Ресторан «На борту» — самая банальность с точки зрения ономастики из всех возможных — располагается через дорогу от их отеля, в порту, вид на который открывается с окон их с мамой номера. Он, кажется, седьмой или восьмой в рейтинге всех ресторанов небольшого курортного городка, выбранного для поездки на море этим летом, но Мидории, в общем-то, всё равно на отзывы и строгость распределения мест между кандидатами на получение мишленовской звезды, лишь бы кормили действительно хорошо, было чисто и уютно и обслуживание отличалось приветливостью, потому он всегда позволяет маме с азартом заядлого игрока зависать на сайтах, составляющих эти самые топы лучших ресторанов, и выбирать, куда пойти сегодня, завтра и во все остальные дни отпуска. В конце концов, это тоже своего рода культурное изучение новой географической точки.
Ресторан «На борту» — это огромная яхта, накрепко пришвартованная и покачивающаяся едва ощутимо на тихой, символической ряби запертого в выемке города моря. У неё регулярно останавливаются гуляющие туристы, осматривают с плохо скрываемым восхищением и даже щёлкают пару раз на телефон, а потом уходят, если вывешенное крупным подсвеченным билбордом меню их не привлекает или смущает ценами, будто в туристически-ориентированном городе они могут быть не завышенными. Как всегда неловко улыбаясь встречающему их официанту и буквально неслышно лепеча приветствие, потому что чертовски стесняется собственного акцента, Изуку подаёт руку маме и помогает взойти на борт (ха-ха), после не отпускает весь извилистый среди других столиков путь до своего — они просили резерв снаружи, на палубе, потому что прогноз погоды здесь неизменно обещает тепло каждый день (и ни разу ещё не подвёл), а в четырёх стенах можно побыть и в своём родном городе.
Они сидят к морю и плавно погружающемуся в него вечернему солнцу боком, так, что по лицам прокладываются тени; Мидория неуклюже перехватывает поданное меню и вперивает взгляд в английское переплетение букв, силясь сообразить, что они значат. У мамы, несмотря на ме́ньшие знание и практику языка, изучение перечня блюд выходит лучше: она улыбается и кокетливо ведёт плечами, смеётся и неосознанно теребит перламутрово отблёскивающую серёжку, разговаривая с официантом и обращаясь за помощью в выборе заказа, а Изуку так не может, потому что у него нет ни плавных покатых изгибов, которые можно счесть привлекательными, ни харизмы — один виноватый и опущенный взгляд, словно извиняющийся за то, что он вовсе посмел в этот ресторан заявиться. Когда они, наконец, делают с горем пополам заказ, мама говорит, что здесь чудесно и атмосферно. Мидория не может не согласиться, ведь здесь и правда красиво, просто он не вписывается в висящие над головой золотистые лампочки, меню в тяжёлой кожаной обложке и бокалы с именными матовыми росчерками у края, и именно поэтому чувствует себя чужеродно.
— Я могу помочь вам выбрать вино? У нас широкий ассортимент в винной карте, в частности вина собственного производства. Какое вы предпочитаете? — не столь важно, на самом деле, что именно говорит негромкий вкрадчивый голос, так подходящий антуражу ресторана, и не столько дело в непривычно звучащем за проведённые в чужой стране дни родном языке. Мидория вздрагивает именно из-за его звучания, точно тёплым ветром обнимает за плечи. Не в привычках Изуку смотреть на лица персонала, будь то официант или консультант в магазине — их дежурные, предписанные рабочим контрактом улыбки требуют ответной приветливости, как следствие — неловкости, и он не знает, почему сейчас делает исключение. Просто глаза раньше времени, раньше мыслей взлетают вверх и изучающе останавливаются на лице молодого человека, что учтиво наклоняется к их столику со сдержанной полуулыбкой, обозначаемой только в уголках губ, будто он знает какую-то очень важную тайну.
Иногда у Мидории ёкает сердце на определённых людей. Иногда это лёгкий, робкий простук в рёбра, иногда — мощный толчок в самую серёдку грудины, и сейчас это что-то из той области, разве что сильнее в пару десятков раз, и сердце, не успевшее скакнуть в клетку груди, сигает сразу в горло, разбухнув и запульсировав там. В большинстве случаев сердце ёкает на случайных людей и по случайным причинам: они почти никогда не оказываются канонно красивыми, а их обаяние тоже довольно-таки специфично и поначалу отталкивает, даже пугает, а затем, точно экзотическое блюдо из полярной по географии страны, манит к себе, заставляя раз за разом пробовать, давиться, снова пробовать и медленно разжёвывать, привыкая к необычному вкусу и пытаясь найти в нём что-то действительно цепляющее, пока действительно не привыкнешь и не поймёшь, что не то чтобы есть что-то вкусное или вау — просто оно, в итоговом счёте, тебе подходит.
Сторона лица стоящего у их столика молодого человека, которая обращена к Мидории, измазана бугристым пятном застарелого, но фантомно наверняка до сих пор болящего шрама.
Изуку чувствует, как собственные губы приоткрываются, а лёгкие набираются воздуха перед произнесением слов. И остаются внутри переплетения рёбер, будто замершая безмолвно беременность. Вместе с тем останавливается и дыхание Мидории, а слюна вязнет и словно бы склеивает между собой язык и нёбо.
Необъяснимо Мидория хочет коснуться шрама молодого сомелье.
Обвести по самой кромке, где край растревоженной кожи и здоровой.
Ощупать рельеф зажившего, но навсегда искалеченного эпителия.
Узнать, в конце концов, гладкая ли корочка или шершавая и оцарапает ли губы, если шрам поцеловать.
Дурацкие мысли.
— Хорошо, мадам, одну секунду, — с улыбкой кивает юноша, и взгляд его направлен на мать Мидории, пока указательный палец заканчивает скольжение по деревянной дощечке с винной картой, чтобы затем вместе с большим пальцем перехватить её и аккуратно, чуть ли не трепетно прижать к себе. А Изуку внезапно чувствует накатившую тошноту от факта, что этот сомелье не поворачивает голову и не смотрит на него, будто за столиком сидит одна лишь его мама, Мидория же — пустое место, незначительно занимаемое пространство.
— А ты уверена? — слова с языка рвутся спешными выстрелами, хотя Изуку не слышал, какое вино мама выбрала, да ему и дела особо нет и не было никогда, потому что взгляд, как приклеенный, на юноше со шрамом, чьи плечи слабо вздрагивают, а ресницы быстро вспархивают пару раз, промаргиваясь удивлённо. И затем он, наконец, поворачивает голову в сторону Мидории и изучающе рассматривает его, вызывая острое, до стыдливого жара на лице, чувство смущения и неловкости. — Я в том смысле… Ну, может… — сочетания букв кажутся дурацкими и абсурдными, когда Изуку, выпадая из плена своей порывистости, осознает реалистичность происходящего. Кто вообще придумал слова такими, какие они сейчас есть, и почему выбрал для них именно эти формы? Перескакивая глазами с одной черты лица собеседника на другую, Мидория начинает сомневаться в том, что дурацкие слова, а не он сам, возможно, попросту не обладающий даром составлять их в правильной последовательности, чтобы не выглядеть идиотом. — Я имел в виду, мам, действительно ли мы хотим брать вино? — обращаться к маме, а смотреть на другого человека отдаёт чем-то прозрачно фальшивым, и Изуку ощущает, как по спине пробегают мурашки, затем выступает холодный пот от мысли, что он прост и понятен в своём стремлении обратить на себя хотя бы капельку внимания понравившегося человека.
— Прежде, чем предложить свою помощь в выборе, я ознакомился с заказом блюд для вашего столика и могу с уверенностью сказать, что вино к ним подходит как ничто другое, — сухие, жёсткие, какие-то ломающиеся интонации берут верх в прежде мягком голосе сомелье, что заставляет Мидорию почувствовать себя ещё более неловко.
— Х-хорошо, если вы так уверены в этом… Я просто заволновался, — собственные оправдания выходят скомканными и себя самого Изуку ощущает также скомкано, даже не сдавшим позиции, а именно наспех запихнувшим самого себя обратно в раковину из которой выполз. Он когда-то услышал и хорошо запомнил, как кто-то из учителей в начальной школе так и сказал про него: запертый в своей раковине мальчик.
Кивнув, юноша мельком вежливо улыбается маме Мидории и разворачивается, уходя в сторону стойки, за которой расположен длинный винный шкаф с холодно подсвеченными полками и где, очевидно, занимаются напитками для посетителей ресторана. Лицо хочется спрятать в ладони и больше никогда от них не отнимать, и жаль, что придётся выбрать между этим и тем, чтобы зажать уши в страхе услышать какое-нибудь едкое замечание, когда сомелье вернётся, разливая вино по бокалам. Только сердце продолжает гулко и тяжело, будто увеличилось раза в три, бухать внутри груди, мешая лёгким и точно пытаясь расширить пространство реберных полос, а когда Изуку и правда прижимает ладони к щекам, то понимает, что горит до самых кончиков волос. Последний раз он влюблялся с первого взгляда так давно и далеко, словно бы в другой жизни, что решил то ли с облегчением, то ли с грустью, что перерос эту юную тягу к быстрому очарованию людьми.
И вот опять.
Официант, провожавший их в начале вечера к столику, возвращается с подносом и ставит перед ними с мамой плетёную корзинку с округлыми и пышными булочками, от которых исходит тепло, словно они только вынуты из печи, и вытянутую тарелку с несколькими отделениями, заполненными маслами и пастами; «Аперитив», — поясняет он в ответ на любопытный взгляд мамы, склоняющейся ко всему этому чуть ли не носом, пока сам берёт подсвечник и одним щелчком зажигалки заставляет огонёк свечи, запертый в стекле, потревоженным пробуждением дёрнуться. И всё это, такое знакомое по многим поездкам на море и вечерним походам в рестораны и кафе вместо отельной столовой, успокаивает разнервничавшееся нутро Мидории; уложив на колени развернутую тканевую салфетку, он разламывает булочку напополам и щедро намазывает на неё густую и комковатую, словно грубо перемолотую, пасту, оказывающуюся томатной с пряными примесями. И довольная улыбка на лице мамы, которая берётся уже за вторую для себя булочку, тоже согревает привычностью происходящего.
Над ухом что-то железно звякает — Изуку рефлекторно дёргается и, проглотив наполовину прожёванный кусочек и оттого едва не поперхнувшись, вскидывает глаза на источник шума.
Сомелье, наклонившись, что волосы падают на лицо и с большего скрывают его, ставит у их столика ведёрко со льдом на ножке, а затем извлекает из него чёрную бутылку с неправильно тонким и вытянутым горлышком и запотевшими, оттого кажущимися матовыми боками. С глухим стуком бутылка касается дном поверхности столика, а юноша, подцепив ножом край золотистой обёртки, изящно, виток за витком, разворачивает её, чтобы потом с хрустящим шорохом скомкать и спрятать в карман форменного фартука. Крепкие пальцы заметно даже в этой минимальности напрягаются, накрывая пробку и сжимая её, после раздаётся приглушённое «чпок», и из раскупоренного горлышка валит пар, окутывая бутылку, словно потоками водопад.
— Желаете попробовать, мадам? — со всей любезностью осведомляется юноша у мамы Мидории, одну руку согнув и заложив за спину, а другой держа бутылку, и сам Мидория не может удержаться от восхищённой мысли о том, какие сильные (и сумасходительно красивые) у сомелье руки. В это время его мама повторяет свою любимую шутку, которая если и нова для официантов, то для Изуку заезжена до состояния идеального накладывания на язык, так что, при желании, он смог бы повторить её слово в слово и ровно с теми же интонациями:
— А если я попробую и не оценю, то вы действительно закроете эту бутылку и принесёте другую?
Сдержанно улыбнувшись, возможно, немного шире, чем при первом разговоре, юноша кренит бутылку сильнее и наливает в мамин бокал совсем немного вина, а когда она пригубляет и одобрительно кивает, то доливает ещё, наполняя также и бокал Мидории, который обратной стороной первоначальной ситуации избегает смотреть на сомелье, если есть риск, что он посмотрит в ответ. А Изуку чувствует, что он уже смотрит, когда наливает ему вина и в то же время внимательно, точно сканируя, проезжается взглядом по волосам, нервно стискивающим скатерть рукам и поджатым губам Мидории. И лишь на одно мгновение, стоит сомелье отвернуться, ставя бутылку обратно в ведёрко, Изуку жадно и спешно вскидывает на него глаза в стремлении ухватить ещё хоть кусочек образа, который можно будет заключить в трепетно хранимые воспоминания о чём-то прекрасном, мо́гущем, но так и не случившемся в его жизни, а натыкается прямиком на аккуратный бейдж, прикреплённый к рубашке сомелье.
«Шото Тодороки», — выгравировано чёрным на золотистом фоне, и это несколько больше, чем Мидория привык знать о людях, случайно заставляющих его сердце ёкнуть и уходящих дальше по линиям своих жизней, пока Изуку мнётся и не решается с ними пересечься.
Им желают хорошего вечера, после чего Тодороки уходит к новым посетителям, на ходу прихватив винную карту и улыбаясь столь же приветливо, повторяя, должно быть, те же реплики, что произносил для Мидории и его мамы. И только в тот момент, как оказывается, Изуку делает, наконец, полноценный вдох, от которого грудная клетка раздувается, будто готовая взорваться от переизбытка кислорода в любой момент. Ножка бокала вслепую ложится в ладонь с идеальной — удачливой — точностью, и, не отрывая от спины сомелье взгляда, Мидория щедро отпивает, словно умеет и любит выпить, что является абсолютной неправдой.
— Он тебе понравился? — вопрос мама задаёт с мягкой улыбкой, которая в мерцании огонька в подсвечнике выглядит ещё и таинственной, точно их объединяет какой-то очень личный и очень занимательный секрет, и от всех этих интонаций Мидория давится сделанным глотком вина, который проникает в нос и жжёт его изнутри, точно закупоривает горло, оставляя в нём маленькое отверстие, в который воздух проходит с трудом, вызывая новые спазмы и новые приступы кашля. — Ты смотрел на него, приоткрыв восторженно рот, вот я и предположила, — с той же безмятежностью пожимает она плечами и ведёт указательным пальцем по основанию своего бокала. А Мидория краснеет, если не буквально, то чувствует, как теперь ему становится по-настоящему жарко в и без того душном южном воздухе, и хочется посильнее оттянуть воротник футболки, готовый начать натирать разгорячённую потную кожу. У них всегда были достаточно тёплые и доверительные отношения, а друзья Изуку с учтивой завистливостью не раз говорили о том, что они с мамой сами похожи во взаимоотношениях на друзей. Мидория не против этого — он действительно очень полагается на маму в чём бы то ни было, однако никогда прежде они не заговаривали о романтических симпатиях одного или другого, и едва ли это объясняется смущением и страхом перед неловким косноязычием во время разговора. Скорее уважали личные границы и пространство друг друга, негласно договорившись, что поднимут тему, когда одному из них это действительно понадобится. — Оставь ему какой-нибудь свой контакт, — предлагает мама в конце ужина, возвращаясь к теме, которую Изуку замял безответным молчанием, и, уже произнося эти слова, начинает копаться в сумочке и вытаскивает из неё ручку (даже не посмотрев на дизайн, Мидория почему-то уверен, что это та ручка, что была столь любезно оставлена вместе с неразлинеенным блокнотом на тумбочке при их заселении в номер). Мама подаёт ему ручку и одновременно пододвигает книжечку, где лежит счёт за ужин и оставленные чаевые, и, глядя на это всё, Изуку с суеверным ужасом, от которого становится ещё душнее, осознает, что как только они отойдут и персонал подойдёт прибрать столик, Тодороки увидит его нелепо накорябанные цифры телефонного номера.
— Скорее всего счёт будет забирать официант и примет это на себя… — пытается возразить Мидория, хотя и не противится идее. Он никогда не знакомился подобным образом. Если подумать, он в принципе никогда не знакомился с объектами своих симпатий даже если они учились в одном классе, не говоря уже о мельком встреченных где-то на улице или в метро людях.
— Тогда так и напиши, кому это адресуется, — его мама всегда была такой: прямой и простодушной, когда это касалось стеснений Изуку, завязанных на страхе показаться нелепым или что о нём подумают что-то не то. Собственно, что «то» он хотел бы, чтобы подумали, Мидория тоже никогда не знал и, по сути, не задумывался о том, что о нём вообще можно подумать что-то «то». И он не может найтись, что возразить в этот раз, в глубине души понимая мамину правоту. Шумно и протяжно выдыхая, он склоняется низко-низко над счётом, словно боится, что кто-то умудрится прочесть его послание, и наспех, ещё более коряво, чем обычно, выцарапывает на чеке свой номер телефона и пару букв примечания. «Готово, идём», — Изуку сам себе сейчас напоминает трусливого беглеца, этакого зайца, любопытно, чрезмерно смело для самого себя высунувшего нос из-под ёлки и теперь поспешно удирающего в надежде, что это его правда спасёт. Снисходительная улыбка возникает на маминых губах, когда она встаёт из-за стола, в нарочитой медлительности и тщательности складывает салфетку в несколько раз и оставляет её на столе, идя за широко шагающим к выходу Мидорией. С ними торопливо и растерянно, не понимания такой скорости ухода, прощается официант, и Изуку буркает неразборчивое «до свидания» в ответ — уже стоя на досках причала, мама отвешивает ему несильный подзатыльник за невежливость. Впрочем, сейчас это не так волнует или задевает: он поднимает напряжённый взгляд на ресторан и видит, как официант, склонившись над их столиком, долго всматривается в него, а потом выпрямляется и машет рукой, подзывая кого-то. Спустя пару секунд к нему подходит Тодороки, и тогда Изуку действительно чуть ли не бегом бросается в сторону отеля, не обращая внимания на недовольный — чисто символически, конечно — бубнёж мамы за спиной.
«Надеюсь, ты научишь меня разбираться в винах», — с трудом разбирая переплетение букв, читает сомелье скачущие неровными рядами буквы в самом уголке чека.
*
«Ты не похож на того, кто вообще пьёт. Не считая одного бокала шампанского на новый год, конечно. Я ошибаюсь?» — сообщение приходит поздней ночью, когда дело движется к половине второго, и Мидория впервые так рад бессоннице. Перевернувшись со спины на бок, он бегло проверяет, спит ли мама, и затем перечитывает сообщение ещё раз, размышляя, что лучше всего ответить.
«Говорят, что в тихом омуте черти водятся», — пишет сперва Изуку, затем понимает, насколько это пошло в смысле избитости употребления, и стирает сообщение, вместо чего отправляет: — «Три бокала шампанского. Ты забыл про мой и мамин дни рождения», — испытывая странное, зашкаливающе сильное чувство довольства, в этот раз он уверенно жмёт на кнопку «отправить» и даже не испытывает панического желания выбросить телефон в угол комнаты, словно ядовитую змею.
«Ах да, точно. Прошу прощения. В шампанском я тоже разбираюсь, но, увы, сам терпеть не могу, так что если хочешь спросить по нему совет, сразу напиши примечание, что нуждаешься в профессиональном подходе к этому вопросу, иначе я скажу, что любая бутылка шампанского — гадость», — несмотря на нескрываемый сарказм, пропитывающий сообщение, Мидория зажимает себе рот ладонью, сдерживая искренний смех. Тодороки казался ему непробиваемо суровым, способным одним кратким едким замечанием вморозить в пол, но сейчас — возможно, дело в письменности слов, а не их звучании — он кажется забавным и… милым. — «Обычно номер телефона спрашивают у меня, а не оставляют», — когда приходит это сообщение, Изуку понимает, что задумался и ничего не написал в ответ на предыдущее. Лицо обдаёт жаром, как пару часов назад в ресторане.
«Если бы я спросил, то скончался бы от остановки сердца в тот же момент», — пальцы его и правда дрожат, набирая слова, которые, как надеется Мидория, прозвучат шуткой, являясь при этом чистейшей правдой. И затем, уже отправив смс-ку, он, наконец, раскаивается и знакомо хочет спрятать мобильник под тяжёлый матрас или в любое другое место, откуда впоследствии не сможет его достать, даже если тот будет разрываться от звонков и сообщений. Наверное, Тодороки решит, что он трус, неспособный разговаривать глаза в глаза.
«Я такой страшный?»
«Ты такой вау».
Тут Изуку застывает и достаточно серьёзно задумывается начать искать похоронное бюро с низкими ценами — он даже не будет гроб заказывать, просто попросит забронировать для него место на кладбище и сам себя закопает, чтобы не утруждать работников и тем более не платить им за труд, который он сам в состоянии выполнить. Пальцы словно сами набрали сообщение вне воли хозяина, пока он отвлёкся, потому что Мидория никогда не был и вполовину таким смелым, хотя дело может быть как раз в том, что он не видит лица собеседника и не может считать по малейшим мимическим движениям зарождающееся презрительное выражение или обжечься холодным взглядом, по которому явно будет понятно, что ловить нечего. И как наказание его опрометчивой смелости — может, дело в выпитом за ужином вине? — Тодороки надолго замолкает. Дождаться какого-нибудь ответа или сразу написать извинительную простынь? Выдохнув через рот, отчего становится чуточку легче, Изуку садится в кровати и трёт глаза, затем откладывает телефон на прикроватную тумбочку и на самых носочках, чтобы не разбудить маму, уходит в ванную. Холодная вода приносит успокоение смущённо горящему лицу, но не колотящемуся, словно сошедший с ума китайский болванчик, сердцу. Оно чувствуется громко пульсирующим, когда Мидория накрывается ладонью грудину и стоит так пару минут, стараясь отдышаться, потому что от частого тяжелого стука сердце начинает ноюще болеть и даже слюну сглотнуть не выходит. Сделав глубокий вдох, Изуку медленно, по маленьким порциям выдыхает, как учила мама, какое-то время увлекаясь медитациями и йогой, и возвращается в комнату, где телефон лежит перевёрнутый экраном вниз — то ли отвергнутый, то ли отвергающий и осуждающий. Страх включить его и увидеть на экране блокировки уведомление о плюс одном новом сообщении борется со страхом не увидеть вовсе никакого уведомления. Сверля мобильник взглядом, Мидории сокрушается, что с ним нет Урараки — одногруппницы и подруги из университета — она бы согласилась проверить телефон за Изуку и сообщить результат. Почему-то так любое известие воспринимается легче, хотя оно одинаково неизбежно вне зависимости от того, кто узнает о нём первым. Надо взять себя в руки — и параллельно с этой мыслью мелькает идея разбудить маму и попросить её на этот раз выполнить роль Урараки, но она тут же отметается, потому что мама отреагирует куда более бурно, чем подруга.
«Отнюдь нет, хотя приятно, что ты так обо мне думаешь», — читает Мидория, таки перевернув телефон и включив его, а сердце падает куда-то вниз и разве что непонятно от чего — растерянности или облегчения. Сглотнув, он садится обратно на постель и, сгорбившись, пробегает по сообщению глазами ещё пару раз, раздумывая, что ответить на это. В этом заключается определённая сложность начального общения с людьми, которые западают в душу или попадают на первое место в рейтинге всех симпатий и привязанностей: когда они, сами того не сознавая и стремясь, наоборот, оттолкнуть и отпугнуть, позволяют себе, даже если в мелочи, максимальную честность.
«Я знаю, что прозвучит это до чёртиков глупо, наивно, бестолково и… ну, ты понял, что я имею в виду, но самые лучшие люди имеют тенденцию говорить о себе самые ужасные вещи и верить в них. Поэтому я бы хотел, чтобы ты позволил мне узнать тебя и самому сделать вывод, действительно ли ты не такой, каким я тебя посчитал», — секунды, минуты тикают и уплывают, сменяясь в правом верхнем углу экрана, а Изуку всё дёргает нерешительно пальцем над кнопкой «отправить» и нажимает её только по прошествии большого промежутка времени, когда Тодороки, видимо, растеряв терпение, присылает ему лаконичное «?»
И ответа от него ждать приходится тоже долго. Настолько долго, что Мидория начинает проматывать их переписку в обратную сторону, изучая каждое сообщение (свои — наиболее критично) и с каждым из них всё твёрже убеждаясь в собственной несуразности. Бог наделил его косноязычием, не дав ничего компенсирующего взамен этого бракованного навыка. Или просто проклял за что-то.
«Послезавтра у меня выходной. Приходи к пяти к «На борту», оттуда погуляем. Вот и узнаешь меня».
На свиданиях Изуку никогда не бывал — его никто не звал, а он звать не решался. Конечно, и тут не шла речь про свидание, но если собрать воедино все составляющие и расставить их в чёткой отграниченности друг от друга и изучить — он сейчас в курортном южном городке, оставил свой номер сомелье, который, он сам сказал, пользуется у посетителей спросом и интересом, и через день они пойдут гулять вечером, чтобы… узнать хотя бы Тодороки ближе. «Узнать кого-то ближе» — фраза такая же избитая, как и первый пришедший на ум ответ Мидории на внезапное по содержанию сообщение, а ещё варьирующаяся в использовании от бульварных романов в легко трескающейся мягкой обложке до голливудских фильмов, выходящих на большой экран и собирающих крупные суммы в прокате. И единственное, что во всех этих полярных по весомости произведениях общее у этой фразы — откровенно романтический подтекст.
*
У выхода из номера, при открытой двери и занесённой через порог ноге, мама резко окликает Изуку, и он застывает как вкопанный, как-то опасливо оборачиваясь. Он не мог не предупредить маму, что идёт на встречу с тем самым сомелье, которому она уговорила оставить свой номер, и тем более не мог не ожидать активного её интереса к тому, в каком виде сын пойдёт на свидание — не обращая внимания на хилые протесты, мама безапелляционно назвала их прогулку свиданием и вогнала Мидорию в краску, потому что произносить это слово мысленно — одно, а вслух и серьёзным тоном — совсем иное. Однако она не пытается в последний момент всё-таки расчесать волосы Изуку или снова предложить надеть другую рубашку — всего лишь заправляет торчащую этикетку и поправляет воротник, погладив затем ласково сына по плечам.
— Вечером тебя ждать? — вопрос задан без насмешки, лишь с откровенно скользящей в голосе нежностью, но Мидория всё равно опять ощущает жар на щеках и пищит смущённое: «Мам!..» — Что? Я всего лишь интересуюсь, чтобы лишний раз не беспокоится, что тебя долго нет, а то вдруг ты и вовсе, может, не собираешься сегодня возвращаться. Мне бы хоть примерно знать, — и, видя, что уши отвернувшего от неё лицо сына уже алые и рискуют перейти в оттенок багрового, мама усмехается, качнув головой. — Позвони или напиши, когда с этими планами будет яснее. Удачного свидания.
В чёрт знает какой раз исправлять её, особенно сейчас, когда у самого язык от волнения заплетается и слога, скорее всего, переставятся местами, идея не лучшая. Вместо этого Изуку просто уносится вперёд по коридору и до упора, до возмущённого взвизгивания разом перенапряжённых фаланг указательного пальца нажимает кнопку вызова лифта. Он не опаздывает — и наручные часы, и экран телефона, и большой циферблат в холле это подтверждают, — но Мидория всё равно уверен, что не успеет и придёт в лучшем случае впритык. Собственное услужливое воображение подсовывает варианты язвительных реплик, которыми его обязательно, по убеждению Изуку, встретит Тодороки, недовольно сведя брови и смотря немного исподлобья, точно готовый к атаке в любой момент кот. Почему он с такой детализированностью всё это представляет, в частности, мимику более не безымянного сомелье — неважно. Просто так выходит.
Тодороки на причале ещё нет, и Мидория делает громкий выдох, наклоняясь и упираясь ладонями себе в колени, чтобы отдышаться, потому что он по-настоящему спешил и теперь запыхается, не говоря уже о том, что взмок на предвечернем пекле. Мысль об этом вызывает на смену холодную испарину — Изуку всполошено оглядывает себя со всех сторон, насколько это возможно, пытаясь выяснить, не выступило ли на ткани потных пятен.
— Я не привык, что кто-то приходит на свидание первее меня, — раздаётся со спины, и первым делом Мидорию простреливает нелепое чувство вины: он пришёл раньше Тодороки и наверняка разочаровал его этим. Затем догоняет осознание, заставляющее застыть одной из уличных статуй: он
тоже назвал их встречу свиданием. — Выглядишь так, словно призрака увидел, — выгибает бровь собеседник, когда Изуку к нему оборачивается, в нервной улыбке дёргая уголками губ. Вопреки здравому смыслу, то, что одет Тодороки в шорты и цветастую рубашку с короткими рукавами, удивляет. Разумеется, Мидория не ожидал увидеть на нём форму официанта или просто костюм — слишком жарко для этого, просто… так, в обычной, повседневной одежде Тодороки выглядит чересчур приземлённым. Чересчур — в восприятии его Изуку. — Закат, конечно, смотрится красиво тут, но я планировал всмаделишную прогулку. Ну, знаешь, ножками топ-топ, — голос его если и звучит пропитанно-иронично, то губы изгибаются в лёгкой усмешке, и это как будто переключает что-то в Мидории, буквально щёлкая внутри его головы; чертыхнувшись, спохватившись, он выпаливает запоздалое «привет» и машинально запускает руку себе в волосы, взъерошивая их, потом кивает и начинает шагать с причала, словно знает, куда именно им идти, хотя в душе у Изуку всё прямо-таки кричит и умоляет Тодороки обогнать его, став путеводной звездой. Но тот, даже если прочитывает немое послание в отчаянных напряжённых лопатках Мидории, игнорирует его и идёт позади, прожигая спину пристальным взглядом.
— Я впервые сюда приехал, — начинает нервозно и немного дёргано разговор Изуку, когда они проходят приличное расстояние вдоль набережной и молчание из неловкого становится гнетущим, сильно натянутым, как мокрая простыня. — Красиво тут. Хотя и… чуждо, — он вновь ерошит волосы, находя в этом спасение для своих бездельно болтающихся рук. Тодороки ничего не отвечает, и Мидория не понимает, считать ли это за высказываемую в виде игнорирования незаинтересованность подобным формальным разговором. — А ты тут родился? — такова предпринимаемая попытка таки затащить собеседника во взаимодействие.
Ответ выдаётся далеко не сразу, и надежда почти угасает, зато растерянные мысли, зачем вообще молодой сомелье предложил встречу, набирают массу, и когда она подходит к критической точке, Тодороки шумно вздыхает и засовывает ладони поглубже в карманы.
— Переехал вместе с мамой, когда они с отцом развелись. Старшие братья и сестра захотели остаться с ним, а я выбрал маму, — на следующих словах он пожимает плечами с очевидно напускным равнодушием, — был маленький и эмоциональный, не хотел её бросать. Да и с отцом, в отличие от всех остальных, не ладил. С мамой лучше, — Тодороки поворачивает голову, смотря в задумчивости на апельсиново-оранжевое солнце, плавно погружающееся в колеблющуюся воду и выбрасывающее на небо струи сока, оседающие на его сводах пятнами, брызгами, абстрактными кляксами. Теперь Изуку видит его необожжённый профиль, и так Тодороки выглядит менее сурово и взросло. И Мидорию осеняет, что шрам и правда придаёт ему какой-то зрелости, чрезмерной, непривычной для столь юного возраста, а без него Тодороки выглядит куда более миловидно, даже нежно и… невинно.
А сколько ему лет-то?
— А ты учишься? — покусывая губу, полувнятно спрашивает Мидория и косится на профиль собеседника, пока нет риска пересечься с ним прямыми взглядами. И снова длительная пауза перед тем, как Тодороки медленно ведёт головой из стороны в сторону и, прежде чем сердце Изуку ухает вниз в испуге, что его собеседник очень взрослый, поясняет: «Я не стал поступать в университет после школы. Пока все сдавали экзамены, я вот устроился в «На борту» сомелье. Раньше там мама работа на той же позиции, так что и меня выучила. А сейчас она захотела перейти в другую сферу, а я… я как бы перенял от неё эстафету». Тогда Мидория успокаивается — не то чтобы у него были предубеждения перед разницей в возрасте, но более старший собеседник вызвал бы куда больше нервозности, смущения и страха показаться глупым и каким-то маленьким, недостаточно зрелым. Но их сверстничество вселяет будто бы немного уверенности в Изуку, и он с энтузиазмом хватается за всплывшую тему: —Я на психолога учусь. Хочу потом в школе работать, — и глаза его загораются оживлённо, в некоторой степени даже одержимо, потому что речь заходит о давней детской мечте, по направлению к которой сделаны первые серьёзные шаги, и именно поэтому Мидория не сразу замечает на себе пристальный и какой-то особенный нечитаемый взгляд Тодороки, отчего сразу же осекается и недоумённо, почти испуганно хлопает глазами, судорожно пытаясь отыскать в своих словах что-то не то. Однако тот, улыбаясь шире, чем когда-либо раньше за краткость их знакомства, качает поспешно головой:
— Просто видно, что ты увлечен этим делом и этой целью. Это здорово, правда. Я никогда, пожалуй, ничем так не увлекался.
Изуку чувствует, что он кривит душой, а настаивать на правде не думает, что имеет право, хотя бы из-за того, что они знакомы ничтожно мало и для такого нужно сформировать мало-мальское доверие. И спустя пару секунд возобновившегося между ними молчания, он неожиданно понимает, что тишина с Тодороки начинает приобретать комфортные черты, а ещё всё внутри больше не трясётся, только небольшое взволнованное напряжение в теле сохраняется. Одновременно с тем, как Мидория вслушивается в самоощущения, Тодороки, наконец, вынимает руку из кармана и тоже, точно повторяя за ним, взъерошивает себе волосы.
— Идём, я покажу тебе самые красивые уголочки нашего города. Не те, куда уже всю брусчатку туристы протоптали, а настоящие сокровищницы красоты.
