. — Привет, Лука. Как дела с музыкой? Лука радушно кивает — «Лила» — и стучит карандашом по нотной тетради, которую достал из сумки. Он прежде говорил, что на запись нот тратит вечность, ведь медленно читает, но сама запись все равно приносит удовольствие. — Дела делаются. — Джаггед ничего не говорил? Если что, я всегда рада пойти с тобой. Теперь Маринетт точно знает, как чувствовал себя Лука, когда она положила ладонь ему на колено: под кожей жжет кислота, разъедает злость, хочется скривиться и выплеснуть гнев наружу. Она сжимает и разжимает пальцы, ногтями впиваясь в ладонь. Но Лука ее останавливает, накрыв руку Маринетт своей, и с любовью проводит по костяшкам пальцев. — Знаешь? — спрашивает он. Маринетт приятно это слышать, однако она не может забрать назад произнесенные слова. И Лука никогда не бросал Лиле вызов, как ей того хотелось, как хотелось, чтобы это сделал Адриан. Но Лука, по крайней мере, всегда умел незаметно уходить от разговоров Лилы, даже без того браслета. И это каждый раз поражает. — Думаю, я не против. В любой день согласен взять на себя непростую работу по поиску связей в музыкальном мире, и кроме того, — он продевает карандаш в кольцо тетради и притягивает Маринетт к себе ближе, отчего она трепещет и наполняется гордостью. — Даже если бы я хотел, связи у меня уже есть. Ты знала, что Маринетт нарисовала обложку для альбома Джаггеда? Она раньше всех получает доступ к его новым песням. Прескверно, да? У Маринетт сейчас вырастут крылья. Лила на пару мгновений морщит нос, недовольно покашливает и приходит в себя. — Да. Скверно. Думаю, можно так сказать, — она поворачивается к Маринетт, что должно было быть предупреждением, и Маринетт старается взять себя в руки. — Вижу, сегодня его очередь? Маринетт хмурит глаза, у нее съеживается все нутро. Но прежде чем она успевает что-либо сказать, Лука сжимает ее плечо, и она придвигается к нему ближе. — О чем ты говоришь? — спрашивает он осторожно, но не резко. — О? Хочешь сказать, что не знаешь? — Лила сначала распахивает глаза, а затем ее лицо принимает выражение, которому Маринетт не может поверить — она вообще ей верить не может. От такого вида становится… не по себе. Словно что-то пробирается под кожу, хотя не должно. — Ну, не мне тебе объяснять. Верно, Маринетт? Маринетт угрюмо затихает, напрягаясь у Луки в руках до такой степени, что ему приходится прижать ее к себе только лишь для того, чтобы успокоить. Он так легко может ее читать, чувствовать, и Маринетт более чем когда-либо хочется, чтобы это ее утешило. — Ну, — говорит Лила, не ожидая услышать ответа, хотя, честно говоря, ответа она никогда не ждет. — Мне пора идти. Столько мест посетить, стольких людей увидеть, — она машет рукой на прощанье, умудряется улыбнуться только Маринетт гадко-понимающей улыбкой, а после спускается по лестнице и заворачивает за угол. Маринетт не многих людей ненавидит. Точнее никого. Но Лила Росси — исключение. Эти мысли успевают отнять очень много энергии, прежде чем Лука сжимает ее плечо и проводит рукой по волосам. От этого негативные чувства уходят не сразу и не полностью, но Маринетт хотя бы расслабляется. Напоминает себе, что не нужно так долго злиться. — Зачем ты ей это сказал? — бормочет она, почти наваливаясь на него. — Тебе не нужно меня защищать. Лука убирает тетрадь в сторону и обнимает более сосредоточенно; теперь все его внимание принадлежит одной Маринетт. — Но я ведь сказал, — говорит он. — Хотел сказать. В любом случае что-то в ней меня… раздражает. — Но не так, как Боб Росс, верно? Лука крепче сжимает ее в объятиях, пересаживает к себе на колени и целует в висок. — Ни за что. Никогда больше, — он целует в щеку, затем в подбородок, утыкается лицом в шею, и Маринетт понимает: он снова о том вспоминает. Через несколько минут его хватка наконец ослабевает. — Тебе каждый день приходится с ней общаться. И мне хочется, чтобы ты ее долго не видела. Не только из-за твоих рассказов. Я просто… не могу услышать ее сердце, понимаешь? Не знаю, как оно звучит, потому что мелодия постоянно меняется. Маринетт медленно оборачивает руки вокруг его шеи, пропуская сквозь пальцы темные волосы. Чем чаще она об этом думает, тем больше они с Лукой, наверное, выглядят как типичная влюблённая парочка, но ведь они совсем скоро пойдут домой и больше не будут выставлять свои отношения напоказ. — Есть сердца, у которых мелодия никогда не меняется? Лука тянется за прикосновением и вздыхает, расслабляясь вместе с ней. Будто бы он не смог этого сделать, если бы Маринетт не было рядом. — Твое, когда ты со мной, — шепчет он. — И мое, когда я с тобой.

_______________________

Лука говорит, что с физикой и поэзией у него все плохо, но Маринетт может помочь только с одним. Не то чтобы она не знает физику — просто в другом она лучше. Например, в поэзии. Но поэзию не всегда можно понять, только лишь прочитав и проанализировав, — так говорит Маринетт по пути в восковой музей. Нельзя просто перейти к сути и сразу осмыслить. Когда ты перечитываешь стихотворение, то каждый раз понимаешь его по-новому. Чувствуешь, читая в тишине, как слова будто бы проникают внутрь. Они живы потому, что ты жив, помогают разобраться в себе, говорят идти до конца и разделяют с тобой все переживания. Листая страницы, мы тянемся за прежде недосягаемыми словами и берем их в руки как недавно отполированную жемчужину, не оборачивая в лоскутки здравого смысла. Маринетт не рассказывает, откуда она это знает, — не рассказывает о стихотворениях, которые писала или старалась написать, а потом рвала и выбрасывала в мусорную корзину. Не рассказывает о стихотворении для Адриана, том самом, которое он хранит до сих пор. Или о тех, которые пыталась написать о Луке, когда не могла уснуть и в темноте думала о его голубых, как море, глазах. Говорит лишь, что, может быть, если он сам попробует что-нибудь написать, то поймет, какие мысли стараются передать авторы, когда пишут. — Так… — весело говорит Лука, стуча подошвами по тротуару; этот стук и то, как он останавливается на долю секунды, напоминают моменты, через которые они прошли и через которые проходят. — Почему именно восковой музей? — Ну, — говорит Маринетт, задумчиво прикладывая палец к подбородку. — Я подумала, что так легче всего по-настоящему увидеть людей. Знаешь, вроде как попытаться поймать их… как это делают стихотворения. — А мы не могли просто… не знаю, понаблюдать за людьми? В смысле живыми, которые дышат? — Они живые люди, они дышат. — Милая, они из воска. — А с кого, ты думаешь, они сделаны? Тут она его подловила, Маринетт знает, поэтому Лука улыбается и качает головой. — Кроме того, — продолжает она, — тебе не кажется, что есть что-то поэтичное в людях, застывших во времени, и делах, которые они могли бы совершить, окажись живыми? — Ну, нет, — отвечает Лука. — Потому что, как мы выяснили, в поэзии я не силен. — Это только пока, — с улыбкой говорит Маринетт и ободряюще сжимает его запястье. — Только пока. Каждый платит сам за себя, на этом настаивает Маринетт, и когда они перешагивают порог, Лука берет ее за руку. Прикосновение приятно отчасти потому, что свидание не дома они не устраивали давно, отчасти потому, что неживые статуи смутно тревожат и хочется почувствовать что-то настоящее. Наверное, именно поэтому Маринетт никогда прежде не была в восковом музее. Но, учитывая все обстоятельства, музей, как и экспонаты, впечатляет. Черно-белая плитка, богато украшенные золотыми узорами двери, величественные мраморные колонны — все это больше напоминает роскошный зал, а не музей. Будто бы в любой момент сюда войдет королева. А скульптуры — Клара Найтингейл, Аврора Бореаль, мороженщик Андре — вылеплены так бережно и точно, что Маринетт не может отвести от них взгляд. Не может не думать, будто бы они сейчас оживут и, как в фильме ужасов, подкрадутся к ней со спины. Наверное, хорошо, что Нино здесь нет. Он бы подкинул пару идей, после которых Маринетт бы точно не уснула. — Ты все еще не объяснила, что мы тут делаем, — приятно, как и всегда, спрашивает Лука. — И какое отношение это имеет к поэзии. — Что ж, — Маринетт садится на ближайшую скамейку и похлопывает по пустому месту, приглашая сесть рядом. — Ты сказал, что читал одну поэму, так? «Оду к греческой вазе»? — Фу, — Лука дергается. — Не напоминай. Я перечитал ее двенадцать раз и все равно не понял, о чем там говорится. — Это классика, — возражает Маринетт. — Но я не буду тебе ее читать. Я ее покажу. Ну, или… — она неловко чешет затылок, — попытаюсь. — Как?.. — он ерзает на месте… нетерпеливо? в предвкушении? Очень необычно и очень мило. — Что ты будешь делать? Маринетт оглядывается по сторонам и улыбается. Лука никогда не даст потерять уверенность в себе. — Мы притворимся одними из них. Лука непонимающе хмурится, затем удивленно распахивает глаза. Именно такой реакции она ожидала. — Кем? Статуями? — Мм-ммм, — может, это не самое необычное свидание, не сравнится с походом на каток или фотографиями на полароид в городе. И, наверное, не самое простое — не похоже на первое свидание в кафе и набережной Сены. Но притворяться статуями интересно и может помочь Луке уловить суть поэзии. И к тому же они проведут время вместе, а это единственное, ради чего Маринетт так старается, — побыть вдвоем, пока есть время. — Хочешь попробовать первым? Лука тихо смеется. — Я не знаю, как быть статуей. — Я тоже, — пожимает плечами Маринетт и наклоняет голову, любуясь им, хотя с какой стороны не посмотришь, Лука идеален. — Но ведь так веселее. Лука пару мгновений задумчиво на нее смотрит, наверняка взвешивая все за и против. До этого Маринетт не думала, что ему, наверное, не удобно такое делать, ведь музей все же общественное место. Но прежде чем она успевает извиниться за свои слова или даже мысленно себя ударить, что не сделала этого раньше, Лука пожимает плечами и говорит: — Почему бы и нет? И ей остается лишь надеяться, что он не старается ее рассмешить или ободрить. В его движениях неторопливое изящество, когда Лука поднимается на ноги и чуть отходит от скамейки. Он поворачивается в разные стороны, стараясь найти верную позу, и почти естественно замирает. Ступни расставлены, гитара перекинута через плечо, рука лежит на шее. Лука достал из кармана медиатор, а поза и спокойствие, уверенная улыбка на губах придают ему вид, будто бы он только что взял сильный аккорд. Будто бы он на сцене. Где и заслуживает быть. Для него эта поза идеальна. Настолько идеальна, что у Маринетт перехватывает дыхание, и она не может отвести от него взгляд. В зале, пока Лука стоит неподвижно, на несколько мгновений повисает тишина. Наверное, поэтому у Маринетт так громко бьется сердце. Может, настолько громко, что заглушает другие звуки. Он так же хорош, как и статуи, если бы не поднимающаяся и опускающаяся грудь, и чем дольше Лука так стоит, тем четче у Маринетт в голове повторяются слова капитана. О компасах, о статуэтках и о сумасшествии. От одного взгляда на него в сердце рождаются светлые чувства — так быстро и в таком количестве, что сложно из этого множества выделить хотя бы одно. Стрелка вращается быстрее, когда Маринетт встает, подходит ближе, касается рукой его лица. Проводит пальцами по щеке, отчего Лука почти улыбается, но этого движения вполне достаточно, чтобы Маринетт вздрогнула и отскочила назад. А потом силы любопытства вполне достает для новой попытки. Маринетт ничего не говорит, только пропускает сквозь пальцы его волосы, берет рукой за подбородок, чувствует, что Лука живой, и не важно, с каким упорством он старается оказаться вне времени. Когда он вздыхает на этот раз, она не отстраняется. И когда он приходит в движение, не пугается, а прижимает ладонь к щеке. Его кожа слишком теплая, чтобы быть из воска, слишком пластичная и живая. — Как у меня получилось? — низким голосом мягко спрашивает он и прижимается к ее ладони. Хорошо, что в зале они одни. Маринетт тяжело сглатывает, не торопится его отпускать. — Хорошо. Хорошо, но… Мне кажется, ты лучше живой. — Правда? — усмехается он. — Разве из меня плохая статуя? — Нет, не плохая! — слишком быстро говорит Маринетт. — Хорошая, просто… Прозвучит глупо, но… — обрывает Маринетт, чешет затылок. — Ты нацелил мое сердце. В смысле оно все еще стучит как сумасшедшее, но в конце дня успокаивается. Ты дал моему компасу четкое направление на север, — она застенчиво кладет руку на сердце. — Имею в виду компас, который тут. Лука смягчается, но выпрямляется не сразу. Сейчас они на одном уровне, а Маринетт настолько переполнена чувствами, что стрелка компаса снова начинает поворачиваться. Медленно. Предупреждает, что Маринетт может себя потерять. Или даже хочет. — Похоже на слова моей мамы. Маринетт тоже смягчается, кончиками пальцев чувствуя улыбку Луки, и подавляет желание снова к нему прикоснуться. — Может, ее слова меня вдохновили. У нее хорошо получается придумывать морские метафоры. — Так… — он опускает глаза, а после снова поднимает, встречаясь с Маринетт взглядами. — Я твой север? У нее перехватывает дыхание, но тихо, так, что Лука, наверное, не слышит. — А ты хочешь быть моим севером? Он серьезно на нее смотрит — Маринетт замечает, как его взгляд задерживается на ее губах, — а после тепло улыбается. — Я вроде как надеялся, что я уже твой север. Где-то внутри стрелка снова замирает, и к тому времени, как Маринетт это понимает, Лука сидит на скамейке и жестом показывает, что настала ее очередь. Он даже делает большими и указательными пальцами рамочку, закрывает один глаз и забавно высовывает кончик языка. Достаточно, чтобы Маринетт заметила гвоздик. — Хорошо, — говорит он. — Позируй. Стоит ему это сказать, как Маринетт застывает, но не так, как того хотелось. Она совсем не похожа на статую — скорее, выглядит так, словно ее обухом по голове ударили. Она оглядывается по сторонам в поисках вдохновения — сценические позы Джаггеда и Клары, угроза Лжебражника, прячущегося в углу, — но никто из статуй на нее не похож. Даже Ледибаг. А это на самом деле она. Именно поэтому модель — это Адриан. Иногда, вспоминает Маринетт, когда Марк и Натаниэль вместе работают в кабинете, Натаниэль говорит, что ему нужно разогреться и попробовать разные позы для комикса, а Марк соглашается. Отчасти потому, что он рад помочь, отчасти потому, что хочет ненадолго отвлечься от слов, чтобы потом лучше их записать. В такие моменты Марк легко принимает любую позу, которая вздумается Натаниэлю, но Маринетт так живо вспоминает не это — Натаниэля: он сидит за столом, подперев подбородок одной рукой и зажав карандаш в другой. Вспоминает взгляд, которым он смотрит на Марка. Ей идеально подходит. В ее движениях нет тех же изящества и легкости, но Маринетт все равно садится, поджав колени, и опирается на руку. Не сложно это показывать: все, что нужно сделать, — посмотреть на север и расфокусировать взгляд. Потерять счет времени и едва замечать удивление в взгляде Луки, прежде чем он наклоняется к ней и медленно, медленно усаживает обратно на скамейку. — Все хорошо? — спрашивает она. Маринетт может и не слышать мелодии сердец, но умеет догадываться о чувствах. Особенно о его чувствах. Лука кивает, не отводя глаз. Теперь Маринетт замечает, как внимательно и чуть восторженно он на нее смотрит. — Теперь я понял, — говорит он. — Понял, о чем там говорилось. О том, чтобы замереть во времени, длиться вечно, все прочее. Это мы видим в искусстве, — Лука замолкает и, положив сцепленные ладони на колени, наклоняется вперед. — Можно я скажу тебе кое-что довольно глупое? — Готова поспорить, что совсем не глупое, — отвечает Маринетт, и слова ее правдивы, но говорит она их до неловкости быстро. — Готова поспорить, что я и глупее говорила. Лука поворачивается к ней, улыбается и качает головой. Открывает губы, чтобы что-то сказать, вздыхает, сглатывает, пытается снова. — Мне кажется, ты — то, прекрасное, в котором правда, — он пожимает плечами. — «Вот знания земного смысл и суть». Сердце у Маринетт подскакивает к горлу. — С-слушай, — запинается она, — ты ведь сказал, что не силен в словах. И в поэзии. — Это правда, — говорит Лука. — Я понимаю только тебя. Он не ошибся, думает Маринетт. В этом он точно не ошибся. Лука не хочет знать, стоит ли тут где-нибудь статуя Сайленсера, и это к лучшему. Увиденное по пути к выходу из музея — статуи всех акуматизированных злодеев — плохо, а то, почему Маринетт не может рассказать, отчего вдруг крепче сжимает его руку, еще хуже. Они, не уверенные, куда пойти дальше, садятся на ступеньки, стараясь собраться с мыслями. Маринетт заговаривает первой. — Как-то помогло? — спрашивает она. — Хоть чем-то? Потому что я представить не могу, как это могло помочь, и… — Помогло, — говорит Лука, уверяя. — Теперь я понимаю. — Ты понял поэзию? — Ну… не совсем. Но я понял, что они живые. Как и все искусство, — он смотрит на нее, поджимает колени к груди. — Как мы. И я… странно рад, что мы живые. Не думаю, что мне бы понравилось быть статуями. Маринет едва заметно улыбается. — Почему? Все было бы не так плохо, если бы были статуями. Ну, знаешь, «целая вечность вдвоем». Лука задумчиво мычит, изучает ее взглядом, будто бы смотрит внутрь. — Да, — говорит он, чуть помолчав. — Но «провести вечность вдвоем» мне хотелось бы вживую. И, кроме того, — он наклоняется ближе, сталкиваясь с ней носом. От этого у Маринетт всегда кружится голова и плывет перед глазами, потому что она не знает, продолжать ли на него смотреть или закрыть глаза и позволить делать все остальное. — Что? — шепчет она. Он улыбается напротив ее губ. — Если бы мы были статуями, — говорит Лука, — мы бы не смогли делать вот что. Он наклоняет голову, а Маринетт позволяет ему делать все остальное.

_______________________

Несколько дней подряд Лука не разрешает заглядывать ему в тетрадь. Это очень необычно, честно. Почти всегда Маринетт — первая, к кому он идет, если настолько застрял с песней, что даже импровизация не помогает. Не то чтобы Маринетт считает себя его музой, но она не против слышать, что ее присутствие помогает нотам у него в голове обретать ясность. В последнее время Лука почти сразу уходит к Роуз, забивается с ней в угол кабинета искусств, где они, Маринетт остается только догадываться, тихо напевают мелодии и ритмы песен. Часто стучит карандаш, мнутся листы с множеством пометок, грызутся ластики и крутятся кольца, и Маринетт трудно сосредоточиться на своей работе, потому что она слишком очарована их тайнами. Это почти напоминает о поправках, над которыми работают Марк и Натаниэль на другом конце стола; работают не яростно, но один взгляд дает понять: над чем бы Лука и Роуз не работали, выйдет идеально. Что очень необычно, ведь Лука постоянно говорит, что ему нравится несовершенство. Оно многое делает прекрасным. И, конечно, Маринетт тоже. Особенно ее. Помимо всего этого, он закрывал тетрадь и каждый раз, даже если Роуз не было рядом, легко ударял ею Маринетт по голове, когда она пыталась незаметно подойти и подсмотреть. Она бы подумала, что ее игнорируют, если бы Лука рядом с ней не доставал книги, не целовал в висок, чтобы она не хмурилась, и не говорил: — Терпение. От этих слов по телу проходит легкая дрожь — и Маринетт этому рада, ведь вспоминает произошедшее на балконе и то, как все-таки замечательно Луку ждать. Одним утром, когда она почти потеряла счет его тайнам, Маринетт открывает шкафчик и видит аккуратно лежащий на книгах листок. Будто бы его протолкнули через щель, и он, упав на книги, стал ее дожидаться. Поначалу это странно. Ей никогда прежде не присылал писем тайный поклонник. Почему прислал сейчас? Почему ей снова придется кому-то отказать и потом целый день ужасно себя чувствовать? А потом Маринетт разворачивает листок.

Она просила: «приходи, Останься на чуть-чуть». Это она звала меня, Или украл я ключ? Она просила: «жизнь вдохни В мой опустевший дом. Заделай щели, трещины И убери погром». Я крепко взялся за штурвал — Я оттирал, чинил, Я без перчаток убирал И ногти все сточил. Я сделал это для неё. Со мною так бывает. (Так не бывало никогда, Она еще не знает). Пока я плесень вытирал И пыль сгонял с углов, Вопрос меня не покидал: Как кто-то прежде мог Устроить здесь такой погром И бросить этот дом? Я чистил, драил, мастерил, Она произносила: «Как мне тебя благодарить? Я дам всё, что по силам!» Прислушайся и приглядись, Почувствуй их скорее: Стучат дожди по краю крыш И ветер бьёт по стенам, В которые впустила ты Меня и мои тени.

Внизу небольшая записка. Она ее чуть не пропускает. Думаю, твоя идея сработала. Маринетт читает написанное на бумаге так же, как и любое стихотворение: три раза. Первый раз, чтобы понять слова. Второй, чтобы понять смысл. Третий — чтобы соединить первые два вместе. Пока соединяет первые два вместе — вопросы, благодарность, даже почерк, — замечает мелькающее пятно джинсовой куртки. Улыбку, которую Лука наверняка прячет. Влюбленный взгляд, которым он на нее все это время смотрел. Грудь сжимается, на сердце теплеет, и Маринетт прижимает к себе листок. Сработало. Точно сработало. — Утра, Маринетт. Отчего так широко улыбаешься? Она пугается не сразу — будто бы выныривает из глубин стихотворения как из теплого бассейна. Когда Маринетт открывает глаза и видит перед собой Адриана, то мгновенно приходит в чувства. Сердце падает куда-то вниз, она складывает листок и быстро убирает его в шкафчик. — Просто так! — говорит Маринетт, а затем вздрагивает, потому что звучит очень подозрительно. Но если и прозвучало подозрительно, Адриан этого не показывает. Только проходит, собранный, как всегда, к своему шкафчику и держится очень замкнуто. А потом говорит: — Мило. — Что? — выпрямляется Маринетт, крепко вцепившись в рюкзак, говорит себе успокоиться и проклинает свои судорожные движения. Разве все это не закончилось? Разве не прошло? Или именно потому, что закончилось, ее преследует? И почему Адриан так беспечно об этом говорит? Ему не неловко? И если он сейчас замечает такой взгляд, почему не замечал раньше? Выглядела ли она так раньше? Смотрела ли так на него раньше? Адриан с полумечтательной улыбкой поворачивается к ней, чуть наклонив голову. — Выражение твоего лица, — говорит он. Закрывает шкафчик. Снова проходит мимо. — Казалось, будто бы ты влюблена. Он опять оставляет ее в полном шоке, заставляет сердце робко трепетать, — но ничего больше. Трепет, выдох, стук утренних шагов по коридору. Чтобы собраться, Маринетт требуется несколько мгновений. Она находит Луку на его обычном месте: он, задумавшись, сидит на скамейке и барабанит пальцами по коленям. Как только он ее видит, его лицо озаряется радостной улыбкой, и кажется, будто бы он что-то ищет. Может, тот листок. Чем ближе Маринетт к нему подходит, тем громче стук сердца в ушах, а когда Лука освобождает место рядом с собой, то стук затихает. — Я прочитала, — шепчет Маринетт, поджимая колени к груди. На этих словах Лука начинает заламывать руки. Медленно, но заметно. — О, правда? — спрашивает он, и надо отдать должное, как сильно он старается говорить непринужденно. Маринетт кивает. Смотрит на него. Застенчиво кладет руку ему на колено. — С такими словами, они поступят очень глупо, если тебя завалят, — говорит она. — И я поступлю очень глупо, если немного не поменяюсь. Лука осторожно приподнимает бровь. — О чем ты? Маринетт задумчиво прикладывает палец к подбородку. — Я долго думала о словах капитана. Не о компасе. О другом. И… — она зачесывает назад волосы, дрожащей рукой прикасаясь к коже рядом с сережками. — Может… если ты на этот раз сдашь экзамены, то я, возможно, сделаю второй прокол. Он распахивает глаза, будто бы говоря серьезно?, но вместо этого спрашивает: — Ты уверена? Ты же это не для меня делаешь, верно? Маринетт кивает раз, потом второй — более решительно. — Думаю, мне пойдет. И обещаю, что делаю это не для тебя. Больше… из-за тебя, — она опускает и снова поднимает глаза. — Ты многое делаешь для других, но еще вдохновляешь других делать что-то для себя. И… я рада быть одной из этих людей. Лука ненадолго замолкает, будто бы раздумывает, сказать ли ей то же самое, но в конце концов шепчет: — Тебе очень пойдет, — он изучает ее лицо с разных сторон, с каждой секундой улыбаясь шире и шире. Улыбка такая широкая, что кажется, будто бы ему скоро станет больно, и искренняя — Лука так же улыбался, когда Ледибаг вручила ему тот браслет. Наверное, ту же искренность видел Адриан. — Думаю, зависит от того, сжалится надо мной физика или нет, м? — Что ж, насчет этого… — Маринетт смотрит на лестницу, рядом с кабинетом, где Нино, радостно крикнув, здоровается с Адрианом и дает ему пять. — Думаю, у меня есть одна идея.