*
В какой-то момент это становится невыносимо: цепочка из пожеланий друг другу спокойной ночи и доброго утро, а дальше — часовые тонны ожидания, пока напротив фотографии загорится зелёный значок онлайн и придёт отписочное сообщение от Тодороки о том, где он был и сейчас, что делал и какие планы впереди, а ещё вопрос, как дела у Изуку, и снова исчезновение на неопределенный срок. Сперва вести себя преданной собачкой получается и даже успешно, потому что Мидория с тем же успехом умудряется проглотить так и рвущееся из себя бесконечным потоком скучаю-скучаю-скучаю-скучаю, не говоря уже о приступах ревности, во время которых сердце ухало куда-то глубоко низ, оставляя за собой гулкую от слишком внезапности произошедшего пустоту, а в висках пульсирующе начинал стучать кровоток. Но на то, чтобы держать всё это в себе, да запихивать в себя поглубже, тоже нужны немалые ресурсы, а Изуку ими попросту не располагал, ведь любя кого-то односторонне и издали, не чувствовал за собой никакого права на подобные чувства, а теперь оно было как естественное явление человеческой природы, и поделать с этим ничего нельзя. Как нельзя ничего поделать с паническим страхом каждый день, что вот-вот Шото напишет заветные от собственной ожидаемости и абсолютно страшные слова: «Извини, мы друг другу не подходим» или «извини, я понял, что ты мне просто нравишься, но мы не можем быть больше, чем хорошие друзья». А ещё более страшными словами — Мидория мысленно старается отодвигать их как можно дальше — являются слова «прости, я люблю кого-то другого». Представляя их, а не представлять не получалось, Изуку буквально ощущает, как что-то внутри него, что-то несомненно важное и жизненнозначимое, начинает с хрустом идти широкими трещинами, а потом рассыпается будто труха. И зная уровень болючести, доставляемой этим словами, в одной лишь фантазии, Мидория не решается и предположить, что они на самом деле с ним сотворят. Кажется, что он и сам разрушится в тот же миг, осыпавшись, словно всегда был фальшиво крепкой статуей, удачно притворяющейся годами и показывая класс всем мошенникам истории. Не то чтобы Изуку не доставало любви в детстве, что могло бы вызвать такую гиперфиксацию на отношениях как источнике чувства собственной полноценности, но… гиперфиксация есть, и отрицать это невозможно. И с того самого момента, когда он испытал эмоции, вызываемые романтической связью, она только усилилась, позже проявляя себя как самая страшная болезнь из всех существующих. Шото болит в груди у Мидории. Или страх потери Шото болит? Болит, может быть, куда более глубокий страх быть ненужным и нелюбимым, однако главным оставалось то, что внутри у Изуку болит и отравляет весь оставшийся организм невидимым ядом, при воздействии которого физическое здоровье остаётся в границах нормы, а боль при том не уходит никакими таблетками. Однажды Мидория, с глубоким вдохом решимости, заикается о своём скучании по Тодороки, в ответ на что получает улыбку, обозначенную скобочкой в конце сообщения, и много-много заверений в том, что по нему тоже скучают. И на первое время лекарство срабатывает, вновь окрыляя до нового поста в инстаграме, где у Шото в профиле появляется совместное фото с большой компанией, а Изуку, внимательно рассматривая его, заново чувствует дрожащий нервоз в ватных коленках от просыпающейся паранойи, что вот оно — наверняка Тодороки познакомился с кем-то более достойным, красивым, занимательным и… просто подходящим ему. От этого в груди не просто болит, а ноет протяжно, напоминая завывающие всхлипы, и хочется умереть прямо в ту же секунду — умереть от мысли, что кто-то обратит на себя тот самый особенный взгляд Шото, поцелует его и ощутит то же, что испытал тогда Мидория, или даже будет касаться и трогать его так, как в их совместную ночь. Эти мысли вызывает спазмы в желудке и кислый рвотный привкус на корне языка. — Не хочу показаться бестактной, но это всё как-то нездорово, — констатирует, вздыхая, Урарака и качает головой; Изуку стискивает в пальцах салфетку, которую мнёт и рвёт на мелкие клочки в течение всего своего монолога. Глаза уже устают от частого моргания, только вот иначе никак: всё перед Мидорией расплывается, порываясь подёрнуться слёзной пеленой, потому что он в чудовищной растерянности. Сейчас Тодороки в нём не болит, а пульсирует, будто нарыв на ране. Так, что дышать становится тяжело, и когда Изуку поднимает взгляд, Урарака кардинально меняется в лице и выглядит до чёртиков испуганной и немного — ошарашенной. — Из… Изуку?! — чуть ли не взвизгивает она, а затем раздаётся грохот, природу которого Мидория не понимает. У него под щекой что-то холодное, почти ледяное и стылое, а ещё гладкое и местами шероховатое, как песчинки. И в ушках звонко гудит, над бровями немного покалывает, однако в груди на какой-то короткий отрезок времени отрезает боль, словно не было её никогда, и от этого такая лёгкость, что Изуку всегда хотел бы её испытывать. Он знает, что когда-то эта лёгкость была частью его обыкновенного существования, но было это так давно, что как будто бы в прошлой жизни. В себя он приходит от резкого, пробивающего насквозь до самого мозга запаха. Кашель дерёт по горлу, а Мидория даже не соображает, что кашляет он — просто слёзы брызгают из глаз и корпус тела рефлекторно подаётся вперёд, содрогаясь, пока кто-то гладит по спине. Глаза постепенно фокусируются на нескольких незнакомых и очень обеспокоенных лицах напротив, однако почти сразу же их закрывает выглянувшее со стороны лицо Урараки: — Как ты себя чувствуешь? — выпаливает она, и Изуку недоумевает почему. Он помнит, как они сидели и разговаривали о его волнениях и переживаниях по поводу их с Тодороки отношений, а дальше… что, собственно, было дальше? — Голова гудит, — с неимоверным трудом даётся эта пара слов. Мидория чувствует, как язык сухо липнет к нёбу. — Пить хочу. Ему сразу же подают стакан воды, осушаемый залпом, и рассматривают внимательно, подобно диковинной зверушке на изучении, отчего становится не по себе — Изуку ёжится, а подруга мгновенно взволнованно спрашивает, не холодно ли ему, и спрашивает с такой дёрганностью, точно ожидает от него сиюминутной смерти, и лишь спустя пару минут подробных вопросов Урарака, в конце концов, поясняет, что он потерял сознание. И это самого Мидорию выбивает из колеи. Прежде он никогда не падал в обмороки, и с чего бы этому случиться теперь… — Как ты питаешься? — требовательно задаёт вопрос Урарака, на который Изуку мнётся и оправдательно выдавливает из себя, точь-в-точь провинившийся ученик перед строгим и суровым директором, что завтракал сегодня, как будто это способно автоматически закрыть дни его голоданий, когда от волнения нечто перевязывало горло и не отпускало чувство голода из желудка вверх по пищеводу, чтобы оно стало аппетитом. Тогда, тяжело выдохнув, что ноздри раздуваются, Урарака на несколько секунд прикрывает глаза, а когда снова смотрит на Мидорию, то он понимает, что сейчас получит по полной программе. — Ты сегодня же с ним поговоришь, ясно? Честно. Со всей чёртовой честностью ты с ним поговоришь, всё объяснишь и всё выяснишь. И потом уже, если всё-таки пойдёт не так, будешь накручивать себя и мучать, а я — поддерживать. Но просто так себя гробить я тебе не позволю, понятно? Возможно, Изуку нуждался в том, чтобы его подтолкнули — щедрым пинком с размаху — к этому разговору, хотя легче его начать не стало. Его спасает факт различности их с Тодороки часовых поясов, благодаря чему он может ещё немного оттягивать заведение темы, пока напротив имени Шото не возникает значок онлайн, отчего в горле пересыхает враз. У Мидории хватает сил зайти в их диалог, а затем застывше наблюдать за строчкой, что собеседник набирает сообщение, не решаясь сделать это первым. Тодороки ожидаемо здоровается и спрашивает, как у Изуку дела, со следующей строчки сразу размещая сводку новостей за день, как они всё время делают вне возможности списываться в течение дня, а Мидория, прочитывая сообщение, зависает на неопределённый срок, не сумев вникнуть ни в единое словосочетание, по горло охваченный паникой перед тем, что сегодня он обязательно должен завести ответственный разговор. Зависает он ровно на столько, чтобы забеспокоившийся Шото написал «эй, всё в порядке?» и явственно высветился воспоминанием его настороженного выражения лица перед глазами. Тогда Изуку, шумно выдохнув, начинает печатать своё взволнованное и сотни раз отрепетированное в мозгу сообщение, разве что не выписанное заранее черновиком в заметках телефона, хотя мысли о подобном мелькали — останавливало понимание, что тогда он, замозоливая глаза перепрочтением и попытками вылизать текст до совершенства, и вовсе не решится его отправить, как и отложит на неизвестный по долготе срок разговор. А теперь сообщение, хоть и сумбурное, скомканное от переживаний, искреннее. Только набирает Мидория его так долго, что волноваться начинает уже Тодороки, с робким многоточием замечая, что чувствует себя тревожно по этому поводу. И буквально тогда же Изуку нажимает уставшими пальцами «отправить» как этакую ироничную усмешку, мол, погляди-ка, не так уж долго я пишу. Разве что он не учитывает, что на прочтение и ответ тоже нужно время, которое тянется-тянется-тянется и отзывается странными жгучими спазмами внутри живота, будто там что-то ворочается, недовольно ворчит и выпускает шипы, пронзающие органы насквозь. Потом, обрывая сердце, приходит сообщение, заставляющее Мидорию аж подпрыгнуть и дрожащими руками схватиться за телефон, потому что его буквально разрывает жаждой поскорее прочесть ответ и страхом, что он не понравится. Вверху экрана виднеется краешек сообщение, от которого сердце бьётся ещё ускореннее; Изуку на пару секунд зажмуривается и старается выровнять дыхание, попутно успокаивая себя, а затем одним решительным смахом пальца по экрану открывает их диалог. Не успев прочесть, струна внутри обрывается от визуального одной строчки ответа, чтобы мгновением дальше вновь неуверенно зазвенеть откуда-то со дна. «Не думал раньше, что смогу по кому-то так сильно тосковать», — от этого сообщения сердце тепло стискивает, и Мидория давится случайно сглотнутой в то же мгновение слюной. Откашлявшись и смахнув выступившие из-за спазмов слёзы, он перехватывает телефон в иллюзорной большем удобстве, пока мозг переполошено пытается сгенерировать достойный ответ. От захлёстывающего щенячьего восторга, что к нему испытывают подобные чувства, хочется расскулиться и рассыпаться в ответных словах, во всех подробностях и деталях рассказав, как Изуку тоже скучает, переживает и грустит. «Прямо тоскуешь?» — пишет он вместо всего и нервно облизывает пересохшие губы шершавым языком. Мидория силится представить Шото тоскующим, но все попытки тщетны, потому что это что-то слишком новое и не сопоставляется с эмоциями, которые он уже видел на лице Тодороки. Тот бывал холодноватым и отстранённым, особенно когда они только начинали общаться, снисходительно-ехидным, отчего Изуку терялся и смущался, не зная, выглядит ли нелепым в этих внимательно прищуренных глазах. Ещё он бывал крайне тёплым и мягким, таким разнеженным, что напоминал доверчивого ручного котёнка, прикасаться к которому можно было как угодно и в любой момент, не говоря уже о том, что сам он ластился с охотой — это было, пожалуй, самое интимное в нём и откровенное. Но тоскующим Мидория его ни разу не видел, и такой образ кажется смутным и размытым, каким-то… нереалистичным. «Прямо тоскую», — согласно вибрирует сообщение. — «Поскулить в качестве доказательства?» И представить скулёж Шото ещё труднее, чем его тоску, но от мысли об этом становится сладко душно и, поёрзав в мучительных размышлениях, Изуку задерживает дыхание, пока пишет и отправляет: «Я был бы не против». Когда следующее сообщение взаправду оказывается голосовым, сердце испуганно останавливается. Сделав вдоха четыре глубоких, несмотря на их всё равно недостаточность, Мидория дрожащими пальцами нажимает на кнопку воспроизведения. Сперва он спохватывается, что нужно увеличить громкость, потому что не слышит ничего, но в первые секунды он и не должен что-либо слышать, кроме нескольких дрожащих вздохов. Видимо, Тодороки нервничает тоже, и это волнует Изуку в смысле очередной новизны, а ещё близости между ними, какого-то уравнивания их друг перед другом в одинаковом желании не напортачить, не показаться глупыми. Затем раздаётся тихое, едва различимое поскуливание, словно робкая попытка. Сердце от постепенно нарастающего, взмывающего и почти затихающего скулежа сжимается — Мидория ловит себя на том, что пальцы сами по себе стискаваюь одеяло от невозможности прижать Шото к себе прямо сейчас и приласкать, утешая эти протяжные и заунывно-тоскливые поскуливания. Не точь-в-точь, но они напоминали надрывающийся голос щенка, запертого в наказание в тёмной кладовке, и почему-то с лёгкостью воображение рисует маленького, трясущегося хрупким тельцем щеночка с глазами Шото, которые Изуку только сейчас вспоминает смотрящими прямо в его, когда в их совместную ночь Тодороки нависал сверху ощутимой тяжестью. «Очень-очень жду зимних каникул, чтобы встретиться и не могу дождаться», — пальцы вздрагивают, пару раз промахиваются мимо нужных клавиш, и автозамена любезно эти оплошности исправляет, пока в мысленном представлении предстоящие месяцы до послесессионной встречи с Шото растягиваются в бесконечную полосу препятствий, преодолеть которую Мидория не знает как, вернее, не знает, где найти в себе до этого силы, потому что самому хочется скулить и завывать в унисон от всамделишной тоски. Только теперь она окрашивается сладковатым привкусом ожидания и фантазий о том, как они проведут время вместе; Изуку стесняется так сразу выложить все подробности, но он может радовать себя этими крохотными тёплыми мечтами, и этого вполне достаточно, пока они обмениваются бессмысленными и одновременно с тем чертовски значимыми друг для друга нежностями.*
— Для тебя уведомление с почты пришло, — зовёт мама с прихожей, и Изуку замирает, часто моргая, потом отрывает взгляд от экрана компьютера и набираемого на нём реферата и переводит его с озадаченностью на дверь комнаты. Он давно ничего не заказывал, а всё, к чему на клочках бумаги были выписаны коды для отслеживания передвижения отправления, уже дошли до пункта назначения в виде рук Мидории. — Судя по выражению лица, для тебя это сюрприз, — с усмешкой делает вывод мама, заглянув в комнату. Положив несколько смятый листик ему на стол, она уходит на кухню, а Изуку берёт уведомление и внимательно вчитается, пытаясь найти зацепки к пониманию, что его ждёт. Вес посылки указан близким к половине килограмма, что вызывает ещё больше вопросов, потому что это даже не письмо, которое может прийти хоть от какой-нибудь организации с формальным содержанием. В голове проскальзывает шальная мысль о том, что это может быть посылка-сюрприз от Тодороки, но Мидория уверен, что не давал ему своих адресных данных, и на всякий случай пролистывает переписку в не увенчавшихся успехом поисках. Сведя брови, он проверяет листок уведомления ещё раз и в абсурдности просвечивает его у лампы, проверяя на наличие водяных знаков, могущих быть подсказкой, однако неизвестность остаётся единственным ответом. Хмыкнув, Изуку пишет об этом Урараке, чтобы просто поделиться новостью, и затем откладывает уведомление в распухший от многочисленных записей и прикреплённых скрепкой стикеров и билетиков из кино ежедневник — заберёт посылку завтра после пар по дороге домой. Утро начинается с проверки телефона будучи ещё в постели — раньше для Мидории это было нечто запредельное и, по большей части, ненужное, но с момента возвращения из поездки стало ежедневным ритуалом раньше ледяного умывания для бодрости. От Шото висит сообщение с обыкновенным пожеланием доброго утра, и, хотя оно греет сердце, сам Шото в сети был пару часов назад, а строчка, об этом сообщающая, остро проводит по сердцу напоминанием о факте различающихся часовых поясов. Впрочем, даже совпадай у них время, выкроить минутку по утрам всё равно не вышло бы: Тодороки на работу встаёт значительно раньше в любом случае. По дороге в университет, пока едет в поезде, Изуку прислоняется лбом к мутному холодному стеклу и смотрит на проносящиеся мимо городские пейзажи, а мысли зациклено носятся вокруг хранящегося в рюкзаке уведомления с почты — любопытно настолько, что хочется сорваться с занятий и забрать посылку сию же секунду, тем более, что Урарака весь оставшийся вечер разрывала телефон возбуждёнными заинтересованными сообщениями. В животе зарождается и медленно закручивается узлом уже знакомое чувство, впервые возникшее при их с Шото знакомстве, вернее, когда Мидория его впервые увидел и под сердцем томно засосало. Отведя взгляд от окна, он смотрит на собственные руки — такие же, как были пару месяцев назад и прошлой осенью при только зачислении на первый курс, и Изуку знает, что если посмотрит в зеркало, то увидит примерно такое же лицо, при всех возможных произошедших изменениях в виде смены стрижки и цвета волос или возникновения ярко выраженных невыспанных синяков вокруг глаз — в любом случае лицо будет его, а странный водоворот в животе образуется от несовпадения своего всё такого же тела и заметного нового самоощущения. Как снова в средней школе, когда тело растёт как-то непропорционально, вытягиваясь сперва руками-ногами и заставляя чувствовать себя нескладным, а потом догоняя в росте и выравниваясь, только Мидория пока находится в этой подвешенности несовпадения. Тёплое воздушное чувство поднимается из живота в пространство под сердцем, начиная томительно посасывать — потерев в середине груди и слабо пихнув самого себя под рёбра, Изуку спохватывается и выскакивает на нужной ему остановке, оставляя позади тепло вагона и на миг задыхаясь в стылости уличного осеннего воздуха. — Ты пойдёшь забирать посылку сегодня? Не забыл уведомление? Я практически уверена, что это от него, — тараторит на ухо Урарака, словив Мидорию за локоть у входных турникетов университета, и тот, несмотря на романтический порыв согласиться и повестись по нити фантастических представлений о красивом жесте от Тодороки, обречённо качает головой, дёрнув подбородком: — Каким образом? Я никогда не давал ему свой адрес, а иначе никак. — Для настоящей любви преград нет, главное как следует постараться, — хмыкает с многозначительным загадочным выражением лица подруга и цепляется за локоть Изуку сильнее, привлекая его к себе, точно курица-наседка; тот мямлит невнятные возражения, однако позволяет вести себя в сторону нужной аудитории. Мидория всё ещё считает предположение, что Тодороки является отправщиком посылки, дурацким, но от него становится немного теплее на душе, что не остаётся незамеченным подругой: искоса глянув на него, Урарака многозначительно хмыкает и кивает сама себе. Заполнив в листке уведомления все необходимые пункты, Изуку отдаёт его девушке в форменном пиджаке и по собачьи складывает друг на друга перед собой руки, ожидая свою посылку. Сбоку от него пожилая дама старательно царапает многопользованной почтовой ручкой конверт, отправляя кому-то открытку: краем глаза Мидория, когда подходит к свободному окошку обслуживания, заметил мелькание красочной карточки. И на губах сама собой возникает улыбка при мысли, как кто-то заглянет в почтовый ящик и обнаружит там конверт, вчитается в знакомый почерк и имя, от которого обязательно потеплеет на душе. Если бы он знал, от кого пришла посылка, то наверняка бы сейчас переминался нетерпеливо с ноги на ноги, перекатывался с пятки на носок и жадно высматривал бы каждое движение по ту сторону стекла в ожидании, когда принесут заветную коробочку, а так Изуку был скорее напряжён и предполагал какую-нибудь ошибку, описку в имени получателя и его адресе. Вот такую удачную с точки зрения совпадения. От отвлечённых размышлений отвлекает звук бубнящихся под нос ругательств, и Мидория стремительно поворачивает голову в ту сторону, чтобы увидеть девушку с заветной коробкой, чьи бока, видимо, норовят выскользнуть из ладоней, потому что работница, согнувшись в три погибели, пыхтит и натужно краснеет, отчаянно старается коробку перехватить, одновременно подпирая её коленом. Коробка немалая — для удобного размаха рук уж точно; Изуку, наблюдая весь путь девушки до него, со внутренним стоном представляет, как ему предстоит эту посылку везти на автобусе: если окажется свободное место, чтобы сесть, то можно будет коробку пристроить на коленях и выдохнуть, однако время — конец рабочего дня и обычный для него час пик — подобной милости не обещает. Посылка и правда оттягивает тяжестью руки, что на пару секунд перехватывает дыхание — Мидория чувствует, как предательски пальцы соскальзывают с краёв коробки, и рефлекторно он прижимает её к себе, как и работница почты ранее, подпирая коленкой и пытаясь взять её как-нибудь удобнее. В дверях, уже одной рукой на крыльце, он спохватывается обернуться и с благодарностью попрощаться, чтобы покачнуться потерей равновесия и вписаться с глухим звуком удара в дверной косяк — лицо заливает жар, а сердце подскакивает в груди и резко бросается вскачь. Изуку знает, что таким неловким образом устроится весь путь до дома, пока посылка тянет камнем за руки к земле. На считанные мгновения ноющего облегчения в мышцах он ставит коробку на скамейку при остановке, выуживая из заднего кармана джинсов проездной, который рискованно скользко зажимает между пальцев и вновь подхватывает посылку, когда подъезжает автобус, ожидаемо забитый людьми, уставшими и раздражёнными, жаждущими скорее очутиться на остановке у своего дома. И Изуку очень сильно хочет того же. Его зажимают со всех сторон, точно одну из рыбёшек в консервной банке, на уши обрушивается шорох движущегося автобуса и голосов — робких тихих переговоров между собой, склонив головы до соприкосновения лбов, и громких отрывистых реплик в телефонные трубки — а в нос ударяет сразу множество запахов: одеколонов, изысканно-дорогих терпких и дешёвых сладковато-химических, пота и чьей-то мятной жвачки, ещё — чего-то прорезиненного, характерного безликого запаха химчистки. От сенсорной перегрузки у Мидории начинает кружиться голова. Посылку, давящую углами на держащие её руки, он прижимает к себе хрупким ребёнком, которого нужно собой закрыть от напирающей толпы, и для успокоения начинает считать секунды до своей остановки, чтобы просто не успевать панически размышлять над тем, как неумолимо постепенно пальцы стекают с боков коробки, рискуя в один момент всё-таки её уронить. Ладони, вконец предательски вспотевшие, испуганно шуршат по граням коробки, пытаясь её удержать, а потом Изуку всё-таки сдаётся и подпирает коробку коленом, проезжая оставшийся путь цаплей. Он не запоминает, как умудряется без приключений и катастроф доехать до своей остановки, зато вываливается из автобуса поистине комично и едва удерживая равновесие, потому что тяжесть коробки ведёт куда-то в сторону, увлекая за собой. А сразу по возвращению домой Мидория, спихнув ботинки с ног и прижимая к себе коробку чуть ли не влюблённо, падает на колени в своей комнате, мельком отмечая, что свитер жарко липнет к спине, потому что куртку он до сих пор не снял — отнюдь не до того, когда сердце часто и нетерпеливо стучится в рёбра, пульсируя любопытством. Канцелярский нож с громким чпоком входит в натянутый по углу коробки скотч, а дальше плавно, как по маслу, скользит по нему, разрезая. Прежде, чем распахнуть крылья коробки, Изуку колеблется пару секунд, словно в ней сидит затихарившийся монстр. И открывает он её одним резким движением, точно отрывает давний пластырь — внутри много скомканных газет, подсказывающих о хрупкости лежащего в коробке. Осторожно, клочок за клочком, Мидория вытаскивает газеты и обнаруживает под первым слоем шероховатый конверт из крафтовой бумаги, запечатанный настоящим сургучом кроваво-багрового цвета, который даже жалко разламывать, вскрывая письмо, и на какое-то время Изуку откладывает его как наверняка ответ о том, кто же отправитель посылки. Но он догадывается и без того почти сразу, как снимает второй газетный слой: под ним обнаруживается тёмная до черноты бутылка, обёрнутая матовой бордовой этикеткой, на которой потускневшим золотистым тиснением выведено что-то на испанском вроде бы — у Мидории ёкает в груди, что враз вспотевшими ладонями приходится цепче перехватить стеклянные бока. Слишком очевидно, от кого может быть подобный подарок, и пульс, как ни старается Изуку успокоить себя, учащается. Вокруг бутылочного горлышка в несколько раз закручена верёвка, а к ней прикреплена карточка, аккуратностью каждого символа гласящая: «Оно по вкусу как ты». Мидория совсем не знает испанского и поэтому по этикетке не может понять даже то, является ли это вино сухим или сладким, красным или белым или розе. Отставив аккуратно бутылку в сторону, он зарывается в коробку дальше и находит в ней зажигалку — красно-белую и металлически посверкивающую, однако Изуку искренне не понимает, для чего она ему, и задумчиво обводит большим пальцем белоснежный рисунок водного символа на одном из боков. «Мне пришла посылка не знаю от кого», — пишет он Тодороки и закусывает губу во внезапно накатившей неуверенности в своём предположении, пускай оно достаточно убедительное, что не подкопаться. — «Правда, у неё очень знакомый почерк. И есть конверт с письмом, но я его ещё не вскрывал. Даже немного страшно», — Мидории действительно не по себе, когда взгляд тянется обратно к конверту, лежащему у распакованной коробки рядом с бутылкой вина, зажигалкой и крепко закрученной банкой с острыми рифами крупных кусков соли — Изуку предполагает, что морской. Каждая составляющая посылки является даже слишком сильно намекающей на личность отправителя, но это как-то прекрасно для реальности. «Не бойся и вскрывай письмо», — сдержанная подбадривающая улыбка Шото читается между строк, только не разрешает внутренних терзаний Мидории. Печатка на конверте с хрустом ломается, когда, подцепив её пальцами, Изуку всё равно старается вскрыть письмо со всей аккуратностью. Бумага внутри необычная — скользкая и глянцевая, ловящая на себя световые блики, а тонкие изгибы начертанных на ней чёрных значков выглядят вразрез матово. Мельком скользнув глазами по тексту, Мидория поддаётся слабости и смотрит вниз листа, отыскивая подпись и с волнительно бьющимся в грудину сердцем прочитывая там «твой Шото». Это какая-то мелочь, по сути, возможно, что и формальность любого письма, однако Изуку оно будоражит поднимающимся из груди жаром; пальцы стискивают бумагу, ощутимо сминая её края и прогибая, но иначе они взволнованно дрожат, ходят ходуном. «Спасибо», — едва попадая по клавишам от того, что на глаза раз за разом накатывают слёзы расчувственности, набирает он сообщение, а так хочется услышать голос Тодороки прямо сейчас, не говоря уже о том, как хочется увидеть его и притронуться, крепко-крепко обнимая и вжимаясь всем телом в противоположное и при этом ощущающееся родным. Мидория потом, чуть позже, прочитает письмо со всей внимательностью, но сейчас ему настойчиво давит обострившейся тоской по человеку, которого он, кажется, уже любит. «На здоровье, котёнок», — до этого Шото ни разу не называл его каким-либо ласковым прозвищем, и это тоже какой-то новый вид близости дальше секса — что-то на уровне душевной приближённости, мгновенно откликающейся у Мидории. Краснея смущённо, он перебирается с пола на кровать и, с некоторой робостью вытягивая руку с телефоном, чтобы сфотографировать себя, посылающего воздушный поцелуй. Никогда раньше Изуку не отправлял подобных фотографий кому-либо, пускай и думал о том, что однажды хотел бы. — «Ты прелесть. Я бы хотел тебя прямо сейчас обнять и поцеловать». «Я тоже хотел бы», — с радостной трепетностью отвечает Мидория, оставляя незавершённость смыслов: хочет ли он объятий и поцелуев от Тодороки (что несомненно) или хочет обнять и поцеловать его сам (что также несомненно). В основании в любом случае лежит желание тактильности и особенно — поцелуев, от чего почти судорожным напряжением сводит язык. Воздушный мягкий шарик, распространяющий во все стороны вокруг себя тепло, возникает на месте сердца; пока Шото пишет что-то дальше, Изуку торопливо прибирается в комнате после распаковки посылки и затем, наконец, снимает куртку, чтобы после сразу стащить с себя уже настойчиво колющийся свитер. Почему-то именно он, брошенный как-то наказано в угол кровати, напоминает, что день за днём ближе новый год, ознаменовывающий перевал учебного года за половину, а там — лето и приезд Тодороки, потому что они договорились, что в этот раз Шото будет у Мидории в гостях, и от одной мысли об этом сердце молниеносно застывает и затем нарастающим трепетом начинает дрожать. Он откровенно без понятия, как они будут проводить времени: будут ли гулять, а если да, то куда Изуку его отведёт и сможет ли рассказать о встреченных на пути храмах и памятниках? Отношения — это слишком сложно во всём многообразии вопросов «как» и «когда» и «можно ли». Повалившись срубленным под корень деревом на постель и раскинув руки в стороны, Мидория закусывает губу и пристально всматривается в потолок, который, пожалуй, такой же, как был в квартире Тодороки, проветриваемой ночным воздухом, но вместе с тем совершенно другим — будто более безликим. Изменится ли он после посещения Шото и… Зажмурившись, Изуку закрывает лицо ладонями и яростно трёт глаза и переносицу, пытаясь не задумываться о том, чем они с большой вероятностью будут заниматься под этим потолком. Пытается не думать об этом не из-за стыда или неловкости. Просто от всплывающих в голове воспоминаний и, что ещё хуже, фантазий, у него элементарно встаёт. Чёрт.*
— У меня для тебя самый особенный подарок на Новый год! — радостный голос Урараки, к концу реплики уходящий в настоящий восторженный писк, раздаётся прямо над ухом, а руки её обхватывают Мидорию за шею, заставляя пошатнуться и взмахнуть руками, точно канатоходец; Очако вовремя становится на землю и отпускает друга, даже умудряясь его придержать за локоть и не дать упасть. С облегчением выдохнув, Мидория неловко улыбается и кивает: Урарака каждый год так на него набрасывается с подобной интригующей фразой, а затем оставшийся месяц до праздника ходит с лисьим довольным выражением лица, кажется, от подарка получая больше радости, чем одариваемый. Если по окончании университета её диплом останется пылиться в одном из ящиков стола, на крайний случай — висящим на домашней стене, а сама Очако откроет уютный магазин крафтовых подарков и будет такова, то Изуку ни капли не удивится. Впрочем, единственный по-настоящему желанный подарок для него — встреча с Тодороки, мечта о которой начинает теперь не столько вызывать энтузиазм, сколько колоть тоской в грудь. Мидория всё чаще ощущает именно тоску, пугаясь того факта, что постепенно Шото вымывается из памяти: пропадают детали, которые раньше отчётливо всплывали перед глазами, стоило только подумать, а ныне вспоминаются только при усиленном напряжении мышления, да и ощущения от него — вроде памяти о прикосновениях, запахе или структуре волос — тоже становятся будто замыленными, полустёртыми. И Изуку регулярно покрывается холодным потом от страха, что к лету он вовсе забудет всё, связанное с Тодороки, и самого его тоже. А это очень-очень страшно — понимание, что однажды тёплое чувство, так нежно сжимающее сердце, пропадёт. — Есть планы на завтра? — ненавязчиво интересуется Урарака, заложив руки за спину и во время ходьбы аж привставая на мысочки и вытягиваясь корпусом вперёд, чтобы заглянуть собеседнику в лицо, а когда тот отрицательно качает головой из стороны в сторону, то на лице её расцветает какая-то совершенно лукавая улыбка — эдакий новый уровень. — И не строй, — кивает удовлетворённо Очако, а в ответ на вопрошающий взгляд неопределённо ведёт плечом. — Хочу припрячь тебя к одному делу. Ничего сложного, просто небольшая помощь. Улыбнувшись, Мидория согласно кивает, потому что отказать кому-то из друзей в помощи никогда не может — а потом его рывком за руку, что подошвы с зубодробительным скрипом проезжаются по полу, затаскивают поскорее в аудиторию, завидев в конце коридора спешащего на пару преподавателя, сверяющегося с часами, потому что по факту уже опаздывает. Урарака пишет ему на следующий день утром, пока Изуку чистит зубы, выбивая из колеи, потому что он не думал, что помощь понадобится так рано, и, лишь когда пробегается глазами по строчкам, понимает, что это отнюдь не то, в чём обычно просят помощи, тем более так резко, чётко и срочно. Это не то, о чём нельзя предупредить, если оно не должно оставаться тайной до последнего. Вопрос зачем? «Такси. Аэропорт. Живо», — интуитивно Мидория прочитывает сообщение точь-в-точь голосом Очако, рубящим воздух на месте точек. В душе дёргается взволнованно смутное предчувствие, чего эта внезапная и такая ранняя смс-ка касается, но предположение настолько фантастическое и невозможное быть правдой, что Изуку решительно его отметает и печатает в ответ: «Что случилось?» И, конечно, подруга лишь дублирует уже присланные слова, прибавляя к ним восклицательный знак, что можно приравнять к смягчённой просьбе поскорее шевелить ногами. Закусив задрожавщую взбудораженно губу, Мидория, наспех чуть не забывая, пихает в рюкзак ключи от квартиры, кошелёк и телефон, а из дому выскакивает, на ходу дозастёгивая рубашку и вдеваясь в рукава куртки. Ему страшно, ему тревожно от собственной неосведомлённости и как-то… эйфорично. Пока таксист лавирует в потоке других машин, Изуку прислоняет ладонь к серёдке груди, трёт кость сложенными вместе указательным и средним пальцами, прикрывая глаза и шумно выдыхая. Происходящее с ним — какое-то безумие, какофония событий, а сердцу от ускорившегося биения уже туго больно, что трудно дышать; Мидория севшим отчего-то голосом просить водителя открыть окно и затем захлёбывается в потоке прохладного свежего воздуха, который дразняще скользит через нос по горлу, но до лёгких словно не доходит — или лёгкие издеваются и его не принимают. В любом случае, Изуку задыхается, и чем ближе они подъезжают к аэропорту в сопровождении нетерпеливых смс-ок от Урараки, тем тяжелее ему держать себя в руках и сдерживать возбуждённую дрожь рук и коленок, отстукивающих бешеный ритм по полу машины. Недоумевающее предвкушение, вызывающее ощущение себя слепым тыкающимся котёнком, оказывается, имеет наркотический эффект: когда Мидория выскакивает из такси, едва расплатившись и махнув рукой на замечание о сдаче, его пару секунд ведёт из стороны в сторону, как пьяного, которому собственные ноги неподвластны, но от этого неожиданно... хорошо. Возможно, это вина выбросившегося от спешки в кровь адреналина. Или мысли, что он впервые без уважительной причины прогуливает пары, имея дела для него более важные сейчас, чем учёба. От здания аэропорта ему машут — Изуку замечает не сразу, а когда уже несётся со всех ног ко входу и рассматривает в маленькой фигурке недовольную Очако, упирающую руки в бока, невольно начинает улыбаться от накатившего нежного умиления. — Коленку бы тебе выбить, улыбается он, пока я тут жду-жду, нервничаю, а время всё уходит, — ворчит подруга, врезаясь в полсилы кулаком Мидории в плечо, однако тот от внезапности всё-таки покачивается и охает, затем — с виноватой уже улыбкой — потирает ушибленное место. — Идём скорее, нет времени тут стоять и болтать, — взмахнув рукой, Урарака проскакивает в разъезжающиеся при её приближении двери аэропорта, а Изуку как-то заробевше следует за ней и не решается спросить, зачем они всё-таки тут. Зато отмечает, как Очако всматривается сосредоточенно в толпу прибывших, которые также рыщут взглядами по встречающим, точно потерянные щенята, а потом бросаются с широкими улыбками и счастливыми возгласами обнимать родных, близких, знакомых. Сбоку Урарака, хмурясь, бормочет себе под нос: «Ну же, ну же... Сколько можно идти, чёрт возьми!» Мидория, наконец, решается спросить, кого же они встречают, но рот так и остаётся приоткрытым на полуслоге, потому что взгляд в этот момент цепляется за кое-что очень знакомое и такое яркое, что не заметить попросту невозможно. Сердце пропускает удар, и дыхание спирает, точно невидимая рука жёсткой хваткой сжимает горло. Едва оказавшийся в холле Тодороки растерянно оглядывается по сторонам, вертит головой и чуть даже вытягивает шею, всматриваясь в разношерстную толпу встречающих. Очако, видимо, тоже его замечает, как и окаменевший ошарашенно Изуку, и, в отличие от него, с облегчённым громким выдохом машет рукой, привлекая внимание. И взгляд Шото безошибочно упирается в Мидорию. От этого прошибает мурашками, что волоски во всему телу встают дыбом, и по спине проходится липкий потный холодок. Сердечный ритм становится учащённым, каким-то галопным, а ощущается сверхмедленным. Болючим. Тяжёлым и прямо в рёбра, с почти агрессивным давлением на них. И созвучно с биением сердца в висках отдаются гулко собственные шаги, когда Изуку бросается к Тодороки и, врезаясь в него всем телом, с силой цепляется за расстёгнутые полы куртки и утыкается носом в грудь, боясь запрокинуть голову и посмотреть на лице — вдруг перепутал, обознался, померещилось желаемое в похожем. — Ты так налетел, что почти меня уронил, ого, — смешок взъерошивает Мидории волосы на макушке; в принадлежности голоса он не сомневается и льнёт теперь крепче к чужому телу, шёпотом, будто надеясь, что тело впитает колебания звука и передаст его так, вне органов слуха, спрашивает: «Почему ты здесь? Почему ничего не сказал и не предупредил?» — Твоя подруга захотела сделать тебе сюрприз. И рассказала о том, как ты и правда очень сильно тоскуешь. А ещё... — интонации идут на спад, и пару мгновений Шото мнётся, точно не решаясь что-то произнести. — Нужно обустроиться на новом месте и найти работу, подготовиться к вступительным экзаменам... Хочу поступить в университет у вас , — поясняет он в ответ на растерянную недоумённую замершесть Изуку с улыбкой в тоне, — ведь высшее образование лишним не будет, да и это возможность нам быть рядом больше. А то ты зачахнешь, как Хатико. Вновь ёкает сердце, а сознание не успевает за поступаемой информацией. Беззвучно двигая губами и часто моргая, Мидория пытается выдавить из себя что-нибудь, однако он попросту на знает, что хочет сказать и хочет ли вообще, ведь, в общем-то, слова не нужны. Сам факт, что любимый человек будет рядом, и он правда любимый. Изуку плавно переводит дыхание, опасаясь, что вот-вот спятит от счастья. — Так очевидно было, что Урарака как-то замешана, а я всё-таки не догадался, — приставая на носочки и зарываясь носом в шею Тодороки, чуть ли не плача от переполняющих чувств, смеётся Мидория и млеет от того, что его обнимают в ответ так крепко и прижимают к себе. Запах, множество раз воспроизводимый в сознании, наконец заполняет нос, щекотно лезет в горло и распирает лёгкие, и, несмотря на это, в реальность происходящего не верится. Руки сами по себе лезут к Шото под куртку и смыкаются вокруг него кольцом, ладони льнут к мышечному рельефу спины, ощупывая его через тонкость рубашки и словно отпечатывая на подушечки пальцев узоры переплетения нитей. — Тебе нужно купить что-то потеплее, а то скоро ожидаются холода, — бормочет Изуку, наконец запрокидывая голову и заглядывая сияющими глазами в глаза Тодороки, которого уже живо представляет в чёрном пальто с высоким воротником, на которое крупными хлопьями опускается снег. — Хорошо, при первых намёках на морозы куплю, — с улыбкой соглашается с ним Шото и утыкается носом в пушистые волосы Мидории, от суматохи и спешки расторчавшиеся в разные стороны. — Урарака уже вовсю жестикулирует, что нужно идти. Наверное, такси приехало, — хмыкает Тодороки, глянув на девушку поверх макушки Изуку, а тот несдержанно, одним рефлексом издаёт протестующий писк и вжимается в чужое тело только сильнее. Сначала Шото изумлённо вскидывает брови и часто моргает, а затем рассыпается в смехе и умилённой улыбке, проведя рукой по спине Мидории и успокаивая тем. — В машине будет теплее, так? И мы сядем вместе, конечно же. Идём, не волнуйся. Изуку сам не может объяснить, почему так испугался — после слов Тодороки внезапно накатившая паника постепенно сходит, заставляя также расслабить и хватку рук вокруг его пояса; Мидория льнёт к чужому боку, пока идут к такси, и напрочь пропускает мимо ушей недовольное ворчание Урараки, плюхающейся на переднее сиденье рядом с водителем. В салоне, пахнущем терпким цитрусовым освежителем, Изуку приваливается вновь к Шото, почти в распахнутость куртки, и прячет нос в её воротник, где прохладная кожа изделия сходится с тёплой бархатистой шеей, от которой, перебивая освежитель, пахнет типично тодороковским ароматом настолько сильно, что можно и задохнуться, против чего Мидория ни капельки не возражает. «Заснёшь такими темпами», — Тодороки шепчет на самое ухо, щекотно касаясь его дыханием, а в ответ раздаётся лишь мычание, потому что Изуку уже уютно дремлет, переплетя в замок их пальцы.