По ту сторону небес. Воскресение

Карине тоже приходилось затрачивать часть энергии на то, чтобы выглядеть нормальной. И это чувствовалось постоянно, как у переученной левши. Она годами тренировалась это не замечать. Но сейчас напряжение будто вернулось сторицей. Ей пришлось буквально отодрать свой взгляд от пригласительно дышащей поверхности воды, а подошвы от парапета, чтобы сделать два шага назад. Затем - туго развернуться и направить ноги прочь от реки. Нужно было выйти к кондитерским особнякам и туристическому фахверку - одним словом, туда, где и положено гулять приличным людям. И хорошо бы отписаться всем своим. Днём на выставке она не удосужилась сбегать в конец павильона, где раздавался вайфай. Ну что ж, он точно был в привокзальном «старбаксе», пусть и средней паршивости. У Карины появилась условная цель, и она устремилась к ней по неприветливой Базелерштрассе со зданиями как из громадных кубиков. Чернильный ночной воздух всколыхнулся воплем сирены. Этот звук был уже здесь привычным. Минут через восемь Карина втиснулась в шумное медовое нутро кофейни и добыла себе что-то белёсое, кучерявое от сливок. Пришлось зайти на второй круг, чтоб отыскать место, но она таки угнездилась за стойкой. Теперь стояла задача обработать и скопом выбросить пачку фото во все концы и так же тщательно, поочерёдно отрапортовать родителям, сёстрам, Паше, хорошим знакомым. Это занятие, как и сиропный вкус горячего напитка, должно было успокоить нервы. Неожиданно телефон встрепенулся, и цветные квадраты инстаграма сменились требовательной дрожащей чернотой: звонила сестра. Это была другая, Лиля. Но скоро на громкой связи послышался голос Анны. Оказалось, младшая Лилька выбралась к ней на выходные в Гродно из своей «чащи» – точнее, пущи: она работала в Налибокском заказнике. Её тон согревал лучше кофе. Пашины вопросы звучали наподобие: «Ну, как там в Европе?» - и охота рассказывать сразу отпадала: «Да так, нормально. Работаю» - действительно, он что, за обновлениями не следит – всё ж написано... А с Лилей почему-то хотелось делиться всем на свете; Карина, как спросонья, обнаружила, что она, оказывается, много где побывала и много чего видела. Анна посчитала своим долгом спросить, не удалось ли выбраться в музей Гёте (увы, нет). Затем осведомилась: - Ты хоть баллончик с собой носишь, тот, что я отдавала? - Ношу. - Вот это правильно. А то мало ли что. Между прочим, по статистике, Франкфурт – это самый опасный город Германии, - прибавила она. Карина молча заулыбалась: сестра постоянно говорила так, что хотелось прибавить фразу из Хагакурэ (1): «Я хочу, чтобы молодые люди понимали это». - Ничего, всё путём! Я же не шляюсь, где попало. Это было неправдой. А ещё звучало наивно: будто центровая локация автоматом гарантирует безопасность. - Хорошо, - отметила Анна и бодро-участливо спросила: - Ну как, может, нарисовала что-то новенькое? Карина внезапно сникла: - Н-нет... Как-то времени не было. Да и настроя, что ли. - Ясно. Тон у сестры был спокойно-одобрительный – по её мнению, всё было как положено. Карина болезненно передёрнулась, и слова будто смешались и рассыпались. Беседу пришлось закруглять кое-как. Она снялась с жёсткого стула и кинулась к выходу. Улица обдала лицо прохладой. Летя к Старому городу, Карина отчаянно ругала себя за излишнюю, внезапную чувствительность: одна невинная фраза – и такое смятение. Да, она не находила себе места, каждый день валилась с ног от усталости и непонятной тоски, да так, что реально была не в силах взять карандаш, и блокнот лежал в сумке нетронутый. Зато она уж точно не занималась ерундой! И вообще, зачем спрашивать, если тебе это на самом деле неинтересно? Тебе интересно, хорошо ли я справляюсь с ролью ответственного работника. Да, Аня? Когда Карина уволилась из бюро протокола, и отец, врач, и мать, главный бухгалтер, и старшая сестра, преподаватель, недоумевали: как? Уйти с такого солидного места – чтобы что?! Стать какой-то там... рисовальщицей?! Нет, ну это всё понятно: в детстве карандаши вместо кукол, потом художка... В качестве хобби – пускай, но не делать же это профессией? Притом их возмущало не само решение, а отсутствие колебаний. Но Карина всё-таки в основном занималась не иллюстрацией, а вполне прикладными оформительскими делами: макетами, логотипами, баннерами, обложками. И домашние смирились. И даже время от времени хвалили её рисунки, сделанные «для себя». Хотя осадочек остался. Понимала её разве что Лиля: старший умный был детина, средний был и так и сяк, младший вовсе был дурак – она выбрала специальность эколога. То есть тоже «непрактичную», «далёкую от реальности». По мнению родителей, насчёт связи с реальностью у Карины вообще было нехорошо. Классная на школьных собраниях говорила, что она «постоянно витает в облаках» и «не ладит с правилами». Да, на уроках девочку утомляли нудные растянутые объяснения – и она то изрисовывала тетради богами, викингами и драконами, то читала книгу, прикрытую учебником. Читательский пыл привил интуитивную грамотность, и Карина всегда писала верно. Но ей было тяжко объяснять, почему она делает так или иначе. Отчёркнутые красной линией правила в учебнике и разбор по косточкам казались мертвящими и противоестественными. Ещё классную сердило, что она ставит тут и там тире и многоточия, а свои вольности спихивает на «вариативность» и «средства выразительности». Зато она ладила со сверстниками. И отзывчивость, и искренность, и волшебные рисунки, и даже просто Каринина внешность вызывали симпатию. А уж то, что она не боялась возражать учителям, тем более. И одноклассники негласно решили: «Она с нами!». Но именно «с нами», не «одна из нас». Карину отделяла невидимая грань; окружающие будто принадлежали одной цивилизации, а она – другой. Конечно, её миновала судьба изгоя – стоило радоваться. Но, когда учительница литературы назвала её «тургеневской девушкой» и к ней повернулись головы, Карина горько вздохнула: ей уже надоело ощущать себя местной экзотикой. Притом никто никогда не заикался, что она «странная», «не такая». Всё у неё было так и всё путём. Как у всех, только порой даже лучше. Никто не говорил, что ей надо как-то меняться. Ну, разве что родители. Но даже они сначала не знали, как подступиться: вот если б дочка была дурнушкой, или двоечницей, или ни с кем не общалась, или не умела ничего по дому – тогда другое дело. А здесь неясно было, к чему придраться. Но Карина их порой дико раздражала. И Виктор Сергеевич, и Людмила Александровна терзались угрызениями совести – ведь дочку они по умолчанию любили. На самом деле бесила их не сама девочка, а проступающая в ней непохожесть, инакость. Она и делала всё как положено, и слушалась – а внутри что-то не то... В них прорастал страх. Они боялись, что из-за невидимой червоточины любимое дитя не сможет нормально жить. Непонятность диагноза пугала ещё больше. Страх порождал агрессию. Агрессия искала цель. И она нашлась, даже в двойном экземпляре. В двухтысячных на полках магазинов появились книги про «попаданцев», и тринадцатилетняя Карина тащила их домой пачками: притом не обязательно покупала (читай, спускала деньги), а брала в библиотеках и у приятелей. От фантазий о том, как она оказывается в другом мире и в другое время, сердце сладко замирало. Но иногда, наоборот, оно сжималось от тоски, когда Карина ощущала, что это она пресловутая попаданка, заброшенная в чуждую реальность. Притом, что характерно, фэнтези меча и магии никак не цепляло. Другое дело – историческое, особенно про войну... По простоте душевной Карина делилась переживаниями с родителями. Получив резкие отповеди, замолчала и замкнулась. Но механизм уже разогнался, и Людмила Александровна пошла в атаку на собственного отца. Карина проводила много времени у дедушки с бабушкой и по инерции выросла на их рассказах о жизни и на добротных советских книгах. Ряды томов на пыльных полках, янтарные отсветы фигурных бра и старой люстры, чёрно-белые снимки, дедовы регалии, витающий в воздухе запах блинов с топлёным маслом создавали какой-то другой мир. Тёплый, честный и чистый. Там девочке было уютнее, чем где-либо ещё. Случился довольно длительный период, когда родители были заняты добыванием денег больше, чем детьми. Они постоянно, в рабочем порядке грызлись, обсуждали обстановку в стране и мире и новые способы «крутиться», атмосфера в доме искрила, Карина путалась под ногами – и сплавлять её оказалось удобно. Но потом Людмила Александровна спохватилась. Она обвинила отца в том, что это он забил внучке голову всякой ерундой. Александр Иванович был полковником ВВС в отставке, а для Карины – самым близким другом. И он возмутился до глубины души. Как, это история двадцатого века чепуха? А может, авиация тоже? А может, и собрание книг Владислава Крапивина, которые он любовно собирал для внучки, как когда-то тридцать томов Большой советской энциклопедии – это что, тоже прикажете считать чепухой?! Да, именно. Ты не ослышался, папа. - Ну, и посмотри, что выросло! Как крапивинский мальчик, только девочка! – восклицала мать. Ни Карина, ни её дедушка не видели в том ничего плохого. Людмила Александровна была другого мнения. Для неё это означало излишний романтизм, юношеский максимализм, а в итоге – неприспособленность к жизни. Приспосабливаться Карина со временем научилась, и гораздо успешней, чем та же Алеся. Вот только смутным недовольством и тоской по несбыточному она была заражена уже навсегда. И теперь, когда она металась по чужому городу потерянным стрижом, её всё больше накрывало осознание, что болезнь очень давняя, хроническая, и вот сейчас наступил кризис. А первые тревожные звоночки прозвучали гораздо раньше. Карина уже не помнила, когда она получала удовольствие от работы. Причём новое место не особо прибавляло вдохновения. На старом для охлаждения имелась хотя бы причина: дела у фирмы шли всё хуже, а заказов и денег становилось меньше. А теперь? Да, приятно было демонстрировать профессионализм и хорошо выполнять свои функции. Но слишком навязчиво прорывалось желание освободить место для другого, настоящего... То, что Карина делала за зарплату, таковым не воспринималось. Она подошла к перекрёстку Эльбештрассе и Таунусштрассе. В дневное время эти места кишели коренастыми тёмными людьми. Их смуглота смотрелась неряшливо, будто по коже, глазным белкам и одежде прошлись грязным ластиком. А теперь среди них мелькали чопорно одетые финансисты с тевтонски-бесцветными лицами – они высаживались из одинаковых блестящих БМВ, и с куньим проворством шныряли под сень воспалённых неоновых вывесок. Карина проходила тут как-то днём и удивилась убогим дизайнерским решениям: и шрифты, и фоны, и порочные барышни как с гуашью намалёванного школьного плаката – боже, какой примитив... Но теперь в красно-розовых сполохах это смотрелось вызывающе стильно. Атмосфера прямо как со старых кассет. Очевидно, на то и был расчёт. На углу возвышалась горделиво подсвеченная коробка мясного оттенка. Бельма опущенных штор мерцали мутными переливами, как внутренности полупрозрачной глубоководной рыбы. Надпись откровенно и бесхитростно гласила: Rotes Haus (2). Шесть этажей отборных проституток. Всё легально. По единой таксе. Только в презервативе. Каждый месяц медосмотр и уплата налогов. Дома – законные супруги и дети. Такая же работа, как любая другая. И никакой достоевщины. Keine Nadryw (3). Проводив растерянным взглядом плотоядные огни, Карина кинулась дальше, на бегу поддев туфлёй какой-то мелкий аптечный мусор. Она перехватила ремень сумки, и полы пальто разъехались, и это было очень кстати: снова нахлынул жар. Ей было стыдно. Ведь она сейчас завидовала этим девицам. И парадоксальным образом ощущала себя гораздо хуже их – потому что была несчастнее. Вопреки опасениям, Карина не выросла наивной. Она вовремя разобралась, что мир не делится на чёрное и белое, на красное и коричневое, что на картах бывают погрешности, что в разных средах возникают разные искажения и что действия строго по инструкции не обязательно оказываются единственно верными. И точно так же до неё дошло: несчастье и унижение не в том, что с тобой происходит фактически, а в том, как ты это переживаешь и как к этому относишься. Вот с этим у них с Алесей и были проблемы. Они не могли последовать совету из скабрезного анекдота: «расслабиться и получать удовольствие» - и именно поэтому даже им самим порой казалось, что они просто бесятся с жиру. Чего тебе надобно, старче?.. «Быть кем-то», – так однажды сказала Алеся. Её тогдашняя роль и должность являлись для неё синонимом слова «никто». И она страдала от этой пустоты и незаполненности. Она мечтала быть не экономистом, а чиновником или офицером, и тоже не абы где – и не просто занимать место, а делать что-то важное; но значительность, пресловутое наполнение, ведущее к полноте жизни, каждый опять-таки создаёт сам. И поэтому Карина мысленно поправляла подругу: «Быть собой». Являлась ли она собой, работая в протоколе? Нет. Работая графическим дизайнером - как выяснилось, тоже нет. Это был всё ещё компромисс. И «подай-принеси-переведи» для иностранных делегаций, и клепание «дезигна» никак не являли её суть. Она оставалась всё такой же безликой девочкой-обслугой. Карина Корбут была прежде всего художницей – автором комиксов и артов на тему первой мировой войны. И её коньком являлась как раз авиация. Контента по редкой тематике во всём интернете кот наплакал, поэтому её рисунки восприняли просто на ура. И она как-то сразу поймала поток – и всеми силами выкраивала время для вдохновенного парения. Однако всё чаще приходилось спускаться на землю – и откладывать новый рисунок на срок неопределённый, особенно в последние месяцы, как перешла в новую фирму. Нужно было показать товар лицом. Раньше Карина слегка морщилась от Алесиных грязновато-сгущённых слов, что ей надоело «торговать собой за гроши». А сейчас, проходя мимо «Красного дома», она вдруг по-новому их поняла и приняла во всей их злости. Да, ей было нужно образцово-показательно напрячься. Ни в коем случае не давать слабину, не болеть. Плохо себя чувствовать разрешалось только заслуженной старожилке Храмцовой – извините, Корбут, место болезненной утончённой барышни уже занято (хотя какая она там утончённая, Храмцова, - картошка клёклая...). И всё было логично, по-Аниному правильно. Ведь «художества» не приносили денег. Теоретически, могли бы. Но всё равно на это нельзя было прожить, а рассчитывать на Пашу претило. Да и вообще рука не поднималась «пытаться в монетизацию». Карина сперва не понимала, почему, но потом осознала: потому что это не коммерция, а служение. Вот так вот высокопарно и нелепо. Но иначе – никак. Она даже сделала автопортрет, изобразив себя фронтовой сестрой милосердия. И это тоже роднило её с Алесей. Пускай не совпадали атрибуты – у Карины крылья вместо парусов, у Стамбровской вместо шпаги плащ и кинжал – но крапивинское в них обнаруживалось потребностью в служении, в некой высшей Идее и смысле. Но их после развала Союза так и не завезли. Кумачовые галстуки, знамёна, блистающие горны остались в прошлом, а новые пёстрые суррогаты оказались топорны и беспомощны. Так и не найдя достойной идеи, неприкаянная Стамбровская ощутила, что зашла в тупик и выбраться из него не в силах, несмотря на все её таланты и вроде бы перспективы. А жить без смысла?.. Ну, так она и перестала. Карина была далека от подобных поползновений. По крайней мере, пока. Но творчество тоже не становилось для неё ни ключом, ни порталом. Она не знала, что делать дальше со своими самолётиками, которые стали вдруг ломкими, как древние засушенные бабочки, и тупик впереди уже завиднелся. И Карина снова утомлённо поругала себя за то, что понадеялась на Франкфурт и так бестолково искала выход в его тёмно-огнистых улицах. И всё-таки, дойдя до площади Рёмерберг, она долго стояла перед статуей Фемиды - будто силясь разглядеть на весах что-то нематериальное, но очень важное, то, что должно изменить её жизнь. И уж конечно, надеялась на остроту меча, который отсечёт всё лишнее и избавит от невидимых душащих пут. __________________ 1) Хагакурэ - практическое и духовное руководство воина, представляющее собой собрание комментариев самурая Ямамото Цунэтомо. 2) Красный дом (нем.) 3) Никакого надрыва (нем.). Примечание: здесь существительное Nadryw как литературоведческий термин, характеризующий творчество Достоевского