предельная близость

Сознание мыслями, как крючками, цепляется за какие-то мелочи, и выходит всё совсем не по-книжному — не то чтобы Мидория много любовных романов читал, но — затуманено, когда от поцелуя идёт кругом голова и будто проваливаешься в водоворот ощущений. Вместо этого он, пускай и рассеянно, словно действительно одурманенный, думает о том, что губы Шото мягкие, но какие-то тонкие и неловкие, неумело и жадно напирающие на его, Изуку, рот; что чужая слюна не вязкая и мерзкая, как всегда представлялось, а словно бы рассыпчатая и пресная, и оттого поцелуй напоминает глоток из бутылки сразу после выхода из моря, которое, накатив коварной волной со спины, ударило солёной до горечи плотной водой в нос; что чужой язык ожидаемо тугой, юркий и некотромируемо упрямый, касающийся языка Мидории самым кончиком или отирающийся боковинами, но не сплетающийся тесно, как об этом говорилось в тех редких прочитанных книжках, а дразнящийся будто бы этими едва прикосновениями. Может, их рты просто друг другу не подходят, как, говорят, не совпадет размер члена и влагалища у некоторых гетеросексуальных пар, и Мидория чувствует, что лицу, особенно ушам, становится жарче и печёт стыдом, под которым разгорается возбуждение от этого мимолётного в голове сравнения. Он жмурится и пытается расслабиться, утонуть и раствориться в ощущениях, но думает только больше, быстрее, правда, не так сосредоточенно, и каждая мысль случайная, проскальзывающая бегло, но чётко различимая и, должно быть, отвлекающая, но на самом деле только больше увлекающая в поцелуй, а спину — в стену, к которой Мидория и без того прижат. С их первого свидания прошло четыре дня, и когда в тот вечер они расходились — небо было насквозь просмолено темнотой — Изуку был уверен, что Тодороки больше не напишет, наверняка разочарованный в том, как всё прошло. У Мидории на почве взбудораженности и волнения зачастую кардиограммными волнами скакала речь: то он начинал без умолку болтать, напоминая птичью трескотню, обо всём, что на ум приходило или попадалось на глаза, вызывая желание прокомментировать, то разом замыкался в себе и только поддакивал и односоставно отвечал время от времени, глядя себе под ноги. В такие моменты его словно простреливало, озаряя, что он может на собеседника попросту давить своим нескончаемым потоком речи, и становилось стыдно. А Тодороки и правда не написал, потому что Изуку сделал это первым, спустя полчаса после возвращения в номер. Пальцы дрожали, набирая извиняющееся сообщение, и в этом был весь Мидория. Он настолько всегда боялся сделать что-то неправильно, облажаться, что затверделой в жизни константой стремился максимально подстраховаться и предотвратить любые неувязки, в том числе извиниться за своё поведение — на всякий случай. «Ты дурак?» — ответ пришёл спустя ещё полчаса, за которые Изуку успел сгрызть себе ногти на одной руке. И именно такой он выбил из колеи — сам того не осознавая, Мидория ждал что-то вроде «нет, что ты, всё в порядке». — «Первые свидания никогда не проходят гладко и без неловкостей. Смешной такой», — решительности сказать, что это в целом первое свидание в его жизни, Изуку не хватило, и он принялся грызть ногти на другой руке, когда Тодороки написал ещё одно сообщение: «Если у тебя нет планов на завтра, то и не строй. Встретимся там же в двенадцать. И захвати с собой запасную сухую одежду. И полотенце». Ресницы несколько раз взлетели вверх-вниз, ошарашенно хлопая глазами, пока мозг, переваривающий произошедшее за последние пару секунд, не выдал ещё более шокирующий вердикт: у них будет второе свидание, в котором Тодороки, вопреки всем опасениям, кажется, действительно заинтересован, раз сам его сынициировал. Потом Мидорию озарило, что в таком случае может быть и третье свидание, и четвёртое, и чёрт знает, как будут разворачиваться во время них события. Однако это будоражило. Со всей искренностью и захлёстывающей силой, это будоражило — и Изуку не мог не согласиться, а на следующий день не мог не мчаться со всех ног на встречу, не рассчитывая собственную скорость и врезаясь в прохожих, чтобы извиняться сразу на всех известных языках. Влажный, какой-то затяжной и пошлый причмок, когда Шото наконец отрывается от его губ, оглушающе и до удушивого стыда бьёт по ушам. По имени он предложил себя называть где-то в конце второго свидания, после того, как Изуку, споткнувшись о неровно уложенную плитку, чуть не сбил Шото с ног, ухватившись за него, чтобы не упасть, и в извинениях повторил «Тодороки» раза три за каждое предложение. С того момента Мидория обращался к нему в разы реже — трепетно, немного спотыкаясь теперь на первом слоге, выдыхал «Шото» как что-то до чёртиков интимное и чувственное, из-за чего у самого Тодороки внутри сладко сжималось. Изуку, подобно лежащей в торговой посудине рыбе, хватает ртом воздух, потому что в груди жжётся от того, как долго он не дышал — от их первого поцелуя, от первого поцелуя самого Изуку Шото взял столько, сколько только мог, аж до цветных кругов перед плотно сомкнутыми глазами. Когда дышать становится легче и сознание уже не такое мутное, он скользит взглядом вокруг, и будь Мидория в здравом рассудке — раскраснелся бы пуще прежнего от чувства неловкости за то, что целовались они так самозабвенно и страстно прямиком на улице, даже если в тёмном переулке, созданном построенными втесную друг ко другу домами, мимо которого проходило множество людей, но никто не заворачивал и едва ли кидал заинтересованный взгляд в ту сторону. Запрокинув голову вверх, видя выставленные на наружных подоконниках цветочные горшки и протянутые между оппозиционными окнами верёвки с сохнущим бельём, а дальше всего этого — узкую вырезку ночного неба с редкой вышивкой звёздами, Изуку невольно улыбается и думает, что с таким соседством можно крикнуть в окно напротив просьбу одолжить соль и вполне быть удовлетворённым, ведь, наверное, и кидать солонку не понадобится, а достаточно просто как следует протянуть навстречу друг другу руки. — У тебя вид замечтавшегося пьяного, прямо-таки блаженного, — хмыкает над ухом Шото, так близко, что до мурашек пробивает воспоминанием о только произошедшем и осознанием, как близко к Мидории он стоит до сих пор, хотя они уже секунд десять точно не целуются. — Я просто в очередной раз подумал о том, как мне нравятся здешние улицы и дома. Всё такое… близко расположенное, маленькое и уютное. Я чувствую себя здесь пропорциональным всему окружающему, словно нахожусь в месте, где должен быть, — и пока Изуку говорит, он без смущения и волнения смотрит Тодороки прямо в глаза, будто они вместе так давно, что успели привыкнуть не только без стеснения зрительный контакт держать, но и быть друг перед другом обнажёнными, и ругаться из-за забытой быть помытой посуды, и опоздания на детский утренник. Слушая его внимательно и смотря так же открыто, не вздрагивая глазами для отвода, рука Шото самовольно тянется к лицу Мидории и рассеянно проводит согнутым указательным пальцем по его щеке, почему Изуку резко обрывает бесконечный поток воодушевлённых слов и смотрит теперь как-то растерянно. В течение всех четырёх свиданий они друг друга, разумеется, касались, однако было это мельком и всегда по случайности: то Мидория поскальзывался на склизких валунах каменистого побережья, и Тодороки вынужден был хватать его страхующе за локоть, то они, идя рядом, перетирались нечаянно плечами, особенно при бурной жестикуляции Изуку в приступах болтливости, то стирали у друг друга развод какого-нибудь крема с щеки или ловили выпавшую ресничку под самым глазом (сделанное спонтанно, по с детства воспитанной привычке, это вызывало наибольшее количество ударов сердца за всего лишь секунду). Однако это первое — не считая, конечно, поцелуя — осознанное прикосновение. — Я живу буквально через квартал отсюда. Можем зайти, если хочешь, — выпаливает Шото на одном каком-то порыве одновременно с тем, как Мидория приоткрывает рот, собираясь тоже что-то сказать, и остаётся в таком застывшем положении, разве что глаза ошарашенно распахиваются и часто моргают. Тодороки прекрасно понимает, как оно звучит и что под собой классически подразумевает, и не то чтобы он не намекает на именно этот подтекст, но вместе с тем ещё с самого зарождения желания поцеловать Изуку и до дохождения его до точки срыва, Шото захотелось отвести его к себе, показать свою личную и домашнюю сторону, где с балкона открывается вид на многовековой и разросшийся до великаньих размеров фикус, являющийся достопримечательностью города, а холодильник похоронен под магнитами из игровых автоматов и упаковок кукурузных палочек. — Я имею в виду просто зайти. Если ты захочешь просто зайти и всё, без… чего-либо ещё, — уточняет спустя паузу, видя замешательство на лице Мидории, чья рука будто намертво приросла к грудной клетке в испуге, что долбящееся как под энергетиком сердце вынесёт её ко всем чертям, разбросав костяными осколками по цветастой брусчатке под ногами, полюбившейся Изуку с самого первого дня приезда. Мидории мерещится, что стенки горла у него дрожат, когда он медленно кивает, а затем покладисто переплетает с Тодороки пальцы, вжимаясь ладонью в ладонь, и следует за ним на ватных волокущихся ногах, вперив взгляд во взъерошенный затылок. От мысли, что это его, Изуку, пальцы, устроили на голове Шото такой беспорядок, дрожь пробивает тело повторно, разве что на этот раз — с приятной теплотой, льнущей к пояснице и низу живота. Хотя он не помнит, как зарывал их в волосы партнёра, как перебирал или сжимал. Уверен до убеждённости, что делал это, но не помнит ни самого процесса, ни ощущений от него, словно действовал неосознанно, сосредоточив мысли лишь на поцелуе. Собственно, так ведь и было. «Надо написать маме, что, наверное, я задержусь», — стукается в макушку. Мидория закусывает губу, опустив взгляд на сцепленные крепким замком их с Тодороки руки, и жар перетекает на горло, заставляя его распухнуть и не позволяя выдавить из себя ни слова. Они взрослые, и Изуку осведомлён о том, что люди занимаются сексом, а мама никогда не пыталась игнорировать его взросление или вложить в голову установку, что секс — это грязно, а невинность нужно хранить до первой свадебной ночи, однако вместе с тем они никогда эту тему не поднимали дальше небольших образовательных разговоров, когда Мидория начинал созревать как подросток. На ходу он вытаскивает мобильник из кармана и находит в списке диалогов маму, а написать так и не решается — прячет телефон обратно и вздыхает, на что Шото мгновенно реагирует, точно чуткая выдрессированная гончая, и оборачивается, кидая на Изуку немо вопрошающий взгляд через плечо. И подобная чувствительность, подобная внимательность, если со всей честностью признаваться, куда больше вгоняет в краску, чем влажные причмоки откровенных до почти страхивания языков поцелуев. Свободной рукой Мидория сжимает телефон в кармане и натирает пальцем кнопку блокировки, обещая себе, что напишет, когда переступит порог квартиры Тодороки и определится, действительно ли есть нужда в предупреждении мамы или он сбежит спустя пару минут настоящего «наедине» с Шото, где ни одна живая душа не станет случайным свидетелем, способным вызвать смущение и быстрый отскок друг от друга. Во дворе, куда они попадают, пройдя высокую арку, гораздо темнее, чем на улицах и бульварах, испещрённых витыми фонарными столбами, напоминающими близкие к полному заживлению рубцы, и гирляндами, точь-в-точь зависший в воздухе без подпорок потолок. Здесь же одиноко, как разлучённые с мучением члены семьи, горит по лампе над входной дверью, и настороженная робость пробирает от поскрипывающего звука постепенно замедляющейся карусели — Изуку, обнимая себя в неожиданной зябкости за плечи, надеется, что виноваты в этом недавно бывшие на площадке дети, а не какой-нибудь призрак, живущий легендой с уст на уста местных жителей. — Чувствую себя драконом, насильно приведшим тебя в своё логово, — негромкий смешок Шото и грохот заедающий двери, которую он рывком открывает, звучат как хлопок прямиком по ушам, и Мидория вздрагивает всем телом, после чего виновато улыбается и пожимает плечами. Он понятие не имеет, что ответить, потому что Тодороки, конечно, никакой не дракон и уж тем более не тащил Изуку к себе домой насильно, но спорить с тем, что ощущения от ситуации схожи, невозможно. А подъезд, в который он попадает путем очередного спотыкания о высокий порожек и уже ставшего привычным подхватывания Шото за локоть, ярко освещён и украшен цветастыми непрерывными рисунками по стенам, в которых гигантские цветки с широкими мясистыми лепестками переходят в распахнутые взмахом крылья диковинных птиц, чьё существование едва ли реально или сохранено лишь на страницах красной книги, а они, в свою очередь, гармоничным перетеканием красок превращаются в величественные накаты высоких пенящихся волн и гарцующих на их верхушках белоснежных единорогов. Жить в доме с такими стенами, должно быть, дорого; пока они поднимаются по лестнице, Мидория не может удержаться и касается рисунков, ведя по ним самыми кончиками пальцев до возникающего в них от шершавости штукатурки зуда. Заметивший этот жест Тодороки улыбается, потому что сам, подыскивая только жильё, делал так же и, пожалуй, ради одной лишь возможности каждый вечер и утро видеть эти стены, выбрал именно этот дом. Его квартира расположена на последнем этаже со стеклянным окошком в потолке, откуда днём, должно быть, льётся солнечный свет и заполняет всю лестничную площадку до самых отдалённых и тёмных уголков, а сейчас в нём видно ночное небо, и оно действительно кажется ближе, хотя Изуку и понимает, что это лишь иллюзия, но звёзды как никогда прежде близко, настолько, что он мог бы к ним прикоснуться. — Заходи уж, — окликает его Шото, держащий дверь за ручку открытой и приглашающе сторонящийся. В этот момент ситуация и правда напоминает похищение драконом: стоит Мидории переступить порог, как дверь за ним захлопнется, с той лишь разницей, что она вновь распахнётся по первой просьбе. По крайней мере, Изуку в этом уверен, в своём полном доверии к Тодороки. — Я могу провести тебя по комнатам и всё показать. Или хочешь сам осмотреться? — с правой стороны слепящим шариком вспыхивает свет, и немногим позже Мидория рассматривает Шото, вытянувшего руку к бра с матовым светильником, расположенным около зеркала, в которое, если отойти от стены шагов на шесть, можно увидеть себя в полный рост. — Я сам, — кивает Изуку, хотя ещё парой секунд назад собирался попросить ему всё показать, потому что самому бродить по чужой квартире, где ни знаешь ни коварных (треклятых) высоких порожков, ни низко висящих светильников, всё равно что пройти по минному полю, да ещё чувствуется пристальный взгляд хозяина в спину, от которого сводит параличом лопатки и каждое собственное движение кажется громоздким, словно всё тело превращается в слоновье, а окружающая обстановка — в посудную лавку. Но почему-то Мидории захотелось самостоятельно обойти квартиру и угадать, что за всеми из имеющихся в ней дверей, ведь даже первый шаг к знакомству с завораживающим сомелье за него сделала мама, пускай не она писала номер и заветную фразу, но она к этому подтолкнула, да и на первое свидание позвал именно Тодороки. И Изуку нужно тоже сделать что-то первым, чтобы потом не ощущать себя должным, не ощущать, что ему дали, точно какое-то благословение, эту любовь, а он и пальцем не шевельнул, только принял. Позволено ли ему уже думать об этом как о любви. Кухня слита в единое пространство с гостиной — перегородкой служит стойка, она же и стол, и Мидория сразу понимает, что здесь же и спальня, представленная раскладным диваном, с утра, очевидно, так и не собранным в имеющемся беспорядке съехавшей простыни и сбитого одеяла. Тут же вспоминается их с мамой дом, где каждая комната строго отделена от других стенами, дверью, иногда — поворачиваемой хлёстко защёлкой. И получается, что в большей площади содержится меньше свободы; Изуку останавливается посреди квартиры Шото, видя её буквально раскрытой перед ним полностью на ладонях, и взгляд, растерянно метающийся по сторонам и не способный остановиться на какой-нибудь цепляющей детали, замирает в итоге на проёме открытого балкона, откуда, если Мидория правильно ориентируется, по утрам встаёт солнце и видно море, пускай узкой полоской позади рядов домов разного роста, но там, вдалеке, всё-таки видно море, сейчас слитое в сплошную тёмную и насыщенную синеву неба. Изуку не может представить себе каково это — просыпаться каждое утро с таким видом и быть к нему привыкшим, а не зависать на бесчисленное количество минут, любуясь постепенным пробуждением и природы, и города. Лишь в один из дней мама смогла разбудить Мидорию настолько рано, что он застал рассвет от зарождения солнечной апельсиновости среди предрассветной серости до самого её расцвета, когда всё небо было разукрашено оттенками жёлтого и оранжевого. Не успев заметить, как преодолел оставшееся расстояние, Изуку оказывается на балконе, вцепившись пальцами в перила и с жадностью разглядывая соседние здания, проходящих по улице внизу людей, преимущественно шумными компаниями — время немного за одиннадцать, и здесь это ещё только самое начало вечера, особенно летом, в туристический разгар. И, насмотревшись вдоволь на округу, Мидория наконец замечает, что в скромном пространстве балкона есть ещё и круглый маленький столик со стеклянной столешницей, выгнутыми деревянными ножками и двумя креслами, стоящими друг напротив друга. — Самонадеянно, конечно, но мне кажется, что я знаю, о чём ты думаешь прямо сейчас, — в голосе Шото, раздающемся немного позади, прямиком в раме дверного проёма, ведущего на балкон, читается нескрываемая усмешка, на что Изуку с паузой кивает, потому что его мысли и правда очевидны. Он размышляет о том, как, должно быть, здорово завтракать за этим столиком, вдыхая утренний свежий и не раскалённый солнцем, а пока прохладный и пронизанный морем, то есть его ароматом, воздух. — Если моё предположение верно, то ты можешь остаться и узнать, каково это. Я как раз недавно закупался продуктами, так что могу предложить большой выбор к завтраку, буквально на любой вкус. Это не может не вызвать улыбку. По-прежнему держась одной рукой за перила, Мидория оборачивается и встречается глазами с Тодороки, который держит руки скрещенными на груди и стоит, прислонившись к косяку, и именно в происхождении этого момента, когда волос и щёк касается ленивый порыв ветра, пахнущий чьими-то сигаретами, духами и, разумеется, морем, когда нестерпимо чешутся подгоревшие на южном солнце кончики ушей, когда они с Шото смотрят друг другу в глаза с такой необычной простотой, будто нет ничего более естественного, Изуку понимает, что по-настоящему влюблён в случайно встреченного человека. И это же осознание отдаёт болезненностью в груди, потому что то ли в неопытности, то ли в искренней сильной привязанности Мидория не хочет, чтобы Шото оставался в его жизни как воспоминание о приятном курортном романе, однако их отношения — если это слово, подобно волшебному и одновременно проклятому «свидание» прозвучит между ними — будут в таком случае исчисляться не прикинутыми сотнями километрами соседних городов, а тысячами далеко не соседних стран. Ладонь вновь липнет к груди, словно способна защитить и без того поражённое насквозь сердце. — Я, кажется, влюблён в тебя, — на «люблю» смелости не хватает, ведь они знают друг друга лишь четыре свидания и несколько десятков, может, сотен смс-ок, чего определённо недостаточно для «люблю», но с лихвой — для влюблённости до головокружения и тошноты, настолько она сильная. — Так не в этом ли смысл? — Тодороки выгибает вопросительно бровь, в ответ на что хочется яростно помотать головой, пока она действительно не закружится. То есть смысл, наверное, как раз таки в этом — быть влюблённым и брать от этой влюблённости всё прямо сейчас, в момент, когда оно случается и так желанно, потому что оттягивать, особенно в их положении, почти смертельно, и никогда не знаешь, что произойдёт завтра или в следующий час, поэтому если они хотят быть безбашено влюблёнными и счастливыми прямо сейчас, то могут себе позволить. Просто Мидория не знает, как объяснить, что для него впервые всё — и влюбляться так сильно, не говоря уже о взаимности, и влюбляться во время летней поездки, когда у них взаправду тикает таймер отведённого вместе времени, и приходить на ночь к человеку, от которого так сладко-пресладко сжимается сердце, и целоваться, тем более на улице, с риском, что кто-то увидит, даже если этому кому-то будет всё равно, потому что Изуку не всё равно и для него всё захватывающе и в новизну. Как много Шото в действительности понимает по его лицу — загадка, но что-то правда понимает, переступая небольшой выступ порога и выходя на балкон, а сам этот шаг отзывается у Мидории тяжёлым и невероятно громким, тугим ударом верхушки сердца в середину сплетения рёбер. Его обнимают, нет, его заключают в объятия — мягкие, ненастырные объятия, в которые Изуку считай что утягивают, заботливо прижимая к груди и закрывая затем руками, как крыльями, от всего оставшегося. И тогда биение собственного сердца звучит громче, а ещё к нему невпопад, не совпадая тактами, присоединяется стук в груди Шото, к которому Мидория прижимается ухом и в буквальности ощущает эту живую тугую пульсацию щекой. Кажется, что если закроешь глаза, то оно всерьёз убаюкает, и он заснёт прямо на руках у Тодороки, окутанный его личным и таким уютным запахом, на который почему-то раньше Изуку не обращал внимание даже в поцелуй. А пахнет он терпковато потом, немного щекотно — городской пылью и мягкостью футболки и свежо, с лёгким оттенком сладости — одеколоном. Нос утыкается в Шото сам по себе, трясь вверх-вниз о футболку и уже понемногу изучая рельефы ключиц. — Посмотри на меня, пожалуйста, — просит Тодороки с каким-то непривычным придыханием, будто у него вздохи перехватывает прямо в горле, и если до того Мидория ненасытной алчностью дышал, впитывая его запах в лёгкие, то сейчас он даже начинает давиться воздухом, не в силах совладать с ним, будто за один миг растерял с рождения полученный навык. И, разумеется, запрокидывает голову, вопросительно глядя в лицо напротив и впервые имея возможность рассмотреть его с такого близкого расстояния, со всеми шрамиками и неровностями. — Я не наврежу тебе, обещаю. Просто скажи, если что-то не понравится или будет неприятно, — Изуку замечает, как тревожно дёргается кадык Шото на этих словах, и его нервозность отчего-то успокаивает, ведь он, получается, не один прокручивает в голове тысячи действий, реплик и предположений в секунду. На этот раз за поцелуем тянется именно Мидория, жмурясь, как перед прыжком в холодную и тёмную воду, под толщей которой неизвестно на какой глубине расположено дно и уж точно неизвестно, что ждёт там — скользкие и покрытые водорослями валуны с живущими между слепыми морскими тварями или мягкий выглаженный песок, хотя ему уже известно, каковы на ощупь и вкус губы Шото и как именно он целуется, но тот поцелуй, чем больше времени проходит, тем больше кажется чем-то приснившимся, и убедиться, что оно было и было именно так — важно. От того, что Тодороки без заминок отвечает, раскрывая рот и ловя губы Изуку своими, влажно проезжаясь по ним и причмокивая с каким-то откровенным удовольствием, у Мидории вспыхивают жаром уши, сильнее, чем когда они обгорели на полуденном солнце. Колени тоже хотят предательски сдать позиции и подкоситься, но они же на незастеклённом, чёрт, балконе, и единственная опора — руки Шото, обнимающие за талию, и сам Шото, за плечи которого Изуку отчаянно цепляется, комкая до бледнеющих костяшек в дрожащих пальцах ткань футболки. Соприкосновение языков словно бы беглое, достаточное, чтобы почувствовать, какие они тугие, упрямые, своевольные, скользящие наспех друг по другу; под веками начинают вразнобой плясать искры и белые пятна, потому что воздуха в лёгких становится катастрофически мало, однако Тодороки его не отпускает, продолжая вжиматься в рот Мидории своим до текущей из уголка слюны и сдавленного мычания, что поцелуя слишком много и что он слишком долгий — до одурения долгий и жаркий, полный мелочей, за которое сознание Изуку, пока оно ещё функционирует, хватается и запоминает-запоминает-запоминает. Когда его отпускают, между распухшими заалевшими губами так пошло и картинно протягивается слюна, и это настолько напоминает одну из страниц манги со стенда для взрослых, что между ног опять и уже знакомо начинает печь. Вдох-вдох-выдох, вдох-вдох-выдох. Дыхание так нельзя восстанавливать, но не то чтобы есть время думать над этим и вспоминать, как надо, потому что вокруг расплывается буквально всё, не говоря уже об обкромсанных мыслях, запертых внутри черепной коробки. — Откуда у тебя этот шрам? — сам вопрос запыханный, как и сбитое дыхание Мидории, чей взгляд далеко не сразу фокусируется на лице Тодороки — слишком оно близко находится для человеческих глаз. — Не хочу об этом говорить. Этот ответ какой-то ожидаемый; Изуку поднимает руку и замечает, что собственные пальцы трясутся, а в руке никогда прежде не ощущаемая слабость, и кости кажутся отлитыми из свинца — столько усилий приходится приложить, чтобы заставить себя двигаться. Мидория думает, что Шото уклонится от касания, отвернув голову и болезненно-трагично прикрыв глаза, но из всех возможных вариантов он только опускает веки с тревожно подрагивающими ресницами и разрешает кончикам пальцев Изуку притронуться к шраму. Он на ощупь и правда гладкий, глянцево-блестящий и бугристый, будто исследуешь макет горного рельефа. — А когда-нибудь расскажешь? — Нет, — глаза Шото раскрываются, заглядывая в глаза Мидории, а ответ самый честный из всех, какие могли только быть, и Изуку, помедлив, понимающе кивает. Возможно, однажды Тодороки таки расскажет ему, что глубоко и на далёкое навсегда опалило его лицо — жестокость семьи или сверстников, нечаянность какой-нибудь аварии или бытовая неприятность, и то, что в мыслях Мидории это «однажды» видится неминуемым, начинает греть в груди, даже если на самом деле он никогда не затронет эту тему. Главное, чтобы даже сквозь толщу долгого времени Изуку оставался рядом и мог при случае выслушать или просто сжать чужую ладонь, беззвучно напоминая, что он не требует больше, чем ему готовы дать. Лишь бы только бок о бок. — Идём, — когда Шото делает шаг назад и отстраняется, между ними возникает пустое пространство, от которого становится зябко и настойчиво хочется передёрнуть плечами. Мидория не обращает внимание на то, с какой естественностью берёт за руку Шото и возвращается с ним в помещение, не испытывая былой неловкости, будто в сомнениях в своём праве сплести с ним пальцы. — Если тебе станет от этого менее боязно, то признаюсь, что для меня всё это тоже новое, и я волнуюсь настолько же сильно, — глаза Изуку заворожённо следят за тем, как Тодороки зарывается пальцами себе в волосы, взъерошивая их. И возникает жгучее с трудом сдерживаемое желание сделать это самому и узнать теперь каково это — пропускать чужие пряди сквозь пальцы с поправкой на то, что сами волосы могут быть лёгкими, текучими и шелковистыми или жёсткими, точно густая проволока, или вовсе сухими и ломкими. Откровенно говоря, касаться Шото где бы то ни было — сплошной горящий интерес для Мидории. Дверь на балкон остаётся открытой, и за это стоит быть благодарным: ночь, врывающаяся слабыми, едва охлаждающими порывами ветра в квартиру, оказывается кстати, когда Изуку ненадолго целуют вновь, а потом как бы случайно соскальзывают с губ на щёку, скулу, висок, оставляя на них лаконичные чмоки, и, заключив его лицо в свои ладони, наконец прижимаются мокро и одурительно пошло, почти постыдно к уху Мидории, целуя в него с задержкой прикосновения, чтобы затем провести рассеянно языком по кайме раковины и прикусить заигрывающе самый кончик. Вот тогда распахнутый настежь балкон оказывается кстати, потому что от этих ласк или даже от самих осознательных мыслей про эти ласки вспыхивает всё тело от макушки до пяток, и лицо пылает больше всего. Изуку ощущает ладони Шото крепко лежащими на его талии, а кончики пальцев — плавно ведущими по тонкой полоске кожи, оголяющейся между поясом шорт и низом футболки, и от этого во все стороны от мест касаний разбегаются мурашки, а Мидория чутко реагирует томным вздохом, касающимся трепетно щеки партнёра, чтобы затем повернуть голову и уткнуться в эту чертовски мягкую и бархатистую щеку носом и потереться о неё вверх к виску. Быть к кому-то настолько близко, чтобы иметь возможность прижаться всем телом и так же, от макушки до пяток, ощутить каждую выпуклость, впадинку и изгиб чужого тела, которое может двигаться вне твоего желания и власти — это нечто волнующее и совершенно новое. С заминкой и неожиданной для себя самого смелостью Изуку подхватывает собственную футболку за края, на пару секунд сталкиваясь с пальцами Тодороки и отталкивая их с никогда прежде не ощущаемой решительностью, чтобы, пока тот распахивает удивлённо глаза, стянуть футболку через голову и уронить тем самым на глаза чёлку, а потом вертеть скомканную и на утро обязательно будущую мятой одежду в руках. Живот чувствительно подрагивает и втягивается вразнобой со вздохами от простого взгляда Шото, ведущего вниз, от ключиц, по груди и едва обозначенному совсем не спортивному прессу, за которым Мидория никогда не гнался, а в это же творящееся мгновение думающий по возвращению домой обязательно заниматься каждый день и, может, даже записаться в зал дополнительно к дважды в неделю парам по физкультуре. И страшно предположить, как отреагирует тело, когда Тодороки по-настоящему коснётся его, но от одной лишь мысли под сердцем поджимается и начинает протяжно волнительно сосать. Изуку обнимает себя одной рукой за плечо и переступает с ноги на ногу в накатившей обратно робости и, когда поднимает глаза с чувством сомкнувшего пальцы на горле стыда, застывает ошеломлённо, а рот непроизвольно приоткрывается: Шото стягивает точно также через голову свою футболку и небрежно бросает её в стоящее в углу кресло, туда же, перехватив за свисающий край, отправляет и футболку Мидории, и это похоже на шаг за какую-то особенную грань, откуда не возвращаются. — Ты и правда вау, — вырывается у стремительно краснеющего Изуку, когда он, наконец, переводит взгляд на подтянутый торс Тодороки с куда более явно видными кубиками и широкой, часто вздымающейся грудью. Почему-то только сейчас Мидория обращает внимание на это сбитое дыхание партнёра, и сознание простреливает ещё более будоражащим вопросом: как давно он так тяжело дышит и вызвано это их частными жадными поцелуями или подкатившим горячим комом к паху возбуждением? — Ну, то есть, я убедился в этом ещё во время свиданий, ты… так что не подумай ничего такого… — добавляет он в спешке, осознавая, как оно может звучать, однако в душе ни о чём не жалея, потому что каждая линия полуобнажённого тела напротив — и правда вау, не говоря уже о том, как сильно хочется притронуться и обвести каждый сантиметр кончиками пальцев, точно тонкие линии контура прослеживая, затем ладонями, изучая рельефы, и в завершение — губами и языком, чтобы узнать, какие у Шото вкус и послевкусие. Мидория, сглатывая вязкую и почти голодную слюну, закусывает щёки изнутри, а тянуть начинает во всём теле, словно мышцы томятся на медленном огне и плавятся, делая его слишком тяжёлым для желанных стремительных движений и действий, но сами желания никуда от этого не уходят. — Я понял, — отвечает Тодороки с улыбкой и одновременно отпуская с влажным звуком прикусываемую до этого губу, а Изуку хочет застонать с неподходящим к ситуации отчаянием, ведь это попросту незаконно эротично. — Тебе не стоит оправдываться, потому что я правда понимаю и… и не против таких слов. Мне приятно. И… заводит, конечно. «Заводит», произнесённое губами, голосом, интонациями Шото взрывается в голове Мидории цепью фейерверков, и коленки таки начинают таять, подгибаясь. В следующий миг Изуку уже прижимается к груди партнёра, а нос как-то правильно утыкается в ложбинку его тёплых бархатистых ключиц; ладони Тодороки столь же естественно, будто так всегда было и должно быть, опускаются к нему на поясницу, поглаживая дразняще кончиками пальцев, и все волоски на теле становятся дымом. Раздаётся стон — лишь спустя пару мгновений до Мидории доходит, что это был его стон, звучащий словно со стороны и чужой, такой проникновенный и протяжный. Изуку даже не знал, что способен на подобное, но застесняться ещё и этого не успевает: ухо опаляет прерывистым и громким вздохом, смешанным с оборванным и из последних сил сдерживаемым новым стоном. И спустя секунду, когда до мозга в полной мере доходит тот факт, что такую реакцию у Шото вызвал он и никто иной, что-то перемыкает в черепной коробке, а в груди скручивается тугой пружиной рвущийся наружу писк, полный смущённого и самого искреннего восторга. Руки сами по себе, точно лозы, ползут вверх, попутно оглаживая с суеверным каким-то трепетом грудь, и обхватывают за шею — Мидория вынужден привстать на носочки, чтобы обнять Тодороки и вжаться в него всем телом, такой же раздувающейся, как меха, грудью в его, дрожащим взволнованно животом в чужой живот, ощущающийся каменно-твёрдым и противоожидаемо тёплым, почти горячим. И кажется, что хватит даже одного этого — стоять вплотную друг ко другу и чувствовать живое движение, биение, пульсацию соседнего неподконтрольного тебе тела, способного в любой момент потереться, отстраниться или зажать в ответных объятиях, словно в тисках, до хрипа. И Шото делает это: он своевольничает, заставляя Мидорию сбиваться во вздохах, потому что каждое касание неожиданно и непредсказуемо, несмотря на попытки напрячь слух и услышать малейшее колебание воздуха начинающегося движения. Из томительного ожидания выливается трещащее электрическим током в воздухе напряжение, от которого волоски по всему телу вновь встопорщиваются, подобно шерсти на загривке настороженно шипящего кота, и вскоре Изуку улавливает фишку. Закрыв глаза, что лишь ресницы вздрагивают в предательской слабости любопытства, он откидывает голову и делает уязвимо открытой шею о чём условно, всего на секунду, жалеет, когда к ней сразу же прижимается решительный жаркий рот, влажно проходящийся по кадыку и мимолётно прихватывающий его губами — и то, жалеет только из-за собственной чувствительности, делающей тело чрезмерно отзывчивым на любую ласку, хотя подобные поцелуи, оставляющие на коже слюну и неощущаемые, но заметно горящие багровым следы, нельзя назвать незначительными. Они самые значительные, самые многозначительные из всех возможных, и если бы Мидория мог соображать как следует, то смог бы придумать десятки и сотни смыслов для них — от приземлённо-эротических, безумно возбуждающих по самому факту своего существования, до хранящих глубокий смысл в виде выражения чего-то крайне для Тодороки личного, однако его мозг без боя выбрасывает белый флаг и отказывается хоть мало-мальски думать дальше ярко-алого пульсирующего хочупрямосейчасхочубольшехочугоретьпылатьплавитьсяхочухочухочухочухочугосподи. Ладони Шото опускаются ему на плечи, и Изуку молниеносной отзывчивостью обхватывает — пытается обхватить — его запястья и скользит ладонями дальше по его рукам до самых плеч, наконец-то имея возможность полноценно ощупать и почувствовать его кожу, мышцы и их плавные перекаты при движении. А потом эти руки мягко толкают, и оно тоже выходит какое-то гармоничное и правильное, будто тело напротив всегда принадлежало Тодороки и обязано безукоснительно ему слушаться, а толчок в плечи и дальнейшее автоматическое падение — часть слаженной работы какого-то механизма. Матрас оказывается жёстким, когда Мидория приземляется на него задницей, но толком возмутиться на это — даже в мыслях — не успевает. Его колени рывком разводятся в стороны, а Шото перемещается на пол между них, сосредоточенно и в порывистой нетерпеливости неуклюже расстёгивает пуговицу на шортах Изуку и затем вжикает молнией. До жути неловко — выдох даётся с огромным трудом. Оперевшись на руки, Мидория приподнимает бёдра и на это мгновение прикрывает глаза, пока Тодороки стягивает с него шорты. А по плечам как-то зябко, особенно в щедро прихваченных губами местах, где наливаются поцелуйные синяки и подсыхает слюна. — Постарайся не нервничать. Я не сделаю больно, обещаю, — шепчет Шото, и Изуку вздрагивает, чувствуя, как о его бедро трутся щекой, а взгляд остаётся пристальным и пробирающимся к нему под самую кожу и мышечные ткани. Лежащий щекой на ноге Мидории, Тодороки напоминает преданного щенка в ожидании ласки. По чуть-чуть Изуку спускает себя с поводка — пальцы долгожданно касаются волос Шото, от едва ощутимого прикосновения кончиками и до зарывания в пряди, оказывающиеся густыми и тяжёлыми, мгновенно выскальзывающими из пальцев и опадающими обратно. И затем случается то, что пригвождает сердце Мидории к грудине, заставляя его замереть: прикрыв глаза, Тодороки вытягивает шею и подставляет под руку щёку, укладывая её в ладонь и скользяще трясь о неё. Сглотнув, Изуку осторожно проводит большим пальцем по его скуле, пробуя приласкать, и, когда видит проступающую на губах Шото нежную улыбку, ведёт себя увереннее и перемещает большой палец на его нижнюю губу, плавно надавливая на неё — рот Тодороки мгновенно приоткрывается, а губы смыкаются вокруг пальца, заключая его во влажный мягкий плен. Челюсть сводит, перемкнув где-то в суставах; Мидория охает от неожиданности и несдержанно стонет, закатывая глаза, когда по подушечке его пальца, а потом и по всему пальцу скользко проходится язык, покуда зубы давят на фалангу, не выпуская палец изо рта. Ловя кое-как ритм вздохов, при котором грудная клетка не начинает накаляться, готовая взорваться, Изуку размыкает зажмуренные глаза и смотрит, с жадностью впитывает на сетчатку глаз Шото, придерживающего его руку осторожно за запястье и плавно двигающего головой, то почти позволяя пальцу выскользнуть из обхвата губ, то вбирая его вновь. Сам тяжело дыша, Тодороки в какой-то момент оставляет руку Изуку в покое, но только лишь чтобы передвинуть затёкшие колени, а затем, и вовсе привстав, забраться на постель, устроив колени по обе стороны от бёдер партнёра. Ещё сидя, ещё опираясь на собственные руки, чтобы не опрокинуться на кровать, Мидория уже чувствует налегающую тяжесть чужого тела и особую сгущённость его аромата, от которого кругом идёт голова и нестерпимо ведёт; вздрогнув ресницами, он тянется, жмясь с алчностью пришедшего на водопой животного к пульсирующей сонной артерии на шее Шото — бархатистая и влажная кожа с горечным привкусом пота, а под губами, плотно целующими, Изуку чувствует взволнованное дёрганье кадыка. Его подхватывают под руки и решительно двигают дальше по постели — покрывало неудобно сбивается под поясницей, и Мидория вынужден вывернуться, его поправляя, и в то же время Тодороки сам льнёт к шее партнёра, размашисто и начисто вылизывая, торопясь спуститься поскорее к груди, а там замедлиться и заласкать мокрыми причмоками, старательно отпечатанными засосами и мучительными играми с сосками: обхватить, оттянуть, посасывая, после — прикусить затвердевшие возбуждённо вершинки и пройтись тут же по ним кончиком языка, раздразнивая, и пальцы Изуку со слишком быстро наступившей привычностью вплетаются в волосы Шото, сжимая их судорожно до дрожащих предательски костяшек. Подглядывающий с незакрытого балкона ветер местами холодит взмокшее тело — там, где, ёрзанув, его на пару секунд перестаёт прикрывать чужое, — но не разбавляет наркотически дурманящего запаха между ними, который то ли миражно, то ли взаправду металлическим привкусом отдаётся на языке, и как-то мельком, походя, Мидория думает о вероятности прокушенного языка одного из них во время очередного урывочного поцелуя и возможной кровавости происхождения этого вкуса, однако долго размышлять об этом, когда шероховатые ладони оглаживают твои бёдра, царапая слабо вокруг тазовых косточек, не выходит. Затылок глухо и мягко стукается о матрас — выплывающий перед глазами потолок тоже идёт несколько мгновений по кругу, плавая, а хрипы, вырывающиеся из собственной груди, Изуку слышит как со стороны, словно посторонние. Между ног липко и вязко течёт; он смотрит в потолок, постепенно становящийся на место, одновременно с тем, как обострившимися помиллиметрово нервными окончаниями чувствует ведущее касание то носа, то губ Тодороки к своим бёдрам — попеременно к внутренним сторонам обоих, чудом и не иначе находя на них сходу все самые чувствительные линии. Глаза сами по себе широко распахиваются, а глубокий шумный вдох выгибает грудью вперёд, оторвав лопатки от постели: теперь язык Шото столь же размашисто, как недавно лизал шею Мидории, проводит вверх по его члену, от основания до самой головки, собирая с неё выступившие капли смазки. Пальцы стискивают сбитое покрывало, стреляя болезненным напряжением вверх по предплечьям. Он даже не может соориентироваться в своих ощущениях, потому что в первую очередь становится неловко, когда мозг, наконец, преобразует нервные сигналы в осознание, что именно делает сейчас Тодороки. — С-согни ногу, пожалуйста, — запинаясь от неизвестно чего (не сказать, что Изуку правда интересна конкретная причина или что он просто успевает об этом подумать), просит Шото, и Мидория беспрекословно подчиняется, не задумавшись даже, разве что с небольшой заминкой, потому что собственное тело, разомлевшее от его безостановочных терзаний, налито тяжестью и двигаться самостоятельно не желает — готово разве что подчиняться чужим движениям, переворачивающим, пододвигающим и, в конце концов, подчиняющим. Губы Тодороки двигаются дальше по бедру Изуку, прикусывая до болезненного и тянущего, оставляющего беспощадно за собой синяки, а затем так удушающе постыдно и одновременно сладко целует ягодицу, сжав её — жмурясь чувственно и шумно выдыхая, Мидория вытягивается истомлённым напряжением. Быть перед кем-то таким открытым и послушным до беспрекословной покорности в будоражащую новинку, от которой с каждой секундой всё сильнее и сильнее подводит внизу живота, что хочется во весь голос протяжно выть и буквально умоляюще скулить. Как щенок. — Всё ещё боишься, да? — шёпот бархатно чувствуется на пояснице, сразу следом — влажное касание губ к ней, ласкающее ямочки. И Изуку с невероятным трудом хватает на то, чтобы хотя бы возражающе замычать и уткнуться взмокшим лбом в согнутые собственные руки, не то что выдавить из себя связные слова. Ему не страшно, ему скорее немного тревожно за понравится ли Шото его неопытность и не испортит ли она всё в итоговом счёте. Тот всё равно понимает по-своему, с таким уровнем понимания, что от нежности захлёстывает и щемит в груди. — Просто расслабься, а я подготовлю тебя. Не переживай, только… только скажи, если нужно немного притормозить. Думалось, что более душно и жарко на щеках, чем когда рот Тодороки ласкал его член, уже не будет; Мидория вместе с прошибшей вдоль спины новой волной густого возбуждения осознает, что чертовски, прямо-таки чудовищно ошибся. Потому что теперь язык Шото бесстыдно медленно ведёт по расселине между его ягодиц и потом кончиком обводит дразняще края ануса. В коленях словно что-то щёлкает и ломается, мешая держать положение тела — Изуку предательски немного ведёт в сторону, и он с испуганным содроганием понимает, что со стороны это выглядит, будто он призывно вильнул задницей. И, когда сходит инстинктивная нападка стыда, это ощущается почему-то правильным. Тодороки ему нравится вот настолько. Мидория ещё в переулке ответил без сомнений на поцелуй. Мидория уже голодно и одурманенно прижался к чужому телу своим, вжавшись так плотно, что встали на места все изгибы, как подошедшие друг другу зубья шестерёнок. От простыни, в которую он зарывается носом, пока его настойчиво и так беспардонно вылизывают, а затем бережно растягивают, пахнет чем-то настоящим и живым — запах кондиционера для белья практически полностью выветрен и лишь едва звенит где-то на окраине каждого вдоха, а доминирующий слой запаха навевает мысли о чём-то… Детском. Очевидно человеком всегда пахнут именно детские вещи и кроватки, потому что большую часть суток дети спят — Изуку читал где-то, что до двадцати или двадцати двух часов в сутки. Возможно, перед сном Шото читает, лёжа в ней час или полтора или даже два, а может, что валяется при каждом удобном случае и ткань успела запомнить его тело. Сумасшествие думать об этом прямо сейчас, когда колени затекающе немеют, между бёдер горит и ноет, липко и мокро тянет, а тело партнёра теперь ощущается так близко к твоему — кожа в кожу и дальше, глубже. Когда чужие бёдра вжаты в твои ягодицы, а горячее и утяжелённое дыхание жжётся прямо в шею. Пальцы Мидории стискиваются с остервенением, подтягивая небрежно застеленную и елозящую по матрасу простынь к самому лицу и закусывая её, точно кляп. Домашний постельный запах вновь ложится поверх горько-солёного, как будто кровавого, исходящего от их взмокших тел; Изуку отстранённо словно бы чувствует, как щекотно скатывается вниз по пояснице, в ложбинку между ягодиц, капелька пота, а ладонь Шото накрывает его и неуверенно — от дрожи — их пальцы опять переплетаются гордиевым узлом. Вторая рука лежит у Мидории на бедре фиксирующим механизмом. И это тоже правильно, потому что от одной мысли об этом у него заново подводит низ живота и хочется взвыть от дерущего желания кончить, чтобы вязкое наслаждение наконец-то накрыло. От первого же толчка из груди выбивается стон, пропадающий глухим утоплением в постели, и чёрт знает, что этот означает — он просто тоже правильный, ведь так непокорно рвётся из заточения рёбер и дразнит горло, сжимаемое последним отчаянным спазмом в попытке сдержаться. И дальше жарко, что можно задохнуться от неуспевания глотнуть воздуха в устанавившемся ритме; мысли у Изуку снова сбиваются в несвязный и обрывистый поток сознания, сопровождаемый скулежём — жалким и абсолютно искренним. Тодороки в нём, горячий, распирающий, странно-инородный, да, опять правильный, душно и раскалённо ощущаемый спиной, дышущий в затылок и ведущий носом по шее Мидории, выстанывающий как-то пронзительно-глубоко ему прямо на ухо и пускающий тем новые болезненные предоргазменные волны. Потерявший ориентацию в пространстве Изуку не слышит, но знает, что отзывается той же совокупностью невнятных звуков, и чувствует напряжение в позвонках, когда вскидывается бёдрами навстречу движениям Шото, а головой — к нему самому, вытягивая шею в мажущих и бессмысленных жадных поцелуях. На периферии рассудка у Мидории, когда они ещё только шли по тёмному двору со скрипящими качелями, оба зная, за какой концовкой вечера, у него мелькнула пристыженная мысль, что так нельзя, потому что знают они друг друга всего несколько дней. Слишком мало, чтобы полюбить и, наверное, чтобы заниматься сексом. Ну. И. К. Чёрту. Этого всё-таки достаточно, чтобы увлечься. Этого чертовски достаточно, чтобы захотеть залезть к нему на колени. Этого крайне достаточно, чтобы оставить распутывание чувств на утро, на день отъезда, на через сто тысяч лет — наверное, этот срок вселенной подойдёт для твёрдой уверенности в любви, влюблённости или страсти. Впиваясь в простынь влажными ладонями и, возможно, даже схрустывая переплетённые с ним пальцы Тодороки, Изуку всхлипывает в податливую глухость постели. Ему всегда хотелось кого-то чувствовать и быть чувствуемым в ответ. Его бешено влекло к Шото, если быть откровенным. И ему ничуть не стыдно быть втрахиваемым в матрас после пары дней знакомства; чужиеродные губы скользят по уху, целуют мельком под ним, и, в конце концов, всё происходящее так взаимно.

*

Утро начинается трогательным дрожащим ззянием солнечного света на горизонте — расплавленный металл, растекающийся по силуэтам домов и проникающий в квартиру через незадёрнутые занавесками окна. Широкими полосами солнце падает Изуку на лицо, делая сон тревожным, когда беспробудно спать, не сосредотачивая внимание на уличном шуме, не получается, а лицо горит от концентрации жара, и кажется, что ресницы вот-вот станут обугливаться. Мидория не выдерживает — открывает глаза, не согнав ещё с себя сонливость, и в первые пару минут тупо пялится перед собой, не узнавая обстановку: вне ночного полумрака с его тёмными красками и пролежнями теней по вещам и в углах квартира Тодороки выглядит совершенно иначе. С этого пункта запускается процесс вспоминания прошедшего времени, ночи и того, что произошло перед тем, как Изуку заснул, и лицо начинает гореть буквально, от щёк и ушей разливаясь дальше и вниз по шее. Во рту внезапно пересыхает, а язык обнаруживается прилипшим к нёбу; с усилием, будто горло наждачное, Мидория сглатывает и робко, скрипя механизмами в шее, поворачивает голову, сперва искоса, а затем уже развернувшись и открыто разглядывая безмятежное лицо спящего рядом Шото. Он такой же, каким был вчера вечером или в вечер их первой встречи. Такой же, каким был во время каждого их свидания — и всё равно Изуку всматривается с настолько пристальным вниманием, точно ожидает увидеть изменения в цвете кожи или выросшее ещё одно ухо. Или что Тодороки прямо сейчас рассеится ночным туманом. Расстояние между ними в считанных сантиметрах, меньше полуметра, и от мысли, что ночью этого расстояния не было вовсе, а кожа вплотную тёрлась о кожу, томно подводит низ живота и паточно тянет в ногах, поднимаясь от них вверх по позвоночнику и вынуждая вытянуться в постели изнеженным котом. Хочется поцеловать Шото. Прямо сейчас, спящего, расслабленного и совершенно… открытого. Почти беззащитного. И Мидория правда ёрзает ближе к нему, мельком и с внутренней лихорадочной дрожью касаясь чужих приоткрытых чувственно губ своими — пара секунд поцелуя, чтобы испуганным рывком отстраниться и взволнованно всмотреться в лицо напротив. Всё такое же безмятежное и нетронутое пробуждением. До самолёта в сторону дома остаётся три дня. Закрыв с какой-то обречённостью глаза, Изуку зарывается носом в подушку, которая взаправду, а не страстным наваждением, не пахнет ни им самим, ни безликой стерильностью отеля, а насквозь Тодороки, и вздыхает. Он вляпался по-крупному.